Мартин Эмис - Лондонские поля

• Название: Лондонские поля
• Автор: Мартин Эмис
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-23783-8

Этот роман мог называться «Миллениум» или «Смерть любви», «Стрела времени» или «Ее предначертанье — быть убитой». Но называется он «Лондонские поля». Это роман-балет, главные партии в котором исполняют роковая женщина и двое ее потенциальных убийц — мелкий мошенник, фанатично стремящийся стать чемпионом по игре в дартс, и безвольный аристократ, крошка-сын которого сравним по разрушительному потенциалу с оружием массового поражения. За их трагикомическими эскападами наблюдает писатель-неудачник, собирающий материал для нового романа…

Впервые на русском.

---

Кэт уверяет меня, что Кит всегда весел, когда бывает дома. Но, видимо, недостаточно весел, чтобы воздерживаться от побоев — на подбородке у нее новый синяк. Все женщины на улицах вдруг стали казаться мне почерневшими, посиневшими, покрасневшими — фиолетовые глаза, малиновые губы. Кое-какие из этих призывов к жестокости доносятся сверху. Делегирование жестокости.

E=mc2 — прекрасное уравнение. Но в чем состоит теодицея урана? Физика свирепа. Да и повседневная, посредственная ньютоновская дребедень, физика обыденной жизни, — физика стульев, складывания карт, пожирания метров — она тоже ранит нас всех. Младенцы все время открывают для себя новые физические законы, поскальзываясь и теряя равновесие, проходя обучение методом синяков и шишек.

Новый синяк появился и на маленькой попке (с ее преждевременным изяществом очертаний), равно как три новых сигаретных ожога, опять образующих треугольник. Левая ягодица говорит потому что; правая ягодица говорит поэтому. Я пытался, но не смог застукать за этим Кита. Его глаза зажжены угольком сигареты.

Это, должно быть, что-то наподобие наркомании; пристрастие, которое я могу понять, — теперь, когда я сам вознесся на гребень чего-то отвратительного, чему невозможно сопротивляться. Тяжкое спокойствие, которое испытывает неудовлетворенный наркоман, разбуженный голосом, говорящим ему, что ныне будет новый день: день, когда можно пойти на поводу у своих желаний, отказаться от борьбы, капитулировать — день наслаждения. А утро пройдет так очаровательно, утренний грех будет таким безопасным.

— Ни ей бобо.

Я застонал от испуга: малышка не спала, она смотрела на меня, и она была голенькой. Снизу раздалось рычание Клайва. Предупреждающее: он, так сказать, работал на холостом ходу.

— Ни ей бобо.

— Что? — сказал я (я был изумлен). — Да нет же, нет! Я не сделаю тебе больно. Не сделаю больно. Нет, конечно же, нет, моя дорогая!

Не приходит ли сюда кто-то еще, о ком я не знаю? Сотрудница социальной службы, вроде переодетой Николь? Улыбающийся дяденька, наподобие меня, меня самого? А может, это я и есть? Я потер лицо. Снаружи — ад, мучение, убийственное низкое солнце с его жестокой веселостью. Я ничего не говорю. И Кэт ничего не говорит. А Ким не может мне рассказать. Ким не может рассказать. А кто-то не может остановиться.

С жизнью не покончено, еще не совсем. Но с жизнью любви — да. «Пожалуйста, дорогая, — сказал я девяносто с чем-то дней назад, где-то в другом месте. — Сделай мне это великое одолжение в последний раз. В наираспоследнейший, Мисси. Нет, не здесь. Боже, нет. Мы закатимся в какое-нибудь чудное местечко — скажем, в Палм-Спрингс, а то и в Эспен. Снимем там квартирку. Давай, Мисси. Я буду тебе партнером, о котором можно только мечтать. Обещаю. В последний раз сделай мне это великое одолжение».

Даже сама природа говорила мне, что я потерян, что любовь потеряна. Мисси ненавидела все — себя, меня, современность. Наш второй и последний акт любви произошел в то утро, и я услышал или почувствовал (в этом я убежден) судьбоносный хлопок — или укол — зачатия. Она ненавидела все, но больше всего она ненавидела природу — деревья с их позами охваченных ужасом калек, ноздреватую пену вдоль побережья, это бревно на тропинке, похожее на тюленя, трагически или попросту жалко перевернутого на спину — мертвого. Когда-то раньше, здесь же, она все это любила…

Я скрылся в незамысловатом ландшафте. Столкнул лодку в воду и поплыл. Поначалу небо выглядело, как одна из дарвиновских теплых маленьких луж, приторно-голубых, в которых неминуемо должна была зародиться жизнь; однако сам пруд казался изможденным. Его дни были сочтены — океан, обрушиваясь на дюны к востоку от него, каждую неделю приближался на несколько ярдов. Весла скользили сквозь кружево из мертвых водомерок на поверхности воды. Я вскрикнул, увидев скопище каймановых черепах, копошившихся среди зарослей тростника. В лучшую свою пору, когда у них была дисциплина, когда их еще не покинула сила духа, они походили на выстроенные в ряд шлемы корейской повстанческой армии. Теперь же, готовясь выжить в ядерной зиме, они бултыхались и ковыляли расхлябанно и устало: грязные тарелки из-под супа, да и только. А я был старой и немощной судомойкой с закатанными рукавами. На протяжении часа небо было подлинно голубым, каким ему и положено быть над Кейп-Кодом, и плотные облака величаво мерцали в нем, похожие на абстрактные скульптуры. Позже осталась только жара, а солнце и небо медленно окрашивались в один и тот же цвет.

Сказано было немного, почти ничего. Как и прежде, говорила в основном природа. В сумерках за Мисси прибыл вездеход, больше похожий на лимузин. За рулем был один из прихвостней Сика, некто Мирв Ленсор, представитель еще одной разновидности вашингтонских подонков. «Мирв Ленсор, экспедитор» — вот что значилось на карточке, которую он мгновенно высунул в окно, когда я, невзирая на запреты, выбрался на шоссе — нелепо и вызывающе. В квартире Шеридана Сика установлена вентиляционная система, удаляющая все нитраты из того воздуха, которым дышат он и Мисси. Таким образом, процесс старения ощутимо замедляется. Время там идет медленнее, медленнее, чем во мне.

После того, как она уехала, наступила темнота, и я развел огонь. Вечер я провел, глядя в освещенное лампой заднее окно. Оно хранило в себе меня, оно включало меня в себя, оно говорило обо всем. Мое отраженное лицо, а затем, в паре миллиметров позади него, внешняя поверхность; я словно бы плыл на корабле со стеклянным днищем, за которым было только глубокое море, тяжелые воды, наполненные всеми видами ужасных маленьких созданий — снабженных усиками, безмозглых, искореженных гравитацией. Еще это можно было принять за препарат под микроскопом безумного ученого: омерзительные культуры в сложном сопоставлении — заносчивые личинки с антеннами, вращающимися наподобие радаров, неуклюжая моль, которая поспешно готовится опустошить всю землю континентальным размахом своих бешеных крыльев, бесчисленные комары, голенастые муравьи и хищно перебирающие лапками пауки, случайно затесавшаяся между ними безобидная белая бабочка, тускнеющая за стеклом, — и все они тянутся к атомному свету, к ядерному солнцу электрической лампочки. И все мерзости и гадости процветают.

Это происходит.

В конце концов, поздно ночью, все крики города сливаются в один и обращаются в нечто иное, — теперь, когда затмение так близко, — город наконец обретает свой голос, подобный глухому стуку угрюмого сердца, говорящего: «Нет… Нет… Нет…» Он не может остановиться. И в миле от моего окна кто-то слушает его тоже. И не может остановиться, повторяя: «Да… Да… Да…»

Перед лицом этих сил я беспомощен. Их невозможно остановить — это столетие говорит, что остановить их невозможно. Я должен стать чахоточным тореадором, которого знал Хемингуэй. Бык весит полтонны. У него-то силы хватит.

Манолито, так его звали? Умерший на древесных опилках где-то в Мадриде.

Глава 21. Со скоростью любви

Гаю наконец выпала ночь с Николь. Гай Клинч тоже дошел до финала. И ему выпала ночь любви.

Это произошло — до известной степени — само собой. Сила любви, окутывающая планету наподобие атмосферы, отмеченной той или иной погодой, этой ночью нашла себе вестника, или посыльного, в лице Гая, который никогда прежде не ощущал себя настолько связанным со стихией. Он не знал, что Николь всего лишь озвучивала сводку погоды, вооружившись указкой и картой. Для него все это было реальностью. Он не знал, что это только изображение на телеэкране.

Сначала, однако, ей надо было отчитаться за удушающий вакуум своего отсутствия — не только в ту дождливую ночь, когда дом Гая как бы взорвался прямо у него на глазах, но и в течение последующих полутора суток, которые она самоотверженно посвятила Киту Таланту и его нуждам. Помогая своему Киту. О, как старалась она жить для других…

— Я уезжала, — сказала Николь, — навещала могилы своих родителей. В Шропшире.

Гай нахмурился. Мужчины Николь, червеобразные морщины на их нахмуренных лбах…

— Мне казалось, ты говорила, что ничего не знаешь о своих родителях, — сказал он.

— Это, — сказала Николь, успевшая наполовину забыть многое из прежних своих выдумок, — было преднамеренной ложью. На самом деле я давным-давно подкупила сиделку в детском приюте, и она сказала мне, где они похоронены. — Она пожала плечами и отвела взгляд. — Не так уж и много, правда, — всего лишь знать, где находятся их могилы?

— …Бедняжка.

— Господи, а поезда-то, поезда! Как в России во время политических чисток и голода. Я чувствовала себя Надеждой Мандельштам. А вообще-то, это милое маленькое кладбище. Надгробия. Тисы…

Если бы он спросил ее, где она там останавливалась, она, вероятно, рискнула бы сказать: «В какой-то грубой таверне». Но до этого не дошло. В конце концов, он был ужасно рад ее видеть.