Владимир Канивец - Кармалюк

• Название: Кармалюк
• Автор: Владимир Канивец
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1965

Перед вами биография легендарного Устима Кармалюка. Он был повстанцем, предводителем  крестьянского движения в Подольской губернии на Правобережной Украине. Родился на Подолии в семье крепостного крестьянина. За неоднократное «неповиновение» в 1812 был отдан помещиком в солдаты, но бежал. В начале 1813 года организовал повстанческий отряд из крепостных крестьян. Повстанцы громили помещичьи усадьбы, забирали имущество, деньги и раздавали их крепостным. Наивысшего размаха борьба с помещиками достигла в 1832-1835. За всё время в ней приняли участие не менее 20 тыс. крепостных крестьян, а также городской бедноты, беглых солдат. Неоднократно Кармалюк попадал в руки царских властей, сидел в тюрьмах, был на каторге в Сибири, но после успешных побегов возвращался на родину и возобновлял борьбу. В 1835 году был предательски убит в с. Каричинцы-Шляховы. Ещё при жизни Кармалюк стал героем украинских песен и легенд.

---

— Ну, вы видели тех разбойников? — спрашивает исправник.

— Только двоих. Тех, что вязали и производили тиранство.

— Каковы они из себя?

— Лет молодых.

— А росту какого?

— Посредственного.

— С лица какие?

— Один чернявый. Пострижен кругло, лицо круглое. Другой русявый. Лицо продолговатое, рябоватое, волосы сзади до плечей…

— Как говорили? — вытягивал, точно клещами, исправник с Базилицкого.

— По-русски. Но по имени и прозванию один другого не звали. И кто они таковые были, не могу сказать…

— А заметка есть на кого-нибудь?

— Нет. Никого в произведении сего злодеяния зазревать не могу.

Вот и лови злодеев по таким показаниям. Понять даже трудно: действительно ли он с перепуга никого не узнал или боится назвать, чтобы они еще раз не пришли к нему? И твердит: «Зазревать никого не могу». Да ведь всей губернии известно, кто разбойничает в уезде.

Назвать имена боится, а рапорты шлет: «Спасите». Ну, народец…

Не стало мужикам житья. По селам то и дело гарцуют на конях, как на парад, разодетые шляхтичи» Кричат, стуча в окна хат нагайками:

— На облаву выходи!

— А кого ловлять? — не выходя из хаты — авось пронесет мимо, — спрашивает крестьянин Томко с таким наивным видом, будто и в самом деле не знает, за кем это охотятся. — Мени наказано дрова везты…

— Выходи! Выходи! Это тоже приказ пана! Да не с голыми руками!

— Ружья и у дида не було…

— Выпросишь ты розог, быдло! — вспыхивает шляхтич, уловив в ответе скрытую насмешку. — С Кармалюком по ночам ходишь грабить, так и коса оружие. А как ловить его — ружье подавай. Бери, быдло, косу и — бегом к церкви!

Бредут мужики, окруженные конной шляхтой, с косами и кольями, понурив головы, точно арестованные бунтари. Мучит их совесть. Да что поделаешь: ведь не своей волей идут, а силой гонят.

— Грих, велыкый грих на душу беру, — говорит Томко, поминутно перекладывая с одного плеча на другое косу, точно она такая тяжелая, что удержать невозможно. — Мени за Кармалюка треба бога молыты, а я ловыты иду його. Вин мене, люды добри, вид погыбели спас…

— Та як же?

— А так. Була в мене пара волив и корова. И тут бида: здох вил. И якраз в сивбу. Потужыв я, потужыв, а сняты треба. Зайняты ни у кого: вси на своих полях чуть управляються. Ну, думаю, прыйдеться иты по свиту с протягнутою рукою. Корова у мене тоже всю зиму на одный соломи жыла, как тилькы на ногах стояла. Продав я вола мясныкам и думаю: куплю пару малых бычкив. Лиг я в клуни спаты. Тилькы став засыпаты — заходить Кармалюк.

«Добрый вечер, Томко!» Я мовчу. «Та озвыся, Томко!» Бачу, що не видкручуся. «Добрый вечер», — кажу, а сам трушуся. Устим каже мени: «Бачыв я, що ты коровою ореш. На тоби сорок карбованцив, купы волы». Виддав гроши и пишов. От якый вин, люды добри, чоловик. А мы идемо на него с дрекольями та косами. Грих, велыкый грих! Та куды ж динешься: мене уже три разы былы за те, що не хотив на облаву иты. Мисця жывого не спыни нема…

Оцепят мужики лес и сидят, а шляхта прочесывает. Недели, месяцы гоняют мужиков на облавы, а все один результат: был Кармалюк, да ушел. И кажется, так окружили, так каждый кустик прощупали — нет. А в кострах, на месте, где стоял его загон, еще и огонь не погас.

— Та николы воны його не пиймають, — говорит Томко, — мынулый рик, чув я, таке було. Оточыли паны лис и чешуть його вздовж и впоперек. И не те що Кармалюка — зайця не выгналы. Силы выпыты та закусыты. Тилькы налыли по чарци — летыть панок. Остановыв коня биля справныка и пытае: «Ну що, ваше благородие, не пиймалы Кармалюка? И повикы не пиймаете його! А колы хочете бачыты його, то дывиться — ось вин!» Сказавши це, вин скинув шапку и показав тавро на лоби. Потим повернув коня, махнув нагаем, тилькы його й бачылы.

— По дома-ам! — понеслась по цепи команда.

— Пиймалы ще раз чорта лысого! — облегченно вздохнул Томко. — И чого тилькы ганяють?

Заседатель Литинского земского суда Гульдин, поселившись в Овсяниках, начал таскать людей на допрос. Он и стращал, и хитрил, и на всякие провокации пускался. Но все это было, как он сам же писал в рапортах, «без желаемой цели». Исправник с инвалидной командой делал повальные обыски в селах, но тоже возвращался в свою новую резиденцию ни с чем. Он нервничал, ругался:

— Ну, послал господь разбойников на мою погибель! И скажите, какая неугомонная бестия этот Кармалюк: куда его ни угонят, все равно возвращается сюда. Пошел было слух, что он подался в черноморские степи. Я и перекрестился. Слава богу! Избавился. И верно: долго не слышно было. А теперь вот опять, смотрите, какие пули отливает. Ну, если только попадется! Сам своими руками выпорю, каналью! Какурин!

— Слушаю, ваше благородие, — вытянулся перед исправником канцелярист.

— Где эти головчинские пасечники?

— В погребе, ваше благородие.

— Давай их сюда!

Канцелярист привел Мыкыту Копорского и Ивана Лукашенко. Их еще третьего дня пригнали солдаты из Головчинцев и закрыли в погреб. У исправника было подозрение, что Копорский и Лукашенко, живя все лето в лесу, где стояла пасека пани Пигловской, постоянно поддерживают связь с разбойниками. Пани Розалия тоже высказывала такое предположение.

— Евангелие целовали? — строго спросил исправник.

— Цилувалы, ваше благородие, — ответил словоохотливый дед Лукашенко. — Цилувалы, хвала богу…

— Так глядите мне: соврете под присягой — в Сибирь укатаю! Поняли?

— Як не понять, ваше благородие, — охотно ответил дед. — Це, просты господы грихы наши, дуже понятно.

— Бывает у вас на пасеке Кармалюк?

— Був. В прошлом роци, в жныва. Мыкыта уже спав, я сторожыв. Идуть двое. 3 рушницямы, з спысамы.[15] Пидступылы блыжче. Эге! Та це Устым! Ну, думаю, треба Мыкыту будыты…

— А кто второй с Кармалюком был?

— Не знаю. Зовсим невидомый чоловик. А тоже з рушныцею и спысом. Як на сповиди кажу. Так, Мыкыто?

Мыкыта, все время мявший свой картуз так, словно он был мокрый и ему никак не удавалось выкрутить его, кивнул головой.

— Бачыте, ваше благородие! Вин тоже каже. Другый зовсим невидомый чоловик був. А тоже з рушницею и спысом. Це я вам, ваше благородие, як на сповиди…

— Это я уже слышал! — строго прервал деда исправник. — Что было дальше?

— Зибрали воны трыдцать пять вулыкив[16] в одну кучу, щоб спалыты. Я тут и почав його просыты: «Що ты, Устыме, робеш? Нихто не бачить, що це ты спалыв, и пани скаже, що по нашему недогляду пасика сгорила. И кожу з нас за те здере». Вин подумав-подумав та и не став палыты. «Щоб вас, — мовляв, — не зробыты нещаснымы». Пожалив нас. Ну, наказав: «А пани Розалии передайте, що все спалю». Я передав. Дуже вона розсердылась. Хотила розгамы быты, а потим передумала. А моя ж тут яка вына: мени наказано — я и передав…

— А кто он такой, чтобы приказывать тебе? — вскипел исправник. — Пан? Начальник? Зря тебя, мерзавца, пани Розалия не выпорола.

— Та за що ж, ваше благородие?

— А за то, что ты должен был схватить его, связать и представить властям законным! Вот за что! А ты вместо того шапку небось перед ним ломал, как перед паном! Так винокурню второй раз Кармалюк сжег?

— Своимы очыма я не бачыв, ваше благородие, бо на пасици в ту нич був. А люды кажуть, що Кармалюком спалена. Було це в прошлому роци, в осинню пору. Тилькы зибралы и зложылы хлиб в скырды — все и згорило…

— А где Кармалюк пристанище имел? С кем сопряженность и товарищество держал?

— Про це, ваше благородие, бачыть господь бог, я не знаю.

— А жена его имела связь с ним?

— О Марии, ваше благородие, грих щось погане сказаты.

— Ну, а дома Кармалюк все-таки бывал?

— Не бачыв, ваше благородие, и не чув…

— Врешь, каналья! — стукнул кулаком по столу исправник. — От кого же его жена детей рожает?

— Не можу цього сказаты, ваше благородие. А хлопци родяться. И моторни таки! — восхищенно сказал дед, точно это исправнику приятно было слышать. — Та тилькы круто Марии прыходыться з нымы. Куды як круто…

— А я вот и еще прикручу ее! Ишь, какая святая: дает преступнику пристанище, детей приживает с ним, а они твердят мне: поведения хорошего. Да за одно это все село высечь надо! И я доберусь до вас, канальи! Я научу вас правду говорить! Какурин! Убери этих остолопов!

— В погреб закрыть, ваше благородие?

— Пусть домой идут! От них все равно толку не добьешься. А пани Розалии напиши, пусть высечет их, мерзавцев!

— Та за що ж, ваше благородие? — удивился дед Лукашенко. — Мы ж все, як на сповиди…

— Пошел вон! — кинулся выталкивать старика Какурин. — Пошел, пока и здесь не всыпали…

Возвращаясь домой, дед Лукашенко ругал исправника, а Мыкыта только вздыхал. Шел к концу март. Снега уже стаяли, и начали протаптываться тропинки. Скоро опять нужно вывозить пасеку в лес. Так как это было по пути, то решили зайти посмотреть, что там делается. Выбрались на поляну, глядь: из трубы куреня дым валит. Не успели сообразить, что делать, как увидели — вышел Кармалюк и зовет их. Пошли. С Устимом в курене было еще двое. Дед обоих узнал. То были Майданюк и Добровольский. С этим самым Майданюком Устим и прошлой осенью приходил.