Виктор Ерофеев - Лабиринт Два: Остается одно: Произвол

• Название: Лабиринт Два: Остается одно: Произвол
• Автор: Виктор Ерофеев
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Мы живём в мире схем и стереотипов. Это книга — авторский бунт против обыденного сознания, поиски свободы, детектив мысли. Исследуя разные культуры, нормы нравственности, законы веры и состояния души, автор выводит читателя из жизненной спячки. Его парадоксальные идеи и шоковые заключения, в конце концов, открывают путь на выход из лабиринта.

---

Это видно на примере некоторых животных сказок. Сказочник, как правило, на стороне героя, хотя и здесь бывают инвариантные решения.

Заяц захотел лису (1) — препятствие (в виде ее детей, да и сама она не хочет) — погналась за зайцем — застряла между березами — заяц ее изнасиловал (приговаривая: «вот как по-нашему! вот как по-нашему!») — и сделал вид, что об этом все узнали — «лиса вспыхнула от стыда».

Однако сказочник готов и перевернуть сказку и пользу жертвы, если герой хвастается. Воробей захотел кобылу (2). Кобыла не против, но ей нужна любовь. В уста кобылы вкладывается крестьянский кодекс любви:

— По нашему деревенскому обычаю, когда парень начинает любить девушку, он в ту пору покупает ей гостинцы: орехи и пряники. А ты меня чем дарить будешь?

Воробей приносит ей (хотя про любовь и не думает) целый четверик овса по зернышку. Кобыла оценила его поступок, соглашается, однако она откуда-то узнает о его плане: «Хотите ли, отделаю ее при всем нашем честном собрании?» — и приглашает его созвать своих товарищей. Воробей садится на хвост и проваливается в зад. Следует наказание. Кобыла прижала его хвостом, а потом запердела. Воробей был посрамлен перед товарищами. Он оказался ложным героем.

2. Иерархия героев

Мужик, отец, сын, солдат, поп, купец, барин — с одной стороны; баба, девка, попадья, мать, теща, вдова — с другой. Два антагонистических мира, сошедшихся вместе по случаю полового желания. Но и внутри этих миров не существует единства и взаимопонимания.

Если мужик — основной мужской герой сказки, то солдат — любимый герой, сказочник им любуется. Солдат гораздо сообразительнее мужика (он, бывает, спит с его женой:

«Как легли они вечером спать все вместе: хозяйка в средине, а мужик с солдатом по краям, мужик лежит да разговаривает с женою, а солдат улучил то времечко и стал хозяйку через жопу валять» (56),

он бодрый (не ленивый, как мужик), активный, энергичный и сексуально неотразимый. Он даже способен в сознании ебущихся девки и парня превратиться в Бога (59), который, впрочем, «забрал их одежду, вино и закуски, и пошел домой».

Напротив, на другой, негативной стороне русской сказки, находится поп — полное посмешище. Сказка мечтает обознаться и превратить его в черта:

«…А в сундуке сидит поп весь избитый да вымазанный в саже, с растрепанными патлами! «Ах, какой страшный! — сказал барин, — как есть черт!»».

Белинский был прав в своем письме к Гоголю. В результате столкновения двух крайностей: солдата и попа — создается особо взрывной эффект.

В сказке «Солдат и поп» (60) сюжет строится по схеме «исполнения желания»: «Захотелось солдату попадью уеть; как быть?»

Нарядился во всю амуницию, взял ружье и пришел к попу на двор.

— Ну, батька! вышел такой указ, велено всех попов перееть; подставляй свою сраку!

Поп не удивился такому указу. («Что делать! ихняя воля», — вздыхает поп из другой сказки (70) по тому же поводу.) Сказка точно фиксирует всегдашнее господство российского государства над церковью. Солдат в социальной иерархии важнее попа, ближе к власти, царю («А что, часто царя видаешь?» — заискивающе спрашивает поп солдата (70). Государство может издать такой указ. Более того, оно его и издало (в некоторой модификации) — после 1917 года. Но поп как русский человек знает, что всякий закон можно обойти, если умело за это взяться, посредством личных отношений. Отсюда его вопрос:

— Послушай, служивой! нельзя ли меня освободить?

Не кого-нибудь, и тем более не всех попов (бунта поп себе не позволяет), а именно меня, других попов пусть ебут согласно указу, раз он принят. В ответ солдат разыгрывает роль подневольного человека, раба государства, набивая, в сущности, себе цену, как классический российский взяточник:

— Вот еще выдумал! чтоб мне за тебя досталось! скидай-ка портки поскорей да становись раком.

А если бы скинул? От гомосексуального акта сказку защищает лишь изворотливость самого попа.

— Смилуйся, служивой! (хорошо, распевно, по-поповски звучит этот служивой. — В.Е.) нельзя ли вместо меня попадью уеть?

Поп грамотно ставит вопрос. Попадью, в его рассуждении, солдату уеть интересней, чем его самого. Возникает ситуация сексуального рынка, которую и хотел спровоцировать умный солдат. О том, что попу попадью не жаль, что ему не больно от мысли, что солдат выебет его жену, нет смысла распространяться.

— Оно, пожалуй, можно-то можно! да чтоб не узнали, а то беда будет!

Начинается вымогательство.

— А ты, батька, что дашь? я меньше сотни не возьму.

Договорились. Дальнейшее — порнография. То есть, в сущности, цель сказки:

— Ну, поди ложись на телегу, а поверх себя положи попадью, я влезу и будто тебя отъебу!

«Поп лег в телегу, попадья на него, а солдат задрал ей подол и ну валить на все корки».

Поп опять-таки как русский человек недолго огорчался по поводу безобразия указа и даже извлек из его исполнения свое удовольствие:

«Поп лежал-лежал, и разобрало его; хуй у попа понатужился; просунулся в дыру, сквозь телегу, и торчит, да такой красной!»

Поскольку сцене не хватает постороннего взгляда, точки зрения соглядатая, voyeur'a, в последний момент вводится образ поповской дочери. Именно она, а не сосед или какое-либо иное постороннее лицо, по тонкому расчету сказочника, придает действию предельное эротическое напряжение. Как же она себя поведет в такой ситуации? Разрыдается? Набросится на солдата с кулаками, защищая родительскую честь? Потеряет, наконец, сознание? Нет, в сказке она призвана сыграть совсем другую роль. Она должна произнести здравицу в честь солдатского хуя:

«А попова дочь смотрела-смотрела и говорит: «Ай да служивый! какой у него хуй-то здоровенный: матку и батьку насквозь пронизал, да еще конец мотается!»»

Естественно, здесь предполагается смех слушателя/читателя. Над чем же, однако, он смеется? Над тем, что дочь не разобралась, где кончается батькин хуй и начинается солдатский? По сути дела, вся сцена представляет собой ситуацию погрома, учиненного над невинной поповской семьей. Но сказке до этого нет дела. Она пристрастна, она в восторге от ловкости и мужской силы своего любимого героя, торжествующего над нелюбимым героем, и, что называется, общечеловеческие ценности не принимаются ею в расчет. Мораль сказки строго ориентирована на поддержку героя в любом его поступке. Действия солдата правильны, потому что они верны. Это уже основа бессмертного ленинского силлогизма.

На женской половине роли распределяются следующим образом:

Девки, по своему амплуа, естественно, enjeu nue. Они неопытны (не умеют «поднимать ноги круто»), вместе с тем любопытны и нередко остры на язык (по причине свежего, в первый раз, взгляда, который в сказке высоко котируется). Их девичий век краток, к девятнадцати годам (судя по сказке «Добрый отец», 37) им полагается овладеть ремеслом ебли. Сказочник над ними обычно подтрунивает, но иногда, выставляя их глупыми, издевается всласть.

Бабы по своей функции похотливы, им бы только задрать подол и «на хую покачиваться». Или дуры. Или похотливые дуры.

Функция жен двоится: они полезны и вредны (нередко вражеский образ) одновременно.

Если в сказке появляется вдова — то к ней по ночам обязательно ходит любовник.

В отличие от барина, отчужденного образа, барышни и молодые барыни — наиболее положительные из женских персонажей. Во-первых, они чаще остальных бывают в сказке красивыми, пригожими, во-вторых, знают, чего хотят, наконец, умны. Таких героинь одно удовольствие отработать (акт ебли имеет большое количество синонимов: в основном, глаголов, передающих значение очень активного, напористого действия; они отмечены в тексте курсивом; сказка также пользуется словом трах задолго до того, как в 70-х гг. XX в. оно стало общеупотребительным), этим можно гордиться, это настоящая победа (с точки зрения сказочника), не то что выебать девку или бабу (впрочем, тоже неплохо). Барышни/барыни вызывают у сказочника определенное уважение.

Образ старухи двояк, как во всякой русской сказке. Порой это старушка-помощница, например, лекарка, которая заманивает девку к себе домой, пугает тем, что та больна, ставит на четвереньки, завязывает глаза и дает парню ее «полечить» (сладкий сюжет-фантазм о ложной больничке, который любит мусолить заветная сказка, напоминает детские игры в доктора). Но чаще старуха — напоминание смерти, ебаться с ней стыдно. Девки мужика дразнят, «доводят», если он имеет дело со старухой: «Старуху качал! старуху качал!» Но старухи умеют огрызаться: «Ах, они, такие-сякие! да разве у старухи хуже ихной-то дыра! да где им, паскудным, так подмахивать!» (52). Для представления о возрасте: мать девки уже считается старухой (то есть около сорока лет). Впрочем, у сказки со временем отношения гибкие, постоянные нелады.