Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

• Название: Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
• Автор: Густав Морцинек
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1964

---

Теперь люди работали в поместье графа Лариша. Во время жатвы он платил нам по двадцать крейцеров за долгий день и по восемнадцать за короткий. А кто работал в обеденные часы, тому приплачивали еще десять крейцеров и выдавали для поощрения большую рюмку водки. И тому, кто работал вплоть до ночи, тоже приплачивали десять крейцеров и тоже угощали рюмкой водки. Тот, кто ее не пил, не получал ничего. Поэтому все пили и работали.

Мать за двухкилограммовый хлеб платила восемнадцать крейцеров, а за литр молока — шесть крейцеров.

Окончились полевые работы, и теперь мать подыскивала себе новое место. Потому она и решила отдать меня в ученики портному.

Надвигалась зима. Если я уйду из дому, матери будет легче. Мне ничего не оставалось, и я согласился. Мать отвела меня к Винценты Недобе в Маркловицах и сказала: — Пан Недоба! Вот мой сынок, о котором мы говорили в воскресенье во Фриштате возле костела. Надеюсь, будете им довольны.

Недоба был тощий, как и подобает портному. Волосы он зачесывал ежиком, что делало его похожим на нахохлившегося филина. Стоял он передо мной сутулый, кривоногий, с вылупленными глазами, и никак ему не удавалось спокойно смотреть мне в лицо, все он шарил взглядом по сторонам, словно боялся чего-то. Говорил он с запинкой, слегка заикаясь.

Из кухни вышла его жена, здоровенная баба с обвисшими грудями, с мордой фельдфебеля, в грязном переднике на вздутом животе и с шумовкой в руке. Видно, она ходила «с начинкой», то есть была в «благословенном положении», как выразился бы патер Моесцик. В кухне орали дети.

— Это ваш сынок, Рыбкуля? — спросила она, тыча в меня шумовкой. Вопрос был глупый, ведь она знала, что я сынок Рыбкули.

— Мой, пани мастерша! — ответила мать.

— Гм! — буркнула хозяйка и принялась меня разглядывать. Она ощупывала меня глазами, как на рынке ощупывают пальцами курицу, желая убедиться, жирная ли она. Осмотр, кажется, удовлетворил ее, потому что лицо ее прояснилось.

— Его тут не обидят, пусть только слушает меня и пана мастера! — сказала она.

И с той минуты я стал учеником пана мастера Винценты Недобы в Маркловицах.

Странное это было ученье. Для начала я чистил картошку, колол дрова, носил в ведре уголь, убирал квартиру и нянчил детей четы Недоба. Особенно много хлопот доставляла мне маленькая Ганка. Она истошно орала в колыбели, а я не знал, как ее утихомирить. И за это мне достались первые подзатыльники от хозяйки. С трехлетним сопливым Юнеком, которому я то и дело вытирал нос, было легче. Он шатался по кухне и по мастерской в ползунках вроде нынешних комбинезонов. Мне приходилось по утрам одевать его и застегивать пуговицы на бретелях. Из разреза на задушке постоянно торчал кончик загаженной рубашки.

Была у хозяев еще шестилетняя Фридка. У нее были светлые волосы и огромные, удивленные, как у лани, глаза. Поначалу мы плохо понимали друг друга, ведь она была глухонемая. Хозяйка в первый же день сказала мне, что девчонка — ее горе и что этой глухонемой чертовкой господь бог покарал мастера за какие-то там грехи, потому что он отчаянный бабник и пьяница.

Мастер Недоба вовсе не скрывал от меня своего гнусного порока и с блудливой улыбочкой поучал, что нет ничего лучше на свете, как переспать с шестнадцатилетней девочкой. Фридку он ненавидел, бил ее и пинал ногами, если она играла в кухне под столом.

Удивительное дело. Когда я впервые увидел Фридку и поглядел в ее чудесные голубые глаза, и когда она мне улыбнулась и на ее щеках появились ямочки, и когда она протянула ко мне ручонки и по-своему залопотала, я почувствовал, что со мной происходят непонятные вещи. Сердце у меня забилось быстрее, я словно бы ощутил в нем блаженство, какого до сих пор не ведал, от волнения мне сдавило горло, и стало мне так хорошо, словно великая радость заполнила мое сердце, ибо я понял, что кончилось мое одиночество.

Ведь я всегда был одинок. Мать целыми днями пропадала на работе, я с ней виделся только по вечерам; жизнь у матери была тяжелая, и у нее не хватало сил на то, к чему я, сам того не подозревая, стремился. А я ждал, чтобы меня ласково погладили по голове или хотя бы по руке, мне так недоставало доброго взгляда и теплого слова.

Одиночество свое впервые я осознал в доме мастера Недобы. Здесь ко мне относились как к опостылевшему всем приблуде. Мастер меня бил, пинал и обзывал грубыми словами. И жена его била меня, пинала и тоже обзывала, может, менее грубыми, но не менее обидными словами. Они обращались со мной как с безответным существом, услугами которого можно пользоваться задарма. Оба попрекали меня каждым куском, а кормили так, что не дай господи. Кусочек мяса, совсем крохотный, давали к обеду только по воскресеньям. А всю неделю меня держали на горохе, фасоли, капусте, картошке да выделяли краюшку хлеба — вот и все. Да, еще варили похлебки, но такие, что не лучше помоев. Спал я в мастерской на лавке. Приносил с чердака тюфяк, набитый соломой, раскладывал его на скамье, а подушкой мне служил дерюжный мешочек тоже набитый соломой. Укрывался я тряпьем. В соломе полно было блох, по ночам они меня терзали, кусали отчаянно.

Я считал, однако, что так и должно быть, что всех учеников портных, кузнецов, седельщиков и сапожников бьют, пинают, кормят фасолью, горохом и капустой, что спят они на лавке и их жрут блохи.

Как-то в воскресенье я упросил мастера и хозяйку, чтобы они разрешили мне навестить мать. Для меня это был великий праздник. Отшагал я пешком, босой из Маркловиц до самого Даркува берегом Ользы, а потом вдоль Стонавки. В пути я дивился всему, что мне попадалось. Особенно порадовал меня вид дымящих труб карвинских шахт, и я даже сделал крюк, чтобы посидеть на склоне отвала и поглядеть на вышку «Карелшахты». Там на самой верхушке вертелись колеса с тонкими спицами. Одно вертелось вправо, другое — влево, быстро-быстро мелькали спицы, а натянутые канаты, бежавшие наискось с колес в машинное отделение, сильно раскачивались. Из серого строения с запыленными окошечками время от времени доносился пронзительный визг, тогда колеса на шахтной вышке замедляли бег, канаты еще сильнее качались, потом слышался опять визг и колеса останавливались. Кое в чем я уже разбирался и понимал, что канаты накручиваются в машинном отделении на огромные валы, что один подъемник спускается вниз, а другой взлетает вверх, что машинист стальными тормозами сдерживает валы, а отсюда и визг — это визжат тормоза.

Из короткой трубы, как всегда, валил черный, тяжелый, смолистый дым. А террикон словно горел изнутри, испуская светлый удушливый дым, пахнувший копченым мясом. Поначалу запах этот показался мне даже приятным, но скоро надоел, потому что у меня разболелась голова и стало тошнить.

— Сыночек! Не сиди в дыму, угоришь! — поучительно заметил мне какой-то шахтер. Я думаю, что это был шахтер, — лицо у него было все в голубых крапинках. А такие крапинки бывают только у шахтеров.

Однако я не сразу внял его предостережениям, попросту я не знал слова «угореть».

— А что значит угоришь? — спросил я.

— Наглотаешься чертова дыма и отравишься!.. Если тебя начнет рвать, это первый признак, что ты уже малость отравлен… — доброжелательно объяснил он. — Да ты меня слушай, сматывайся отсюда, а то как бы не кончилось бедой!..

Я вежливо поблагодарил его за предупреждение и пошел дальше.

Дома я пожаловался матери, что мастер и жена его меня бьют, что научился я всего-навсего пришивать пуговицы, что мне там плохо…

— Помалкивай, сынок! — сказала мать. — Ученье и палка никого еще не испортили, а многим принесли пользу!..

Я подумал, так уж, видать, заведено на свете и ничего тут не изменишь. В понедельник утром я возвращался к мастеру, и, кто знает, может, я и взбунтовался бы и ушел бы куда глаза глядят, если бы не мысль, что меня там ждет глухонемая Фридка.

Завидев меня, она бросилась мне навстречу, повисла на шее и поцеловала. Она жалобно о чем-то лопотала, и мне казалось, будто я слышу птичий щебет. Потом мы пошли вместе, она держала меня за руку, улыбалась, указывала пальцем на цветочки, на пролетающих птиц, на облака и солнце и все улыбалась и улыбалась.

Мне с ней было хорошо. А ей было хорошо со мной. Я очень к ней привязался, и особенно я дорожил ее улыбкой. Ради нее я готов был горы своротить, только не знал как. Немножко порадовать ее я все-таки умудрился, когда надумал сшить куклу из тряпья. В мастерской валялось множество суконных обрезков. Я отобрал самые яркие и смастерил для Фридки куклу. Шил я тайком, зная, что хозяин за это может меня избить, а куклу изорвать.

Наконец я ее сшил, но как я намаялся, как исколол пальцы иголкой! Получилось нечто неуклюжее, безобразное, но для Фридки это была прекраснейшая кукла на свете. Девочка плакала от радости, пищала, как птенец, целовала меня.

Не припомню, чтобы мать хоть когда-нибудь так меня поцеловала. Поцелуй Фридки был для меня чудесным откровением. Когда же она закинула ручонки мне на шею и прижалась ко мне, я весь просиял. Фридка была похожа на маленькую беззащитную птичку.