Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник)

• Название: Можно и нельзя (сборник)
• Автор: Виктория Токарева
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-030866-3, 5-9713-0040-7, 5-9578-2961-7

Повести «Своя правда», «Свинячья победа», «Стрелец», «Телохранитель», «Сентиментальное путешествие», «Ехал Грека», «Звезда в тумане», «Неромантичный человек» и рассказы «Банкетный зал», «Маша и Феликс», «Перелом», «Из жизни миллионеров», «Зануда», «УПК», «Центровка», «Пропади оно пропадом», «Просто свободный вечер», «Следующие праздники», «Когда стало немножко теплее», «Сразу ничего не добьешься», «Фараон», «На каникулах», «Рождественский рассказ», «Сказать — не сказать», «Дом генерала Куропаткина», «Здравствуйте», «Кошка на дороге», «Любовь и путешествия», «Зигзаг», «Нахал», «Нам нужно общение», «Рарака», «Пираты в далеких морях», «Плохое настроение», «Скажи мне что-нибудь на твоем языке», «Японский зонтик», «Тайна Земли», «Стечение обстоятельств», «Лошади с крыльями», «Извинюсь. Не расстреляют», «Можно и нельзя», «Инфузория-туфелька» Виктории Токаревой…

Нежные, печальные, лиричные, полные психологизма картины нашего времени.

Истории одиночества и непонимания, душевных и духовных метаний и — любви.

Любви, которая зачастую становится лишь прекрасным эпизодом в сутолоке современной жизни, но иногда оказывается подлинным светом, раз и навсегда озаряющим наши серые будни…

---

Нет мира под оливами. Человек одинаково страдает и в запущенной больнице с тараканами, и в отлаженном госпитале с медициной двадцать первого века.

— Он вам надоел? — спросила Татьяна.

— Нет, нет… Совсем нет.

Эрика была рыженькая, со светлыми ресницами, совсем молодая. Татьяна протянула ей матрешку. Эрика первый раз видела, как одна деревянная фигурка выпадает из другой. Это привело ее в восторг. Она смеялась.

Приходила Эльза — этническая немка. Она прежде жила в Казахстане, потом эмигрировала на историческую родину. Получила место уборщицы в больнице и была счастлива. В России она была учительницей.

Эльза меняла простыни, вытирала пыль особыми составами и громко рассуждала о том, что, если бы русский врач получал зарплату Тильмана, он не только бы правильно совместил кость, он пришил бы Татьяне новую ногу за такие деньги.

Татьяна снималась у разных режиссеров. Но она никогда не играла специально плохо или специально хорошо. Она играла, КАК УМЕЛА. Человек умеет или нет. Францевич НЕ УМЕЛ. И деньги здесь ни при чем. Другое дело — больницы. Если бы в нашу больницу вложить миллион долларов, получилось бы не хуже этого госпиталя.

— Не получилось бы, — сказала Эльза.

— Почему?

— Потому что из миллиона половину украдут. И вторую половину тоже украдут.

— Ты рада, что уехала из России? — спросила Татьяна.

Эльза мрачно замолчала. Потом сказала:

— А наши старики очень быстро умирают здесь.

— Почему?

— Без России не могут жить. Кто Россию вдохнул, без нее уже не может.

Эльза ушла и увезла на тележке свои моющие средства.

Татьяна лежала и смотрела за окно. За окном — холмы, покрытые зеленью всех оттенков: от серого до темно-малахитового. В отрыве от холмов, на крупном плане — молодая елка. Ее ветки растут почему-то вверх.

Фестиваль, море, Алеша Горчаков — все ушло, отдалилось. Татьяна смотрела на прошедшие дни, как из окошка самолета, когда земля стремительно удаляется и скрывается за облаками.

Однажды раздался долгий звонок. И она услышала слабый голос Алеши Горчакова:

— Дорогая моя…

— Ты что, — испугалась Татьяна. — Такие деньги…

— Это не мои. Я со студии звоню.

— А что ты звонишь?

— У меня остановились часы. Это ты их остановила?

— Нет. Не я. Кто-то другой.

— Ты мучаешь мое подсознание. Я не могу спать.

— Что ты хочешь? — прямо спросила Татьяна. — Ты хочешь, чтобы я кому-то позвонила? Похлопотала за тебя?

Он молчал.

— Я тебе помогу, — сказала Татьяна. — Не надо играть в роковые страсти. Я просто тебе помогу, и все.

Он молчал.

— Кому звонить? — спросила Татьяна.

— Никому. Мне.

— Я больная. И старая.

— Возраст — это цифры, — сказал он. — А ты — это ты.

«…Не жалейте о нас, ведь и мы б никого не жалели». Это неправда. Это — гордыня. И поэт, создавший эти строки, был горд. И защищался. За этими строчками все кричит: жалейте нас, сострадайте… Плачьте с нами, не отпускайте… Держите нас на поверхности своей жалостью…

За окном, в отрыве от других деревьев, стояла елка с поднятыми ветками и походила на девушку, которая стаскивает платье через голову.

Сентиментальное путешествие

— Ой, только не вздумайте наряжаться, вставать на каблуки, — брезгливо предупреждала толстая тетка, инструктор райкома. — Никто там на вас не смотрит, никому вы не нужны.

Группа художников с некоторой робостью взирала на тетку.

ТАМ — это в Италии. Художники отправлялись в туристическую поездку по Италии. Райком в лице своего инструктора давал им советы, хотя логичнее было бы дать валюту.

Шел 1977 год, расцвет застоя. Путевка в Италию стоила семьсот рублей, по тем временам это были большие деньги. Восемь дней. Пять городов: Милан, Рим, Венеция, Флоренция, Генуя.

— Возьмите с собой удобные спортивные туфли. Вам придется много ходить. Если нет спортивных туфель, просто тапки. Домашние тапки. Вы меня поняли?

Лева Каминский, еврей и двоеженец, угодливо кивнул. Дескать, понял. Видимо, он привык быть виноватым перед обеими женами, и это состояние постоянной вины закрепилось как черта характера.

Романова тоже кивнула, потому что тетка в это время смотрела на нее. Смотрела с неодобрением. Романова была довольно молодая и душилась французскими духами. Душилась крепко, чтобы все слышали и слетались, как пчелы на цветок. Романова была замужем и имела пятнадцатилетнюю дочь. Но все равно душилась и смотрела в перспективу. А вдруг кто-то подлетит — более стоящий, чем муж. И тогда можно начать все сначала. Сбросить старую любовь, как старое платье, — и все сначала.

Фамилия Романова досталась ей от отца, а отцу от деда и так далее в глубину веков. Это была их родовая фамилия, не имеющая никакого отношения к царской династии. Прадед Степан Романов был каретных дел мастер. Все-таки карета — принадлежность высокой знати, поэтому, когда Романову спрашивали, не родственница ли она последнему царю, — делала неопределенное лицо. Не отрицала и не подтверждала. Все может быть, все может быть… И новая любовь, и благородные корни, и путешествие в Италию.

— Вообще Италия — это что-нибудь особенное, — сказала инструктор. — Там невозможно прорыть метро. Копнешь — и сразу культурный слой.

— Там нет метро? — удивился искусствовед Богданов. — Если я не ошибаюсь, в Италии есть метро.

Богданов был энциклопедически образован, знал все на свете. Впоследствии выяснилось, что он знал больше, чем итальянские экскурсоводы, и всякий раз норовил это обнаружить: перебивал и рассказывал, как было на самом деле. В конце концов советские туристы поняли, что им подсовывали дешевых экскурсоводов, по сути, невежд и авантюристов. И гостиницы предоставляли самые дешевые. И купить на обменянные деньги они могли пару джинсов и пару бутылок минералки.

Но это позднее. Это не сейчас. Сейчас все сидели и слушали тетку, которая желала добра и советовала дельные вещи, но при этом разговаривала как барыня с кухаркой, которую она заподозрила в воровстве. В ее интонациях сквозили презрение и брезгливость.

Романова выразительно посмотрела на человека, сидящего напротив, как бы показывая глазами, что она не приемлет этот тон, но не хочет спорить.

Сидящий напротив, в свою очередь, посмотрел на Романову, как бы встретил ее взгляд, и Романова забыла про тетку. Ее поразил сидящий напротив. У него был дефицит веса килограммов в двадцать. Он не просто худ, а истощен, как после болезни. Волосы — цвета песка, темнее, чем пшеничные. Блондин на переходе в шатена. Песок после дождя.

Романова не любила черный цвет и как художник редко им пользовалась. Черный цвет — это отсутствие цвета. Ночь. Смерть. А песок имеет множество разнообразных оттенков: от охры до почти белого. И его волосы именно так и переливались. Глаза — синие, странные. Круглые, как блюдца. Именно такие глаза Романова рисовала своим персонажам, когда оформляла детские книжки. У нее мальчики, девочки и олени были с такими вот преувеличенно круглыми глазами.

Небольшая легкая борода, чуть светлее, чем волосы. Песок под солнцем.

«Как герой Достоевского, — подумала Романова. — Раскольников, который сначала убьет, а потом мучается. Всегда при деле. А так, чтобы жить спокойно, не убивая и не мучаясь, — это не для него».

Тетка тем временем заканчивала свое напутствие. Она сообщила вполне миролюбиво, что жить туристы будут по двое в каждой комнате: женщина с женщиной, а мужчина с мужчиной. И выбрать напарника можно по своему усмотрению.

— Это мы вам не навязываем, — благородно заключила инструктор райкома.

— Спасибо, — угодливо сказал двоеженец.

Богданов скептически хмыкнул. Тетка настороженно посмотрела на Богданова.

Романова огляделась. С кем бы она хотела поселиться? Женщины в большинстве своем были ей незнакомы, в основном — сотрудницы музеев. Одна — яркая блондинка — жена Большого Плохого художника. И карикатуристка Надя Костина, про нее все говорили, что она — лесбиянка. В Москве семидесятых годов это была большая редкость и даже экзотика. Романова предпочитала никак не относиться к этой версии. Каждый совокупляется как хочет. Почему остальные должны это комментировать? При этом Костина была выдающаяся карикатуристка, у нее был редкий специфический дар. Может быть, одно с другим как-то таинственно связано и называется «патология одаренности». Если, конечно, лесбиянство считать патологией, а не нормой.

Но может быть, все эти разговоры — сплетня. Сплетни заменяют людям творчество, когда у них нет настоящего. Когда их жизнь пуста. В пустой жизни и драка — событие. На пустом лице и царапина — украшение. Обыватели не любят выдающихся над ними и стремятся принизить, пригнуть до своего уровня. Так что вполне могло быть, что Надя Костина — жертва человеческой зависти.