Протоиерей Иоанн Толмачев - 2.Недели Триоди Цветной

• Название: 2.Недели Триоди Цветной
• Автор: протоиерей Иоанн Толмачев
• Жанр: Религия
• Год: 2002

---

Иудейство в это время представляло собой, так сказать, иссохшее дерево, которое, уже не принося плода и только обременяя своим источенным червем веков стволом землю, ожидало секиры, которая уже и лежала при его корне. Это была бездушная система правил и предписаний, которые, будучи лишены духа жизни, служили только тормозом для свободного проявления истинной религиозности и нравственности. Но самым характерным пунктом этой системы было именно субботство, без которого немыслимо было самое иудейство. Суббота в этот век упадка иудейства была тем именно девизом, или шибболетом, за святость которого готов был умереть правоверный, истый иудей. Всем известен был случай, как один иудей-матрос отказался, несмотря на угрозы смертью, управлять рулем корабля, захваченного на море страшной бурей, и только именно потому, что в это время уже наступили часы субботнего покоя. Мало того, целые отряды воинов готовы были скорее подвергнуться поголовному избиению от неприятеля, чем в субботний день взяться за оружие для самозащиты. Если так крепко держался субботства простой народ, то нечего уже и говорить об ученых книжниках и фарисеях. Почти вся их ученость и все их благочестие сосредоточивалось на изыскании и исполнении самых утонченных правил касательно соблюдения субботы.

И интересно и поучительно видеть, до каких нелепостей может доходить обрядовая ревность, когда она, забыв о духе, всецело посвящала себя на служение букве. Начало субботы отмечалось обыкновенно закатом солнца накануне, a в пасмурные дни — тем моментом, когда куры садились на насест. В этот момент из храма раздавался трубный звук, после которого суббота вступала во все свои права. По предписанию раввинов, нужно было до этого момента заготовить всю пищу для следующего дня, вымыть посуду и зажечь все светильники. “В пятницу, до начала субботы, гласило одно правило, никто не должен выходить из своего дома с иглой или пером, чтобы не позабыть сложить с себя этого бремени с наступлением субботнего покоя. Всякий должен также обыскать в это время свои карманы, чтобы в них не осталось чего-либо такого, что запрещено носить в субботу.” Правила затем определяли, можно сказать, всякий шаг правоверного иудея. Он мог проходить лишь известное число шагов и не мог, например, носить сапогов с гвоздями в подошвах, потому что эти гвозди уже составляли “бремя.”

He ограничиваясь этим, книжники внесли массу казуистических тонкостей даже в самую свою ученость и книжность, строго определяя, что и сколько можно писать в субботу. Нельзя было, например, писать двух букв подряд одной правой или левой рукой, да и вообще писать на обыкновенном пергаменте и обыкновенным способом. Но если кто-нибудь писал буквы не сразу, a с промежутками, притом писал их каким-нибудь необычным способом, вывернутой рукой, или ртом, или ногой, писал на каком-нибудь непрочном материале, или даже писал две буквы подряд, но так, что одна приходилась на одной странице книги, a другая на следующей, так что их нельзя было прочесть сразу, то такое писательство еще допускалось в субботу, хотя наиболее строгие раввины считали серьезным вопросом, не происходило ли нарушения субботы даже в том случае, если кто-нибудь писал две буквы связного слова так, что одна была написана им утром, a другая к вечеру.

Самые точные правила существовали и касательно того, сколько пищи можно было носить при себе в субботу. По объему это количество должно быть не больше сушеной смоквы; меду не больше, чем сколько требуется для облегчения раны, воды не больше, чем сколько нужно для того, чтобы сделать брение для глаз, бумаги не больше, чем сколько может войти в филактерию, чернил не больше, чем сколько нужно для написания двух букв. Дело доходило до того, что строгие раввины считали непозволительным давать лекарства больным, выправлять вывихнутый член, вытаскивать из-под развалин задавленного человека. Римские сатирики язвительно издевались над этой мелочной казуистикой субботства, но в ней заключалось все существо отжившего иудейства, и потому иудеи держались всех этих правил с неослабным рвением, как бы опасаясь, что с разрушением этой казуистики рушится и весь закон, вся ветхозаветная религия.

Понятно после всего изложенного, с каким священным ужасом строгие ревнители раввинских правил увидели, как какой-то дерзкий человек бойко шел по улицам священного города, неся на плечах такое страшное “бремя,” как его жалкая постель. Они не стерпели, чтобы не подойти к нему и указать на всю дерзость и святотатственность его поступка. “Сегодня суббота, сказали они ему; не должно тебе брать постели.” Счастливец, быть может, только теперь вспомнил, что это была действительно суббота; но он был слишком упоен своим неожиданным счастьем, чтобы придавать значение казуистическим тонкостям раввинства, и смело отвечал: “Кто меня исцелил, Тот мне сказал: возьми постель твою, и ходи.”

Такой ответ не мог не поразить вопрошающих. Нарушался священнейший закон иудейства, и нарушался к удивлению тем, кто может исцелять, и притом, исцелять даже таких безнадежных больных, как этот расслабленный, считавшийся всеми “непогребенным мертвецом.” Кто же этот странный нарушитель субботства? Уж не тот ли галилейский Пророк, который в прошлую Пасху произвел такое необычайное возбуждение в городе, когда он, пылая праведным гневом на кощунственную алчность иудеев, очищал храм от внесенного в него торгашеского осквернения? Весь ход дела показывает, что строгие ревнители субботства тут же догадались, кого именно нужно разуметь под этим незнакомцем, который очевидно опять прибыл в Иерусалим, чтобы нарушать законническое спокойствие, a главное обличать пустоту и лицемерие раввинов и книжников. Надо поскорее удалить Его из святого города и во всяком случае постараться о том, чтобы как-нибудь потушить могущую распространится молву о великом чуде. Поэтому, обходя самый вопрос об исцелении и исключительно упирая на нарушение субботы, иудеи опять допытываются: “Кто тот человек, который сказал тебе: возьми постель твою и ходи?” Но исцеленный не мог удовлетворить их лицемерного любопытства, потому что и сам не знал, кто был его чудесный врач. Только уже после он встретился с Ним в храме, куда отправился возблагодарить Бога за свое чудесное исцеление, и выслушал от Heгo наставление: “вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже.”

Евангелист не сообщает, как исцеленный отнесся к своему великому Врачу — пал ли он перед Ним на колени и в слезах умиления изливал Ему свои благодарные чувства? Такое предположение было бы естественнее всего. Но к несчастью, дальнейший ход дела показывает нечто другое. Бывают такие черствые, злые натуры, которые недоступны для благородных чувств, так что даже и величайшее благодеяние способно вызвать в них лишь внешний, холодный знак снисходительной признательности, и при встрече со своим благодетелем они скорее чувствуют неловкость своего обязательства перед ним, чем радость близости с ним, и потому способны даже сделаться враждебными ему. По-видимому, к такого рода натурам принадлежал и исцеленный Иар. Недаром Христос, встретив его в храме, сделал ему строгое внушение, предостерегая от дальнейших грехов, чтобы “не случилось с ним чего хуже.” Очевидно, Иар нуждался в таком предостережении. A если это предположение верно, то становится вероятным и то, что внушение пало на каменистую почву.

Иар был, очевидно, человек, до мозга костей пропитанный законничеством, сделавшим из него скептика, не способного ни к каким живым религиозным впечатлениям, и потому при встрече со своим Благодетелем он нисколько не уверовал в Heгo, a, напротив, увидел в Нем лишь нарушителя субботства, да и самое исцеление не против был, очевидно, приписать какой-нибудь счастливой случайности. Такая черствая неблагодарность может показаться невероятной; но разве менее поразителен был случай такой неблагодарности со стороны тех десяти прокаженных, которые были избавлены Христом от худшей из болезней, делавшей из них живых мертвецов, и из числа которых лишь один самарянин счел своим долгом возвратиться к Божественному Врачу и от всей души возблагодарить Его? Как известно, один только этот прокаженный за свою благодарность получил еще и высшее благо, удостоившись милостивого слова, что “вера спасла тебя.” A так как Иар не удостоился этой милости, то очевидно, он и не заслужил ее. По всему видно, что к самому внушению Христа он отнесся с пренебрежительной обидчивостью, и не выражая чувств благодарности, не давая обещания впредь не грешить, “человек сей пошел, и объявил иудеям, что исцеливший его есть Иисус.”

Этого только и нужно было бездушным законникам. Они были слишком черствы, чтобы и теперь обратить внимание на ту сторону дела, что ведь пророк, способный совершать такие великие исцеления, очевидно, облечен властью свыше. Нет, им дороже всего на свете было их излюбленное субботство, и поэтому они “стали гнать Иисуса, и искали убить Его за то, что Он делал такие дела в субботу.” Можно бы думать, что такой результат дела по крайней мере должен был пробудить чувство угрызений совести в Иаре. Но древнее предание, как бы делая вывод из психологического анализа Иара, сообщает поистине ужасную вещь, показывающую, до какой бездны черной неблагодарности может доходить человек к своему благодателю. По этому преданию, Иар впоследствии вполне перешел на сторону врагов Христа, и он был именно тот жестокий и дерзкий слуга, который во время суда над Христом в доме первосвященника нанес Ему удар по щеке, приговаривая: “так отвечаешь Ты первосвященнику?” (Иоан. 18:22[282]).