Энн Эпплбаум - Паутина Большого террора

• Название: Паутина Большого террора
• Автор: Энн Эпплбаум
• Издательство: Московская школа политических исследований
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-93895-085-6

Эта книга, отмеченная Пулитцеровской премией, — самое документированное исследование эволюции советской репрессивной системы Главного управления лагерей — от ее создания вскоре после 1917 г. до демонтажа в 1986 г. Неотделимый от истории страны ГУЛАГ был не только инструментом наказания за уголовные преступления и массового террора в отношении подлинных и мнимых противников режима, но и существенным фактором экономического роста СССР. Только в пору его расцвета — в 1929–1959 гг. — через тысячи лагерей прошли около 18 миллионов заключенных. В собранных автором письменных и устных мемуарах погибших и выживших жертв концлагерей, в документах архивов — уникальные свидетельства о быте и нравах зоны: лагерная иерархия, национальные и социальные особенности взаимоотношений заключенных; кошмар рабского труда, голода и унижений; цена жизни и смерти, достоинство и низость, отчаяние и надежда, вражда и любовь…

Эта подлинная история паутины Большого террора — одна из самых трагических страниц летописи XX века, к сожалению, не ставшая, по мнению, автора, частью общественного сознания.

---

Вторая половина 1948-го и первая половина 1949 года принесли еще одну неожиданную трагедию: бывших заключенных, главным образом тех, кого арестовали в 1937–1938 годы и кто совсем недавно, отбыв десятилетний срок, вышел на свободу, начали брать повторно. Эти новые аресты были систематическими, всеобъемлющими и удивительно спокойными. Следствие, как правило, велось упрощенно, спустя рукава[1602]. Ссыльные, жившие в Магадане и в районе Колымы, поняли, что грядет беда, когда начали узнавать об арестах бывших «политических», чьи фамилии начинались с первых букв алфавита. Стало ясно, что людей берут в алфавитном порядке[1603]. Это было и смешно, и трагично. «В тридцать седьмом оно — злодейство — выступало в монументально-трагическом жанре, — пишет Евгения Гинзбург. — … Сейчас, в сорок девятом, Змей Горыныч, зевая от пресыщения и скуки, не торопясь составлял алфавитные списки уничтожаемых…»[1604].

Подавляющее большинство «повторников», вспоминая свои тогдашние чувства, говорит о безразличии. Первый арест был потрясением, но вместе с тем и уроком: многим впервые пришлось увидеть режим в его подлинном обличье. Второй арест таких новых знаний уже не приносил. «Теперь, в сорок девятом, я уже знала, что страдание очищает только в определенной дозе, — пишет Гинзбург. — Когда оно затягивается на десятилетия и врастает в будни, оно уже не очищает. Оно просто превращает в деревяшку. И если я еще сохраняла живую душу в своей „вольной“ магаданской жизни, то теперь-то, после второго ареста, одеревенею обязательно»[1605].

Ольга Адамова-Слиозберг, когда за ней пришли во второй раз, двинулась было к шкафу за вещами, но остановилась. «Зачем я буду брать с собой вещи? Они пригодятся детям. Ведь совершенно ясно, что я не буду жить. Второй раз пережить это? Нет»[1606]. Жену Льва Разгона посадили «по новой», и он спросил, почему. Узнав, что ее отправляют в ссылку по старому делу, он потребовал дальнейших объяснений: «Как же это может быть? Ведь она же отбыла наказание за то, за что была арестована в тридцать седьмом. А по закону разве можно наказывать два раза за одно и то же преступление? — Полковник удивленно на меня посмотрел. — По закону, конечно, нельзя. Но при чем тут закон?..»[1607].

Большую часть «повторников» отправляли не в лагеря, а в ссылку, как правило, в отдаленные и малонаселенные районы страны — на Колыму, в Красноярский край, Новосибирскую область, Казахстан[1608]. Там жизнь ссыльных была крайне тяжелой и однообразной. Местное население сторонилось их как «врагов народа», им трудно было найти жилье и работу. Никто не хотел иметь дело со шпионами и вредителями.

Жертвам Сталина его планы были вполне ясны: никому из отбывших срок «шпионов», «вредителей» и политических оппонентов режима никогда не разрешат вернуться домой. По освобождении им давали «волчьи билеты» — паспорта, не позволявшие им жить вблизи крупных городов и означавшие для них постоянную возможность нового ареста[1609]. ГУЛАГ и дополнявшая его ссылка не были временным наказанием. Для тех, кто попадал в эту систему, она, казалось, навечно должна была стать образом жизни.

Война была причиной одной перемены в лагерной системе, перемены устойчивой, но такой, которую трудно измерить количественно. Лагерный режим после победы не стал более либеральным, но изменились сами заключенные, и в первую очередь политические.

Прежде всего, их стало больше. Демографические сдвиги военных лет и амнистии, из которых политические целенаправленно исключались, привели к существенному увеличению доли политических в лагерях. По данным на 1 июля 1946 года более 35 процентов заключенных в системе в целом были осуждены за «контрреволюционные преступления». В некоторых лагерях этот процент был еще намного выше, политические могли составлять более половины лагерного контингента[1610].

Хотя эта доля впоследствии уменьшилась, изменилось само положение политических в лагерях. Это были политзаключенные нового поколения, люди с другим жизненным опытом. Политические, арестованные в 30-е годы, и особенно те, кого осудили в 1937–1938 годы, были интеллигентами, членами партии и простыми рабочими. В большинстве своем эти люди были потрясены арестом, психологически не готовы к жизни в заключении, физически не приспособлены к тяжелому труду. Напротив, в первые послевоенные годы среди политических было много бывших красноармейцев, участников польской Армии Крайовой, украинских и прибалтийских партизан, немецких и японских военнопленных. Эти люди в прошлом воевали в окопах, вели подпольную работу, командовали солдатами. Некоторые побывали в немецких концлагерях, другие — в партизанских отрядах. Многие не скрывали своих антисоветских или антикоммунистических убеждений и, оказавшись за колючей проволокой, нисколько не были этим удивлены. «Смотревшие смерти в глаза, прошедшие огонь и ад войны, перенесшие голод и множество тягот, они были совсем иным поколением, чем лагерники довоенного набора», — писал один бывший заключенный[1611].

Почти сразу же эти новые политзаключенные начали создавать трудности для лагерного начальства. К 1947-му блатным уже трудно стало подчинять их себе. Среди разнообразных национальных и криминальных группировок, доминировавших в лагерях, возникла новая — «красные шапочки». В основном это были бывшие солдаты и партизаны, которые объединялись для борьбы с бесчинствами блатных, а заодно и с начальством, смотревшим на эти бесчинства сквозь пальцы. Группировки политических действовали и в 50-е годы, хотя администрация всячески старалась их разрушить. Зимой 1954–1955 годов Виктор Булгаков, который был заключенным в Инте, в шахтерском лагере, наблюдал попытку начальства уничтожить слаженную организацию политических руками уголовников, которых заселили в зону в количестве шестидесяти человек. Уголовники обжились и «начали шкодить по зоне»: «У них появилось холодное оружие, все как полагается в таких случаях… У одного старика украли деньги и вещи, мы сказали, чтобы отдали по-хорошему, но у них не было привычки отдавать, поэтому где-то часа в два, только что развод прошел, подошли к этому бараку с разных сторон, вошли в барак, встали вокруг. Начали бить, избили до лежачего состояния, один выскочил в окно, с рамой на голове, она маленькая, добежал до вахты, там упал на пороге. Пока охрана прибежала, никого уже не было… Блатных из зоны забрали»[1612].

Нечто похожее произошло в Норильске:

«… в лагпункт, заключенные которого состояли сплошь из 58-й статьи, пришла партия воров и начала устанавливать свои порядки. Зэки, бывшие офицеры Красной Армии, не имея никакого оружия, разорвали бандюг на куски. С дикими воплями остальные бандюги бросились к вахте и к охранным вышкам, умоляя о помощи»[1613].

Даже женщины стали вести себя по-другому. Когда у одной политзаключенной уголовницы украли деньги, ее подруга Сусанна Печуро подошла к «блатнячке» и сказала:

«Мне не важно, кто это взял, но скажи своим, что, если вечером деньги не будут лежать на тумбочке, мы вас выбросим из барака со всеми вашими шмотками».

Деньги были возвращены.

Не всегда, конечно, уголовники были проигравшей стороной. В Вятлаге воры-рецидивисты убили девять заключенных. До этого они потребовали от каждого по 25 рублей и всех, кто отказывался платить, убивали[1614].

Власти задумались. Если политические научились объединяться против бандитов, они могут начать объединяться и против начальства. В 1948-м, предупреждая беспорядки, руководство ГУЛАГа распорядилось перевести политзаключенных, «представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности», в создаваемые «особые лагеря». Предназначенные исключительно для «шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов, участников других антисоветских организаций и групп», особые лагеря были по существу продолжением каторги. У них с ней было много общих черт: особая арестантская одежда с номерами, решетки на окнах, запирающиеся на ночь бараки. Контакт заключенных с внешним миром был сведен к минимуму: в некоторых случаях им разрешалось всего одно-два письма в год. Получать письма было позволено только от членов семьи. Продолжительность рабочего дня составляла десять часов, использовать заключенных предписывалось по преимуществу на тяжелых физических работах. Медицинское обслуживание было минимальным: в особых лагерных комплексах никаких «инвалидных лагерей» не создавалось[1615].

Как и отделения каторжных работ, с которыми особые лагеря вскоре частично слились, особые лагеря организовывались исключительно в самых суровых районах страны — в Инте, Воркуте, Норильске, на Колыме, в степях Казахстана, в глухих лесах Мордовии. Фактически это были лагеря внутри лагерей, поскольку в большинстве случаев они создавались в составе существующих лагерных комплексов. Но была у них одна интересная черта. В приливе странного поэтического вдохновения начальство ГУЛАГа дало им всем красивые «природные» названия: Минеральный, Горный, Дубравный, Степной, Береговой, Речной, Озерный, Песчаный, Полянский, Камышовый. Цель была отчасти конспиративной: не выдавать названиями подлинных особенностей лагерей. В Дубравном вряд ли были дубравы, Береговой находился не на берегу, а в глубине Колымы. Очень скоро по советскому обычаю названия сократили: Минлаг, Горлаг, Дубравлаг, Степлаг и т. д. К началу 1953 года в десяти особых лагерях находилось 210 000 человек[1616].