Валерий Исхаков - Легкий привкус измены

• Название: Легкий привкус измены
• Автор: Валерий Исхаков
• Жанр: Русская классическая проза

---

Ах, это проклятое прошлое! Если бы можно было оборвать его, оторваться от него - как кондуктор отрывает вам отдельный маленький билетик, только что бывший частью огромного толстого рулона, отрывает и отдает в обмен на ваши четыре рубля - и вы читаете знакомую надпись: "Действителен в один конец" - и радуетесь этому, вы и не хотите ехать в два конца, туда и обратно, больше всего на свете вы хотите ехать в одну сторону с единственной женщиной, которая вам сейчас нужна, и пусть все, что связывает ее с ее прошлым, а вас - с вашим, останется там, за пределами везущего вас транспортного средства, и пусть это прошлое не имеет ни над ней, ни над вами никакой силы, пусть ни у нее, ни у вас не будет ни малейшего желания не только вернуться в свое, отдельное, еще до вашего общего сейчас, прошлое, но даже оглянуться на него, потому что как только она на него оглянется, прошлое тут же втянет ее в себя, как Аид втянул оглянувшуюся Эвридику. Бедный, бедный Орфей...

Если долго вглядываться в бездну, написал кто-то, бездна начнет вглядываться в вас. Если долго вглядываться в прошлое друг друга, прошлое начнет вглядываться в вас и рано или поздно оно вас разглядит - и тогда дай вам обоим бог выжить и уцелеть. Потому что ваше прошлое беспощадно к ее настоящему и будущему точно так же, как ее прошлое - к вашему настоящему и будущему; ее прошлое пожирает ваше будущее и настоящее, а ваше, соответственно, ее - и все, что в конечном счете вам двоим остается, это жалкие воспоминания порознь о некогда сверкнувших мгновениях общего счастья.

Впрочем, Алексею Михайловичу пока рано плакать об утраченной Эвридике, рано вглядываться в прошлое - свое ли, Катино ли, все равно. Он пока что переживает самый первый, самый счастливый миг обретения - и миг этот растягивается до бесконечности, и Алексей Михайлович плавает в нем, как в открытом космосе, и мечтает только о том, чтобы он длился вечно. И еще этот миг подобен взрыву и так скоротечен, что в самый этот миг ничего толком не успеваешь понять и почувствовать и по-настоящему обретаешь этот миг во всей его драгоценной полноте только потом, позже, когда он кончается и ты вдруг соображаешь, что уже не переживаешь, а вспоминаешь его.

Только когда дверь Катиной квартиры выпустила Алексея Михайловича на площадку и захлопнулась за ним, только тогда он увидел и почувствовал то, что только что пережил. И возвращаясь домой по темным незнакомым улицам, он не видел ничего вокруг, потому что на самом деле был не здесь, не на улице, а там, в коридоре Катиной квартиры, куда она его только что втолкнула каким-то странным, почти мужским движением, и, войдя за ним следом, захлопнула за собой дверь и включила свет.

- Ну, раздевайтесь, Алексей Михайлович, раз уж пришли, - сказала она каким-то незнакомым, чуточку грубоватым голосом.

И он послушно скинул с себя кожаную куртку и шапку, стащил сапоги и, ни о чем не думая, как сомнабула, двинулся по коридору в кухню, и тут только, когда вспыхнул свет, сообразил, что двигался не просто так, сам по себе, а следом за Катей, почти невидимой в полутьме, как бы и вовсе не существующей, и когда она, щелкнув выключателем, вдруг появилась, возникла перед ним ниоткуда, ему уже ничего не оставалось делать, как обнять ее - и он ее обнял неловко, как-то сбоку, так что одна его рука лежала на ее спине, а другая, на груди, и Катя, удивленно подняв ему навстречу лицо, спросила:

- Что это вы такое делаете, Алексей Михайлович?

И в этот миг их губы встретились, и он прижался губами к ее губам, ничего не чувствуя, словно губы были под местным наркозом, во всяком случае - никаких чувственных ощущений, связанных с соприкосновением двух эрогенных зон, но это было совершенно неважно, его не интересовали сейчас никакие физические ощущения, он и не хотел их даже, он хотел только быть как можно ближе к ней, чтобы она была рядом, в его руках и чтобы не могла из них вырваться.

Но она вырвалась. Легко разомкнула кольцо его вдруг ставших бессильными рук, вырвалась, отошла немного в сторону, совсем недалеко, на каких-нибудь полшага, встала, и он тут же подошел к ней снова и обнял, на этот раз чуть ловчее, так что обе руки легли ей на спину, и тут же сами собой опустились чуть ниже, и она, прежде чем снова вырваться, еще раз удивленно подняла голову и еще раз повторила тем же голосом, только на четверть тона выше:

- Да что же вы такое делаете, Алексей Михайлович?!

И опять их губы бесчувственно соприкоснулись, но теперь они оставались в таком положении несколько дольше и вели себя несколько мягче, как следует вести себя дружественным губам, а не враждебным, так что возникло-таки в губах Алексея Михайловича какое-то ощущение, усиленное многократно ощущением, которое испытывали его холодные с улицы ладони, обхватывая нежно, но крепко две продолговатые и упругие ягодицы под черным шелком платья, между тем как в мозгу зарождалась уже робкая надежда, что можно будет попытаться хотя бы проникнуть руками и под это красивое, но все же мешающее полноценному наслаждению платье...

И опять объятия были разорваны ею, опять она отошла немного в сторону, но теперь повернулась к нему спиной, как бы показывая, что рассердилась, но не препятствуя ничем тому, чтобы он подошел к ней сзади и обхватил ее обеими руками за грудь, в точности такую мягкую, нежную и упругую под тонким черным шелком, как он представлял ее, разглядывая сквозь проймы сарафана; обхватив две маленькие упругие груди ладонями, он в первый раз почувствовал, как сильно возбуждена его мужская плоть. Губы ее теперь были недоступны, и он нежно поцеловал ее в шею, в ухо, потом снова в шею, и она изогнулась слегка и подалась назад под его поцелуями - назад, то есть не прочь от него, а ближе к нему, теснее, так что он даже испугался, что с ним может произойти преждевременный взрыв наслаждения, который все испортит, но этого не произошло - и в следующее мгновение она вновь была от него на расстоянии вытянутой руки.

- Так что же вы все-таки такое делаете, Алексей Михайлович? - спросила она, чуть запнувшись между "все-таки" и "такое", но притом, как ему показалось, чуть более сердито, чем прежде, по-настоящему сердито, а не притворно, так что он даже усомнился, действительно ли то, что между ними происходит, происходит между ними, то есть действительно ли оба они участвуют в этом, или он действует один, полагаясь лишь на собственную храбрость, а точнее говоря - безрассудство, она же лишь холодно и привычно отражает его атаки, как, может быть, отражала атаки десятков других мужчин, вообразивших, что добыча уже у них в руках.

То, что потом случилось, Алексей Михайлович так никогда и не мог в точности восстановить в памяти. Ему запомнилось лишь, что он еще и еще раз повторял свою атаку - и каждый раз с тем же переменным успехом, пока в один из моментов, повинуясь то ли отчаянию, то ли волшебному озарению, вместо того, чтобы в очередной раз обнять ее, эту безымянную женщину, которая в этот миг вовсе не была для него Катей, но женщиной, и только женщиной, вместо того, чтобы обнять эту женщину, он, подойдя к ней вплотную, как для объятия, повернулся к ней спиной, словно собираясь уходить, но не двинулся от нее к двери, а наоборот, чуть подался назад, ближе к ней, почти прижался к ней, и она не отодвинулась от него, не оттолкнула уже протянутыми для этого руками, а обхватила его сзади и прижалась к нему, и он, торжествуя, повернул голову и прижался губами к лежащей у него на плече маленькой ладони, понимая, что теперь победил.

Однако и после этой, казалось бы окончательной, капитуляции, сражение продолжалось. Оно только переместилось из кухни обратно в коридор, ближе к дверям, ведущим в комнату, и здесь он снова обнял ее, прижал, почти усадил на стоявшую в коридоре стиральную машину, накрытую цветастым чехлом; здесь наконец он дорвался до своего, здесь расстегнул длинную молнию на платье, ощутив под ладонями вожделенную гладкую прохладу ее голой спины, здесь запустил руки в словно нарочно созданные для этого боковые разрезы на юбке и задрал подол, чувствуя, как ее руки рвут пряжку его поясного ремня, здесь резким и бесконечно точным, как у хирурга, движением, вскрыл нежную раковину ее живота, спустив до колен темно-серые колготки вместе с белыми трусиками, и жадно, как голодный, как заблудившийся в пустыне солдат давно погибшей в песках армии, приник губами к волшебному живительному источнику и впервые ощутил запах и вкус ее лона.

И только после этого, отталкивая и прижимая его голову, снова прижимая и снова отталкивая, она все же вырвалась, ушла, не оглядываясь, в комнату, стала раздвигать какой-то хитрый, неизвестной ему конструкции диван, стелить какие-то белые полотнища, которые, вспомнил он уже гораздо позже, называются простынями, и все это молча, боком повернувшись к нему, восхитительно белея обнаженной до пояса снизу белизной тела, в то время как плечи и грудь все еще были укрыты смятыми волнами платья, а он стоял над нею, как преступник, как палач, которому она отдавала себя на заклание, он чувствовал, что овладеть ею сейчас - почти равносильно убийству: так покорно, так тихо, так жалобно она готовилась ему отдаться, и в то же время понимал, что не может повернуться на полпути и уйти и что она никогда не простит ему этого, и даже если ей будет сейчас плохо с ним, если она потом будет злиться на него за то, что он сделал с нею, и на себя за то, что она ему позволила сделать с собой, все же эта будущая злость будет в сто раз меньше той ненависти и того презрения, которое она на него обрушит, если он сейчас уйдет, хотя, возможно, потом, по зрелом размышлении, она согласится, что уйти, с его стороны, было бы самое правильное, и поблагодарит его за то, что он ушел, и даже, может быть действительно, а не только на словах, будет ему благодарна, но он предпочел бы сто раз быть убитым ею, расчлененным ею на части кухонным ножом и выброшенным на ближайшую помойку на съедение бродячим псам, чем дождаться от нее этой жалкой, унизительной благодарности.