Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

• Название: Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
• Автор: Густав Морцинек
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1964

---

Никто не поднимал руки. Я знал, но мне больше не хотелось отвечать.

Тишина слишком затянулась. Пан инспектор качал головой. Во дворе лаяла Афи пана учителя.

— Иди ты, сынок, за эта собака! Он укусит? — обратился он ко мне.

— Не укусит! Она только на трубочиста и на жандарма кидается. А так она порядочная собака.

— Так ты ее привести в класс, а я вас что-то научить!

Я побежал за собакой, спустил ее с привязи, привел в класс. Пан инспектор поставил ее на столе мордой к ребятам.

— Дети! Aufpassen[9]! Что это такое? — таинственно спросил он.

— Собака! Собака! — заорали все.

— Sehr gut! А теперь aufpassen, дети! — сказал он и повернул Афику хвостом к классу.

— А что это такое? — спросил он с торжествующим видом.

И прежде, чем удивленный класс успел ответить, я сказал:

— Сука, пан инспектор! В этом году весной у нее было семеро щенят, но пан учитель утопил их в Ользе…

Все ребята, как один, вздохнули, а пан инспектор почему-то рассердился и из гущи своей встрепанной бороды выкрикнул:

— О, du Bengel![10] На мое счастье в класс вбежал пан учитель. Занятий больше не было, потому что разгневанный пан инспектор приказал нам разойтись по домам и, указывая на меня прохрипел:

— Diesen Bengel rausschmeissen aus der Schule! Кое-что по-немецки я понимал, кое о чем догадался.

Иными словами, пан инспектор предложил пану учителю выгнать меня из школы. Славу богу!.. Больше мне не надо ходить в школу!..

Я побежал домой, к газде Кавулоку. Но до этого я еще успел услышать, что пан инспектор чересчур громко разговаривает с паном учителем, который даже забыл снять с головы пожарный шлем. Из-за чего они кричали — не знаю. Может, из-за собаки Афики, может, из-за пчел, а может, и из-за меня. Не знаю!..

Как приятно и вместе с тем как смешно спустя столько лет представлять себя наивным озорником-мальчишкой! Сова по-прежнему сидит на липе и таращит на меня круглые свои глаза. Месяц светит ей в зрачки, она забавно моргает и похожа на человека, которого «язва точит». Или который страдает болезнью святого Витта. До чего же глупая сова! Хорошо хоть, что она не кричит. Трубка у меня давно погасла. Моя дочка, моя любимая Иоланта спит. Ясно вижу, как она спит. Свернулась клубочком в кроватке, закрыла кулачками свои расчудесные зеленоватые глазки и спит… Она немножко похожа на цыганку, немножко на малайку. Иоланта! Это имя ей дала мать. А потом умерла. Я никому не говорю, что дочь у меня была внебрачная, что я прижил ее с уличной девкой из Таормины. И где? Луна сияла. Этна дымилась. Греческий театр сверкал мрамором, и сидели мы на мраморной скамье греческого театра… Но к чему вспоминать? Впрочем, что я плету? Дочка уличной девки из Таормины давно уже умерла. Нет моей Иоланты, а мне все еще кажется, что Иоланта здесь, что она ждет меня, старого, закидывает мне ручки на шею, щебечет по-итальянски и по-польски… Эх, старик, старик!..

Только не надо раскисать, расчувствовавшись под наплывом воспоминаний.

Но одно из них я удерживаю. Пусть говорит. Пусть воскресит все, как было! А было очень смешно. Из школы меня выгнали, в тот же самый день выгнал меня и газда, и я пошел домой пешком. Дорога была дальняя. Два дня я шел от Яворового до Райского Подлеся за Фриштатом. И что я застал? Пожарище, сгоревшая хата, заросший сорняками сад, обугленные фруктовые деревья.

— Что случилось? Где моя мать? Где отец?

Бабы шмыгали носами и всхлипывали от великой жалости ко мне, соседи меня утешали.

— Не реви, сынок! Хата у вас сгорела — в трубе занялась сажа. Не горюй, все равно хата принадлежала барону Бессу, а у него денег куры не клюют, для него это не беда…

— А мать, отец?

— Отец на кладбище. Разве ты не знаешь, что он отдал богу душу?

В глазах у меня потемнело. Я слушал, и каждое слово ударяло меня будто камнем. Откуда мне было знать, что отец помер, если мне никто не сообщил? Я сказал это соседям, а они только головами кивали и что-то бормотали, а бабы сильнее стали всхлипывать и тянуть носами.

— А где мать? — спросил я.

— Перебралась в Даркув. Живет на Стонавке у старого Баляруса. Спроси на дороге, где живет старый Балярус, тебе каждый скажет.

Я смотрел на пожарище, и мне казалось, что это кончилось, сгорело мое детство. Я отправился в Даркув и нашел там мать. Она заплакала, увидев меня, прижала к груди. Это была очень печальная встреча.

В школу я стал ходить во Фриштате.

Довольно скоро я забыл про сгоревшую хату, про смерть отца, про собаку Афику и про Евку с заячьей губой и принялся составлять на листочке список своих подлинных и выдуманных грехов и читать их во время исповеди патеру Книпсу. До тех самых пор, пока патер Книпс не отодрал меня гасильником в ризнице. Потом шахтеры без труда убедили меня, что ада нет, что ад — это угольные шахты графа Лариша в Карвине. Была там «Иоганшахта», «Карелшахта», «Францишки», «Шестая», то есть «Хайндрихшахта», и «Тифбау», или, как говорили шахтеры, «Тифбалшахта». Потом были еще «Габриеля» и «Онегер», но те принадлежали эрцгерцогу, самому Альбрехту.

Из окна фриштатской школы я видел трубы карвинских шахт и небо, затянутое светло-серым дымом.

«Там находятся восемь кругов ада», — думал я и решил про себя, что надо их увидеть. Меня давно манило все таинственное, далекое и вызывающее страх.

Когда умер барон Бесс, пошли слухи, будто он расплачивается за обиды, которые причинил людям, — носится по межам, приняв облик огненного коня без головы, тянет за собой землемерную цепь и отмеряет те борозды, которые прирезал к своим полям от крестьянских полей.

Мне он никогда не встречался, но мать уверяла, будто видела его. Может быть. Я ведь ни разу не натыкался на утопленников в Стонавке, а мать говорила, будто их там полно.

Теперь я чаще сталкивался с шахтерами и от них слышал, будто в шахте блуждает злой дух Пустецкий.

Мне было всего двенадцать лет, когда меня выкинули из фриштатской школы. Стало быть, недолго я протирал штаны на школьной скамье. Произошло это из-за козы и графа Лариша. Смехотворная история, но о ней стоит рассказать, поскольку она отразилась на моей судьбе.

Мать работала на шахте «Яна» на сортировке угля. Вместе с другими женщинами и девушками она выбирала камни из угля, движущегося по ленте к железнодорожным платформам. Лента, состоявшая из стальных пластин, чертовски визжала, пищала, скрежетала, шум стоял адский, угольная пыль давила и душила, а женщины работали быстро и ловко, чтобы, упаси боже, камень не скатился в вагон. Если бы такое случилось, угрюмый надзиратель с бандитской мордой, пан Мелих, прописал бы им тотчас штраф и в день выплаты, в конце месяца, кассир сказал бы;

— С вас удержание — две кроны за камень в угле! — И выдал бы на две кроны меньше.

Мать приходила поздно, черная, как трубочист, усталая, и готовила обед, который одновременно был и ужином. А я, придя из школы, пас нашу козу Стжигу. Она за мной бегала, как собака. Соседи называли ее рогатым дьяволом или липучкой, потому что она ко всем приставала и бодала. Но приставала она без дурных намерений. Попросту требовала кусок хлеба. Она обнюхивала каждого прохожего, тихо блеяла, крутила хвостом и легонько бодалась. Не все понимали, чего ей надо. Если ее отгоняли или, что хуже, били, она приходила в ярость: вставала на задние ноги, свирепо опускала рога и бодала свою жертву в спину или в зад. Пострадавший обращался в бегство, а коза неслась за ним следом, поднимая свой дух ликующим блеянием, и норовила поддеть врага рогами.

В день святого Генрика, покровителя графа Лариша, на всех его шахтах был большой праздник. В этот день граф Лариш становился милостивым и щедрым: принимал на псарне делегацию шахтеров и каждого потчевал кружкой пива и четырьмя сосисками. А кроме того, играл шахтерский оркестр. Торжество открывал сам граф Лариш. Он приходил на псарню, где его дожидались шахтеры в парадных мундирах, и приветствовал гостей речью, в которой польские слова мешались с чешскими и немецкими; иногда вообще ничего не удавалось разобрать в этом странном языке. Затем выборные «хозяйские псы» поздравляли его на немецком языке и оркестр играл туш. После туша собравшиеся трижды кричали «Hoch»[11]. граф Лариш уходил, а шахтеры ели сосиски с булкой и горчицей и пили пиво.

Так повелось с некоторых пор. В том году, о котором я рассказываю, должно было состояться такое же точно торжество — с делегатами, оркестром, сосисками и пивом.

Выборные под звуки «Марша Радецкого» шли к солецкому замку графа Лариша, а прохожие останавливались и глядели им вслед. Одни ворчали и отплевывались, другие завидовали. Целая орава мальчишек замыкала шествие. Я тоже оказался в их числе. А со мной и коза Стжига. Я маршировал за последней четверкой делегатов, а коза бежала рядом и радостно блеяла.

В последней четверке шагал наш сосед, щербатый Петрысь, известный подлипала, подхалим и холуй. Он гнул шею перед каждым, кого называли «пан». А паном величали всякого, кто стрекотал по-немецки, носил высокий твердый воротничок и галстук, а волосы смазывал бриллиантином — иначе говоря, «Haarpomade» с запахом фиалок. Даже самый последний писаришка из канцелярии шахты считался паном, хотя в карманах у него было пусто, а башмаки стоптаны, но зато он носил воротничок и галстук и приветствовал других панов многозначительным «НаЬе die Ehre»[12] или загадочным «Koszamadiener».