Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

• Название: ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
• Автор: Вадим Белоцерковский
• Издательство: Издательский центр РГГУ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-7281-0523-8

Предлагаемая книга содержит три слоя. Первый - мемуары, охватывающие период с 1937 по 2001 год. Отдельные главы посвящены Сахарову, Солженицыну, русской политической эмиграции. Мемуары содержат много сенсационных фактов.

Второй слой - комментарии и анализ событий, затронутых в книге.

Третий слой - основные элементы теории синтеза капитализма и социализма в ретроспективе их разработки автором.

---

В конце 50-х я впервые попытался устроиться на штатную работу в какой-нибудь журнал или газету. И не смог. То свободных штатных единиц якобы не было, то редакторов смущало, что у меня нет, мол, литературного образования! Но мне все это было уже хорошо знакомо.

Однако командировки как внештатному сотруднику мне охотно предоставляли. Но из-за того что цензура часто стопорила мои материалы, зарабатывал я очень мало, в среднем не более 100 рублей в месяц, а так как надо было еще и сына кормить-растить, то заработков моих не хватало и приходилось принимать помощь от родителей.

Я уже говорил, что труднее всего мне было преодолевать цензуру в беллетристике. Я читал современных советских авторов, самых лучших, самых вроде бы острых, и видел, что они пишут все-таки полуправду, подменяют реальные проблемы вымышленными, неострыми или второстепенными, вроде того что я сделал со своим рассказом «Под солнцем».

Постепенно я понял, что большинство критически мыслящих писателей были недовольны режимом и советской жизнью, в то время как я то и другое ненавидел, режим считал изуверским, потенциально апокалипсическим. Я видел, что многие «критические» писатели не хотят замечать всех ужасов жизни, чтобы легче было писать вроде бы критичные, но все-таки проходимые вещи.

Интересная коллизия в этой связи случилась у меня с Георгием Владимовым. Как-то, когда Хрущев вроде бы стал опять немного раскручивать цензурные гайки, я рискнул написать большую статью «Героизм и техника безопасности», в которой приводил яркие случаи, свидетелем которых я был во время моих журналистских поездок. Это были истории о том, как начальство, пренебрегая техникой безопасности, бросало людей на рискованные работы, чтобы исправить последствия своего головотяпства и недобросовестности или угодить высшему руководству. И когда люди погибали или становились калеками, начальство с помощью услужливых журналистов объявляло их героями.

Я принес эту статью Владимову в «Новый мир», статью долго мурыжили, но печатать не стали, не приняли ее и в других местах. Прошло какое-то время, и Владимов, с которым мы тогда тесно дружили, дает мне читать рукопись своей повести «Большая руда».

— Эту повестушку, старик, — пояснил он, — я написал по мотивам, что ли, твоей статьи о героизме и технике безопасности.

Я прочел повесть. Написана она была замечательно, никто, на мой взгляд, не обладал таким слухом на современный городской язык, как Владимов, но сюжет повести не имел никакого отношения к советской жизни. В жизни начальство толкало людей на рискованные «подвиги», чтобы себя прикрыть. А у Жоры — наоборот: начальство не советует его герою рисковать. (Если бы не был нужен начальству его «подвиг», запретили бы герою выеживаться — и точка!)

И ради чего герой рискует? Оказывается, ради материального благополучия. «Да где же это ты видел в Советском Союзе, — допрашивал я Владимова, — чтобы рабочему за счет напряженного труда можно было разбогатеть?» Ведь в советской жизни есть для этого только один путь: напряженно трудиться над вылизыванием определенных мест у начальства, чтобы оно назначило тебя «передовиком», «героем труда» и т. д. и т. п. И в партию, конечно, надо вступать, и по общественной работе шуметь, и на товарищей постукивать... Методы всем известные! Я уж не говорю о том, что и герой Владимова был не из советской жизни, а от Хемингуэя или из «Адских водителей». В то время этот, кажется, английский фильм был очень популярен в Москве.

Что сказал Владимов по поводу перевернутого сюжета, я не помню, но помню, что он ответил по поводу нетипичности его героя: он, Владимов, любит, мол, крепких индивидуалистов, «людей с сильной шеей», как он это называл, они, мол, полезны для общества и т. п. «Правда, — пожаловался Жора, — Вика Некрасов стал вдруг кричать на меня, что мой человек с сильной шеей — это фашизм, но я так не считаю. Фашизм — это когда толпа, колонна...»

— Но фашистская толпа поклоняется и подчиняется «сильной шее»! — возражал я. Много позже, когда Владимов оказался в эмиграции в рядах НТС и русских нацпатриотов, я вспомнил о словах Некрасова.

Не менее расчетливо, на мой взгляд, была сработана и следующая повесть Владимова «Три минуты молчания». Фон был вроде бы правдивым и ярким, а сюжет — совсем советским...

Примерно в это время Владимов однажды где-то врезался на своем «москвиче» в обелиск с лозунгом: «Слава КПСС!», попал в больницу. И я как-то потом пошутил, что вот в прозе ему удается избегать таких столкновений, а на шоссе — нет! А лучше бы наоборот!

Но Владимов был сложным и неожиданным человеком. В тот же период, когда он был занят борьбой за место под солнцем в советской литературе и кинематографе, он однажды потряс меня весьма странным предложением. Как-то он пригласил меня прийти к нему в «Новый мир» для важного разговора, причем обязательно вечером, после окончания рабочего дня. Я пришел. В редакции уже никого не было. Жора восседал в своем кабинете очень торжественный и с места в карьер заговорил о том, что он приступает к созданию антисоветской подпольной партии и приглашает меня вступить в нее. Цель партии — свержение режима. Ни больше, ни меньше!

Я невольно кинул взгляд на стены, но Жора не обратил на это внимания. Я стал осторожно, подбирая слова, говорить, что сомневаюсь в реальности этой затеи, так как люди будут бояться, что партия эта вскорости станет известна органам.

— Ну что ж, — сказал Жора, — как хочешь. Но я уверен, что наплыв в партию будет таким большим, что тем, которые потом захотят присоединиться, уже не будет места. Подпольная партия не может быть безразмерной.

Первая мысль у меня была, конечно, что это чистая и неумная провокация. Предлагать такое, да в стенах редакции нелояльного властям журнала, наверняка утыканных «жучками»! Но потом я вспомнил, что Жора уже предлагал мне строить геликоптер, потом аквариум-бассейн, потом черный ящик для сна с полной звуко- и светоизоляцией, регулируемой температурой и т. д., чтобы можно было отсыпаться за два-три часа и экономить время для литературной работы. И я подумал, что, скорее всего, он просто теряет порой контроль над своими фантазиями. Однако с тех пор мне все-таки стало как-то неуютно общаться с Владимовым. К тому же он вскоре второй раз женился, и его новая жена, Наталия Кузнецова, стала руководить его встречами, отдавая предпочтение высокопоставленным людям. В этом она была типичная «жена писателя». Короче, наше общение сошло к минимуму.

Между тем я все отчетливее осознавал, что писательская деятельность в советских условиях для меня, видимо, невозможна. И, может быть, отчасти из-за этого все больше времени посвящал размышлениям о теории синтеза социализма и капитализма.

Как-то я вновь попытался устроиться на постоянную работу, точнее, мне ее предложили — в «Известиях». Предложил один из заместителей главного редактора, с которым я сотрудничал и которому моя работа нравилась. Я уж не помню, при Аджубее это было или после. На предложение замредактора я, усмехнувшись, согласился. Чем черт не шутит! Заполнил необходимую анкету. Через какое-то время редактор вызывает меня и вздыхает: в отделе кадров ему сказали, что сейчас, оказывается, нет свободных штатных единиц. Я ответил, что ожидал этого.

— Ты, может быть, думаешь, что это из-за пятого пункта? — искренне (как будто) удивился редактор. — Но это ты напрасно! У нас работает человек шесть евреев. Вот: Иванов, Сидоров, Скворцов, Белов, — загибает он пальцы. — Ты чего смеешься? Я правду говорю, — не понимает он моего веселья.

Пришлось объяснить, что очень уж забавные фамилии у этих евреев, хоть бы один Рабинович затесался!

В начале 60-х рухнул мой первый брак. Виноват в разводе был я: сошелся с другой женщиной, на которой потом женился. Но развод в советских условиях — вещь «специальная». Жили мы у моих родителей, в Лаврушинском — пришлось разменивать квартиру, мучить стариков. Жене с сыном (ему было тогда шесть лет) выменяли двухкомнатную квартиру.

В то время в разгаре была хрущевская кампания борьбы с тунеядством. Для молодых читателей напомню, что это такое. Поначалу это была высылка-ссылка под надзор милиции из Москвы, Ленинграда и ряда других крупнейших городов бомжей, людей без прописки и нигде не работающих, т. е. реализация «христианско»-сталинского принципа «не работающий да не ест!». И, как водится в нашей стране, кампания эта быстро приняла характер «бессмысленный и беспощадный». Ссылать начали не числящихся на работе матерей-одиночек, незарегистрированных кустарей и т. п. Апогеем этой облавы стал суд над молодым поэтом-«тунеядцем» Иосифом Бродским, будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе. Несмотря на защиту ряда деятелей культуры, в том числе и Анны Ахматовой, Бродский был осужден и сослан на Север. Он, видите ли, нигде не числился на службе, членом творческих союзов не состоял и имел «подозрительно» маленькие заработки.