Мартин Эмис - Лондонские поля

• Название: Лондонские поля
• Автор: Мартин Эмис
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-23783-8

Этот роман мог называться «Миллениум» или «Смерть любви», «Стрела времени» или «Ее предначертанье — быть убитой». Но называется он «Лондонские поля». Это роман-балет, главные партии в котором исполняют роковая женщина и двое ее потенциальных убийц — мелкий мошенник, фанатично стремящийся стать чемпионом по игре в дартс, и безвольный аристократ, крошка-сын которого сравним по разрушительному потенциалу с оружием массового поражения. За их трагикомическими эскападами наблюдает писатель-неудачник, собирающий материал для нового романа…

Впервые на русском.

---

— …Бедняжка.

— Господи, а поезда-то, поезда! Как в России во время политических чисток и голода. Я чувствовала себя Надеждой Мандельштам. А вообще-то, это милое маленькое кладбище. Надгробия. Тисы…

Если бы он спросил ее, где она там останавливалась, она, вероятно, рискнула бы сказать: «В какой-то грубой таверне». Но до этого не дошло. В конце концов, он был ужасно рад ее видеть.

— Знаю, мне следовало бы тебя предупредить. Но я была в каком-то странном состоянии. Необычайное вдохновение нахлынуло…

— Ладно. Главное, что ты вернулась в целости и сохранности.

Они ужинали при свечах на полу ее гостиной, усевшись возле открытого камина. Свет свечей и огня в камине расточал любезности ее свободному розовому платью (в ответ можно было услышать шепот нижних юбок и лепет шифона) и безыскусным розовым лентам в ее растрепанных волосах. Как просто и питательно: хлеб, сыр, помидоры, мягкое, но непритязательное vin de pays[94]… На самом деле Николь содрала этикетки, чтобы скрыть, что выбрала роскошный кларет, «Марго» весьма и весьма фешенебельного урожая.

— Это может прозвучать дико, — сказала она блеклым голосом, — но я почувствовала, что обязана согласовать это с ними. Отношения с тобой.

Гай кивал и отхлебывал, отхлебывал и кивал. Его нёбо, его искушенные вкусовые бугорки непрерывно наслаждались вкусом фруктов, цветов, всем существом (крепким, соблазнительным, хмельным, терпким) испытываемой жизни, жизни мысли и чувства, так слабо связанных между собой. Гай все прекрасно понимал. С другой стороны, к этому времени он сделался довольно никчемным любовником: он, собственно, был и болен, и расстроен. Простуда, которую он подхватил под нездоровым дождем, вскоре развилась в арктическую лихорадку. Он трижды звонил вниз, требуя заново наполнить свой минибар, который был для него основным источником провианта: соленые крендельки, орехи кешью, шведский шоколад и все, что пригодно для питья, от коричневого эля до сладкого шерри. Кроме как стирать в кровь свои обглоданные пальцы, постоянно накручивая ее номер, он ничего не способен был делать, ни о чем не способен был думать. В сновидениях же он, если не водил каких-то бесформенных детей по пустынным зоопаркам, то и дело привлекал к себе разного рода неприязненное внимание, в моральной наготе или в приапическом бесчестии… Сейчас он был полон понимания, полон слабости — и что еще? Вся энергия, что у него оставалась, была, казалось, сосредоточена в некоем бревне, угодившим в затор, и это бревно находилось у него в кальсонах. Отправившись в туалет вскоре по приходе к Николь, Гай вынужден был совершить нечто вроде стойки на руках, прежде чем ему в конце концов удалось водвориться на сидении унитаза, чуть ли не касаясь лицом коврового покрытия.

— Полагаю, — сказала она, наслаждаясь ощущением риска, — я в некотором роде одержима мыслью о святости роли родителей. Особенно в великих обрядах превращения, инициации. Таких, как утрата своей… как первый акт любви.

Так что Гай в некотором смысле получил все.

Все началось в без четверти одиннадцать на коврике возле камина — они гладили друг друга по волосам, смотрели друг другу в глаза, произносили нежные признания, перемежаемые церемонными поцелуями.

В полночь она взяла его за руку и препроводила в спальню. Оставшись один (она скоро вернется), он, улыбаясь какой-то помятой улыбкой, расстегнул рубашку и нежно поморщился, когда уселся, чтобы снять ботинки и брюки. Затем с блаженным фатализмом окунулся, обнаженный, в таинственную прохладу чужого постельного белья. В двадцать минут первого он не повиновался приказу закрыть глаза, когда она вбежала в дверной проем и прыгнула в постель. На ней был спортивный лифчик телесного цвета и шерстяное трико, натянутое, должно быть, в последнем приступе стыдливости…

Потребовалась целая вечность, чтобы она согрелась! Сколько раз им пришлось игриво замирать и начинать все заново, прежде чем ее целиком укутали его пышущие жаром объятия. Он никогда и не мечтал, что тут будет столько смеха, столько детской веселости. Были и чудесные маленькие обиды, сопровождаемые притворной сварливостью, которая вдруг давала сбои, уступая медоточивым ласкам. В четверть второго плотный лифчик был расстегнут. Впервые он ощутил на своей грудине влажную прохладу ее грудей. В пять минут третьего трико, потрескивая от статического электричества, сползло с ее ног. Когда он сам уже дымился, как в гриле, ему было дозволено провести ладонью вдоль сияющей внутренней поверхности ее бедер.

И все это время не прекращалось горячее согласие поцелуев, отдающих бессонницей, лихорадкой и глубочайшим пренебрежением к утру следующего дня, да и ко всему будущему в целом. Повсюду была распростерта паутинка легкого пота, а что касается Гая, то не скованные никаким договором ласки, сопровождаемые колющими ударами и уклонениями от них, необычайно сильно воздействовали на внешнее его сердце. Со своими трусиками (которые были вызывающе невинны и отнюдь не женственны наощупь, а поперечная эластичная полоска даже внушала мысль о какой-то медицинской надобности), она окончательно распрощалась в двадцать минут четвертого.

Этой ночью комната много раз меняла цвет, но в без пяти пять утра, когда он наконец взгромоздился над Николь, оказалась полна рассветной бледности и мерцания бессонных часов, которые они преодолели вместе.

К этому времени плоть ее тоже приобрела болезненную прозрачность, а голубые отсветы, лежавшие на ее грудях, словно бы рифмовались с вопросительными знаками влажных прядей волос на ее шее и горле.

— Да, мой милый. Да.

Казалось, слова эти вытолкнули из ее легких весь воздух.

— Как же это больно… О, как жжет…

Он входил в нее как бы на цыпочках; однако к пяти сорока утра полностью в ней воцарился, вступил, непостижимый и огромный, в дворец пурпурный сладкого греха. На протяжении часа ее порывистые вздохи, ее арии, полные страдальческого волнения, призывали его к осторожности, к сдержанности. К четверти восьмого, когда в оба его плеча упирались ее ступни, четыре пальца ее правой руки впивались в его ягодицу, ладонь левой поддерживала мошонку, а большую часть его лица обхватывал ее рот, Гай раскачивался вперед и назад в мистическом ритме («дай и возьми») негритянского спиричуала, божественного гимна, который поют все мальчики и девочки из хора любви.

— Перестань, — сказала она. — Прекрати сейчас же.

Он остановился. Она уперлась мизинцем ему в грудь. И тут же выскользнула, а Гай, задыхаясь, падал, валился куда-то сквозь разреженный воздух.

— Я только сейчас сообразила, чтó у нас неправильно. Ужасно неправильно.

Гай моргал, уткнувшись лицом в подушку.

— Это было бы непоправимой ошибкой. Совершенно непростительной.

Гай лежал, ожидая продолжения.

— Ты должен сказать своим родителям. И, разумеется, родителям своей жены.

Словно после удачного побега, она уже натягивала трусики. В утреннем свете они и в самом деле выглядели как бактерицидный пластырь. Гай странно рассмеялся и сказал:

— У меня остался только отец. А у нее — только мать. И что же мне им сказать?

— Просто поставить их в известность.

— Я им позвоню.

— Позвонишь им?

В двадцать минут восьмого, когда они закончили обсуждать этот вопрос, Николь сказала:

— Тогда поезжай в Нью-Йорк. Поезжай в Новую Англию. Поезжай в Нью-Лондон.

Да, поезжай. На лоно Лондонских Полей.

Кит был недоволен.

— Значит, — сказал он, когда она подавала ему завтрак, — ты опять лезла не в свое дело? Со своими вопросами. А? А?

Он, словно из подворотни, уставился на нее из мутного своего похмельного одиночества. Получив от Николь отставку на тот вечер, когда она улаживала дела с Гаем, Кит рискнул отправиться в «Черный Крест», а потом в «Голгофу», где, по мере того как продвигалась ночь, все убедительнее накачивался алкоголем… Кэт вернулась к мойке.

— Он сам мне кое о чем рассказал, я его не спрашивала.

— Я вот сейчас тебе кое о чем расскажу! Тони де Тонтон?

— Он сказал только, что они готовят маленькую передачу. О тебе.

Покачав головой, Кит проворчал:

— А ты пошла-поехала: «Я его жена» и все такое прочее. — Он снова покачал головой. — «У нас растет маленькая девочка». То-се, пятое и десятое.

— Я ничего ему не говорила.

Она произнесла это с легким сердцем, и Кит вроде бы смягчился — хотя по-прежнему было совершенно ясно, что ему не по себе. Он швырнул нож и вилку на тарелку, когда Кэт спросила:

— И когда же она выйдет?

— Кто?

— Передача.

— Не твоего ума дело. Это, блин, бизнес. Дартс. Это не… — Кит замолк. Здесь он действительно испытывал огромное затруднение. Он сам на ТВ — Кит никак не мог разрешить загадку этого пересечения миров. Как он ни старался, как ни призывал на помощь все свои силы, ему не удавалось этого уразуметь. Он угрожающе направил на нее дартсовый палец. — Это как новости. Никто не собирается верить всему, что показывают по ТВ. Все, и говорить здесь не о чем. Ни в коем разе.