Станислав Виткевич - Ненасытимость

• Название: Ненасытимость
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-88190-019-7; 5-7905-2048-0

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. Роман «Ненасытимость» (1927—1929), впервые публикуемый на русском языке, раскрывает катастрофическую перспективу общественного развития на примере трагедии человека, утратившего индивидуальность, прежде чем ее найти.

---

— Разжаловал меня прямо перед моим же штабом. Идиот! — засмеялся Вождь. — Ни шагу! — крикнул он верным штабистам. Все повернулись на запад. Храпоскшецкий как раз доскакал до сомкнутой линии кавалерии на равнине. Он что-то кричал. Его окружила толпа офицеров. Кто-то произнес речь — кратко. Команда... Какая? Они явственно услышали последние слова: голос генерала Сергея Карпеко: «Подобрать поводья, оружие к бою, ма-аарш!» — А потом короткое: «Марш, марш!» Лава медленно двинулась, блестя саблями на розовом, теплом «солнышке».

— Ну, господа, теперь наш черед, — спокойно сказал Вождь, закуривая папиросу. — Карьером в 13-ю дивизию. Direktion[223] — Пыховицы, литера И, карта генштаба № 167. — Он рассмеялся и пришпорил коня. Они помчались ventre-à-terre[224] в направлении первых домишек Пыховиц (туда, где на карте была буква «И» этого знаменитого отныне названия никому дотоле не известного места, где состоялся последний бой легиона Коцмолухов с 13-й дивизией, верной Вождю, как, впрочем, и вся армия). А за ними, развернув боевой порядок, гнались те. Однако нелегко преследовать двадцатерых всадников тремя полками. Группа лихих удальцов достигла деревни на двести шагов раньше, чем те.

— Взбунтовались! Огонь!! Развернуть пулеметы!! — дико кричал Коцмолухович, ни на секунду не теряя хладнокровия. Он со стороны наблюдал за собой, так называемым истериком и вракогенератором. Молодцом показал себя этот герой и верные ему автоматизированные роты 13-й резервной дивизии. В прозрачном воздухе осеннего утра грянул залп. Сорок пулеметов застрочили по солнечному отряду. Уже и тут было солнце. Вповалку падали великолепные кавалеристы, почти гвардейцы, так и не доскакав до проклятой буквы «И». Коцмолухович спокойно смотрел. Когда три полка полегло на залитую солнцем стерню (уже совсем распогодилось — тучи исчезли с неба, как занавески, которые кто-то потянул за невидимые веревочки), он приказал выслать полевые лазареты, а сам поехал дальше, к бывшей своей первой линии обороны. Ему казалось, что он отрекся от амбиций ради человечества, совершил неслыханное самопожертвование — больше, чем Наполеон под Ватерлоо. На «его» фронте была тишина. Уже выходили первые отряды «братающихся». Вождя приветствовали учтиво, но без энтузиазма, как и пристало армии автоматов в решающий момент. Коцмолухович показал, на что способен — на сей раз по-настоящему.

Они сидели перед маленькой хаткой, на бывшей первой линии траншей. Квартирмейстер странным стеклянным взглядом смотрел в черный провал окопа, вырытого в превосходном староконстантиновском черноземе. Впервые он подумал о могиле, и сердце у него сжалось от таинственной, прежде неизведанной боли. Вечность мироздания превратилась в мимолетное «Minderwertigkeitsgefühl»[225]. Дочурка и жена (может, это ради них, да еще ради пеларгоний в окошке он и выкинул этот фортель?) выросли для него в единственные на всем свете сущности, которые чего-то стоили. Ему было отвратительно присутствие Перси, а она была счастлива тем, как обернулось дело, и весело щебетала с офицерами штаба, которые скрывали под масками искусственной угрюмости распиравшую их радость от того, что им дарована жизнь. Дух понапрасну убитого Нехида на мгновение заслонил ясность погожего октябрьского предполуденного часа. — «Еще и меня за собой потянет» — подумал квартирмейстер. — Ведь он вчера хотел именно того, что я сделал сегодня. Но хотеть и мочь — разные вещи. Он сам этого сделать не мог — самое большее устроил бы какую-нибудь мелкую заварушку. У нас в Польше всегда так бывало: убить кого-то за то, что сам же сделаешь на другой день после его смерти». — Ожидали посланца китайского штаба, который должен был лично назначить встречу вождей. Квартирмейстеру было любопытно — что там, на «той стороне», куда (до сегодняшнего утра) у него и мысли не было заглянуть с миром. Китайский штаб стоял в Староконстантинове, в двадцати километрах от передовой. Гомон братания нарастал по всей линии фронта, мутя предполуденную тишину природы, которая словно присела на корточки от страха перед приближающейся зимой, украдкой греясь в дарованном тепле неспешно уходящего лета. Зима и лето почти столкнулись в тот чудесный день, соединивший в себе что-то от обоих времен года.

Недолго длились сомнения квартирмейстера. Он быстро вернул свою непреклонную волю в прежнее русло, как в то истерическое мгновение абсолютной произвольности действия, с примесью (?) теорийки («eine zugedachte Theorie») блага страны и всего человечества — и принесения высшей стратегической амбиции в жертву еще большей (кто знает?) славе и популярности, которой вдобавок можно будет еще и попользоваться, — ибо «лучше живой баран, чем дохлый лев». Позднее это объясняли индуктивным действием «психомагнетического поля», созданного присутствием миллионов китайцев, охваченных одной идеей. — (Было такое научное направление на Западе.) — Другие таинственно говорили о «ночи 25 пилюль», третьи просто свалили все на помешательство. А было так, как тут написано, и баста. Все стихли и навострили уши. На шоссе заворчал автомобиль. Через минуту к хате по ту сторону фронта подъехал великолепный красный «бриджуотер». Из него вышел невзрачный китаезистый человечек в желто-серой униформе, подпоясанный двуцветной, красно-желтой лентой. Он легко перепрыгнул черную от тени пропасть окопа, с необычайной грацией приподняв рукой длинную кривую саблю, и приблизился к группе польских офицеров. Отдал честь (весь штаб тоже), после чего обратился к квартирмейстеру. (Зип, как и прежде, пребывал в абсолютном безразличии — он один не радовался и не печалился тому, что произошло. Но ввиду таких событий — какое нам дело до психологии какого-то там говнюка? — безумец он или не безумец — не все ли равно.)

— Имею ли я честь говорить с Его Превосходительством Коцмолуховичем? (Have I honour to speak with His Excellency Kotzmoloukovitsch?) — спросил китаец на чистейшем английском. Квартирмейстер произнес короткое: — Yes. «Ну — теперь сохранить маску», — шепнул он сам себе, стиснув зубы. Тот продолжал говорить, не подавая руки, а только по-китайски кланяясь: — Я генерал Пинг-Фанг-Ло, начальник генерального штаба и кавалер ордена Желто-Красного Василька — (тут он поклонился). — Наш вождь, мандарин I категории Ванг Танг Цанг — (зловеще прозвучала эта поистине це-це-оватая фамилия) — имеет честь через меня просить Ваше Превосходительство пожаловать к часу дня вместе со всем штабом и, очевидно, — гм — с супругой на завтрак в староконстантиновский дворец. (Oldconstantinovian palace.) — Явный страх был виден в черных глазках монгола. — «Чего боится эта падаль? — подумал квартирмейстер. — Они ведь вообще ничего не боятся. Что-то в этом есть», — и неизвестно почему ответил по-французски, со всей «куртуазией»:

— Господин генерал (mon général), мне чрезвычайно приятно, что я могу приветствовать в вашем лице... (je suis énormément flatté de pouvoir saluer en votre personne...)

— Благодарю, — прервал тот по-английски. Отсалютовал и прыгнул через окоп, а потом в автомобиль, который развернулся еще во время разговора. Машина, оснащенная чудовищным компрессором, рванула с места на скорости сто километров в час, через минуту ее уже не было видно. После короткой неприятной паузы весь штаб загудел. Коцмолухович был явно озадачен (конечно, только для Куфке, если б он здесь был) — это было заметно лишь по морщинке промеж глаз. Что-то начинало портиться в общей композиции всей этой истории.

— Что эта каналья о себе думает, — говорил он Перси, — как он посмел... ха — ничего не поделаешь. Придется пожинать плоды коммунистических порядков. Но я им еще покажу!

— Ничего ты не покажешь, — щебетала сияющая любовница. — Ты совершил величайший подвиг со времен Александра Македонского. Подумай, как прекрасна будет наша жизнь. Если бы это сделал трус, было бы страшно, но такой хряк, такой крылатый бык, такой Левиафан, как ты!.. Это чудо, просто чудо! Только я одна тебя на самом деле понимаю. — Она взяла его за руку и впилась в него этим своим нутряным взором, способным замутить и самые кристальные мысли. Но взор ее отразился от его глаз, как от двух металлических щитов. — Вождь смотрел внутрь себя. Образ жены (она как-никак была графиней) и дочки вновь мелькнул в его утомленном мозгу. Но квартирмейстер новым вывертом воли быстро вернулся в прежнее состояние автоматизма, с определенной примесью неизвестной ему дотоле покорности. Он приказал подать автомобиль. Поодаль провозили раненных в утренней стычке кавалеристов — в направлении китайских госпиталей. Таков был приказ. Чей? Китайский. Он должен был подчиняться китайским приказам. Этого он не предусмотрел. Ужасная, почти физическая боль пронзила его духовную внутренность и угасла в черной пустыне, которая там раскинулась внезапно и предательски. При звуке стонов генерал на миг прикрыл лицо. «А сколько бы их было, если б я не поступил именно так? И все-таки что-то в башке треснуло! будь оно неладно! Ничего не чувствую». Безмерная усталость и скука объяли его сразу со всех сторон — даже оттуда, с запада, где были ОНИ — жена и дочь. Мир вокруг замер — не было никого. Он один, в безымянном пространстве, заполненном автоматами, — быть может, единственный настоящий человек в этой системе. Друзья что-то не обращали на него особого внимания. Никто не подошел, даже когда уехал китаец. Неслыханно! Графья понуро перешептывались с Олесницким. Кузьма Хусьтанский, с утра пьяный, ходил крупными шагами, грозно бренча своей громадной саблищей. Стемпорек сквозь зубы насвистывал танго «Jalousie»[226], с тревожной усмешкой глядя в сторону китайских позиций. Но вера в абсолютное совершенство поступков Вождя была такова, что все были тише воды, ниже травы. Один этот болван Храпоскшецкий — герой! Зипка только что доложил вождю, что — изрешеченный пулями — он умер в прекрасном настроении: слава ему была обеспечена. А такому больше ничего и не надо. Храпоскшецкий, ну и еще — те. Все Карпека виноват. Тьфу ты пропасть, и как меня угораздило москаля поставить командиром лейб-гвардии? Загипнотизировал он их, что ли? А может, представил дело в ложном свете? Вот к чему ведет чрезмерная дисциплина — выполняется чья угодно команда и никто не противится. Ха — потом увидим, как оно все было на самом деле.