Илья Ильин - Постструктурализм, Деконструктивизм, Постмодернизм

• Название: Постструктурализм, Деконструктивизм, Постмодернизм
• Автор: Илья Ильин
• Жанр: Философия

---

ния между позицией, которая подразумевает полную деконст

рукцию субъективности и идентичности, и позицией, которая

пытается уловить все эти сущности в эссенциалистской или

гуманистической форме" (279, с. 13), т. е. сохранить в какой-то

степени традиционные представления об этих понятиях. Того же

толкования придерживается и Элис Джардин -- одна из феми

нистских последовательниц и интерпретаторов Кристевой. В

своем примечании к утверждению Кристевой (в эссе "Время

женщин", 276), что "беременность, очевидно, следует воспри

нимать как расщепление субъекта: удвоение тела, разделение и

сосуществование "я" и другого, природы и сознания, физиологии

и речи" (цит. по Т. Мой, там же, с. 206), Джардин пишет:

"Расщепленный субъект (от Spaltung -- одновременно

"расщепление" и "расхождение", термин фрейдистского психо

анализа) здесь прямо относится к "субъекту-в-процессе" 9 Кри

стевой, противопоставленного единству трансцендентального

эго" (там же, с. 213). Аналогична и характеристика Пола

Смита: "Человеческий субъект здесь предстает как серия непо

стоянных идентичностей, контролируемых и связуемых только

___________

9Джардин дает тройной перевод этого термина: subject in proces / in

question / on trial.

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

143

лишь произвольным наложением патернального закона" (359,

с. 87). В результате субъект представляет собой пересечение

того, что Кристева называет "семиотическим" и "сим

волическим".

Любопытна в этом плане та характеристика, которую дает

Кристева Барту в многозначительно озаглавленной статье "Как

говорить о литературе" (1971) (270). Основной вопрос, вол

нующий Кристеву в этой работе, --"как литература реализует

позитивный подрыв старого мира?" (270, с. 24). По ее мнению,

это происходит благодаря "опыту литературного авангарда",

который по самой своей природе предназначен не только для

того, чтобы стать "лабораторией нового дискурса (и субъекта)",

но и также, -- здесь она ссылается на Барта, -- чтобы осуще

ствить "возможно, столь же важные изменения, которыми был

отмечен ... переход от Средневековья к Возрождению" (Барт,

76, с. 28). Именно литературный авангард, -- подчеркивает

Кристева, -- стимулировал глубинные идеологические измене

ния" (270, там же). И продолжает: "Исследование современ

ных идеологических потрясений (сдвигов в идеологии) дается

через изучение литературной "машины" -- именно в этой пер

спективе находит свое объяснение наше обращение к творчеству

Ролана Барта, предпринятое с целью уточнить ключевое место

литературы в системе дискурсов" (там же).

Кристева смело вычитывает в трудах Барта близкие ей

идеи и трансформирует их в свою собственную глубоко индиви

дуальную теорию искусства и "говорящего" в ней субъекта:

"Искусство" раскрывает специфическую практику, кристалли

рованную в способе производства открыто дифференцированных

и плюрализированных инстанций, которая ткет из языка или из

других "означающих материалов"10 сложные взаимоотношения

субъекта, схваченного между "природой" и "культурой", идео

логическую и научную традицию, существующую с незапамят

ных времен, как и настоящее (время -- И, И,), желание и

закон, логики, язык и "метаязык" (там же, с. 28).

Мы здесь в очередной раз сталкиваемся с тем, что можно

было бы назвать теоретической тавтологичностью, столь, впро

чем, типичной для постструктуралистского мышления, -- когда

язык, в какой бы форме он ни выступал, порождает сам себя.

__________________________________________

10 С точки зрения Кристевой, "материальной субстанцией языка" является

его "фонетика" и "графика", точно так же, как и в разных других видах

искусства другие семиотические системы выполняют эту функцию

"материального означивания": в танце -- движение и жест, в музыке -

звук, в живописи -- цвет и линия и т. д.

Можно рассматривать это и как поиски внутренних законов его

саморазвития, и как характерную для постструктурализма уста

новку на "языковую замкнутость". Следует отметить тут и не

что иное: во-первых, понимание искусства как носителя особого

значения и способа познания, как "специфического способа

практического познания, где концентрируется то, что отобра

жают вербальная коммуникация и социальный обмен, в той

мере, в какой они подчиняются законам экономически

технической эволюции" (там же, с. 27); и во-вторых, идею

особой роли субъекта в искусстве и истории, которую он осуще

ствляет через язык: "открываемое в этой ткани -- это посред

ническая функция субъекта между импульсами и социальной

практикой в языке, разгороженном сегодня на множество часто

несообщающихся систем: Вавилонской башне, которую литера

тура как раз и сокрушает, перестраивает, вписывает в новый

ряд вечных противоречий. Речь идет о том субъекте, который

достиг кульминации в христианско-капиталистическую эру, став

ее скрытым двигателем, влиятельным, могущественным и неве

домым, одновременно подавляемым и источником нового: имен

но в нем мир концентрирует свое рождение и свои битвы; наука

о нем, возможности которой наметил Барт в поисках силовых

линий в литературе, и есть письмо" (там же, с. 28).

Трудно не согласиться с Торил Мой, когда она утвержда

ет, что подобная позиция "высвечивает убежденность Кри

стевой, что искусство или литература именно как раз потому,

что они опираются на понятие "субъекта", являются привилеги

рованным местом трансформации или перемены: абстрактная

философия означающего способна только повторять формальные

жесты своих литературных моделей" (279, с. 27).

Несомненно, что в своей трактовке субъекта Кристева го

раздо ближе Лакану, чем Дерриде; она во многом сохраняет

лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпрета

цию субъекта как внутренне противоречивого явления: находя

щегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто

преступаемой, своего краха, развала, психической деформации,

вплоть до безумия, и судорожно пытающегося восстановить

свою целостность посредством символической функции вообра

жения, которая сама по себе есть не что иное, как фикция.

Может быть, одной их специфических черт Кристевой является

ее "теоретический акцент" на неизбежности и "профи

лактической необходимости" этого "царства символического" как

обязательного условия существования человека.

Другой акцент касается понимания "экзистенциального со

стояния" человека как прежде всего находящегося на грани

145

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

именно психологического, психического срыва, ведущего неиз

бежно к разного рода психозам: шизофреническому, параной

дальнему, истерическому, галлюцинаторному. Как это часто

бывает в работах фрейдистской ориентации с эстетико

философским уклоном, патология настолько сливается с нормой,

что провести между ними четкую грань вряд ли возможно.

Более того, она сознательно стирается, поскольку именно болез

ненное состояние психики "человека современного", ложность

представления о норме и природная, исконная "ненормальность

нормы" , легитимизированная "наивным оптимизмом" буржуаз

ного рационализма, служат "морально-теоретическим" оправда

нием критики социальных структур западного общества, его

"ментальных институтов".

Позиция далеко не столь исключительная или экзотическая,

как это может показаться на первый взгляд, скорее вполне

закономерная для нравственно-идеологического неприятия любой

социальной системы: достаточно вспомнить инвективы, порож

денные российским демократическим менталитетом, против

"гомо советикус" , "порчи генетического фонда" , "совковости

мышления" -- т. е. позицию отторжения социально

политического феномена через эмоциональную критику его пси

хологического проявления. Как леворадикальная интеллигенция

Запада 60-х -- 80-х гг., так и "демократы" России 90-х не

приемлют соответственно буржуазность или социалистичность

духа, концентрируя свое внимание на образе мышления и, при

всей взаимопротивоположности полюсов критики и идеалов,

аргументация идет по той же

проторенной дороге.

"АБЪЕКЦИЯ", "ИСТИННО-РЕАЛЬНОЕ"

Еще одной специфиче

ской чертой теоретической

позиции Кристевой, довольно

заметно выделявшей ее на

общем фоне постструктурали

стских работ и "вытал

кивавшей" ее на обочину "магистрального" пути развития этого

течения где-то до второй половины 80-х гг., было ее преимуще

ственное внимание к довербальной стадии языкового становле

ния "говорящего субъекта". Этот интерес исследовательницы