Артур Филлипс - Прага

• Название: Прага
• Автор: Артур Филлипс
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-15104-4

1990 год, Восточная Европа, только что рухнула Берлинская стена. Остроумные бездельники, изгои, рисковые бизнесмены и неприкаянные интеллектуалы опасливо просачиваются в неизведанные дебри стран бывшего Восточного блока на ходу обрывая ошметки Железного занавеса, желая стать свидетелями нового Возрождения. Кто победил в Холодной войне? Кто выиграл битву идеологий? Что делать молодости среди изувеченных обломков сомнительной старины? История вечно больной отчаянной Венгрии переплетается с историей болезненно здоровой бодрой Америки, и дитя их союза — бесплодная пустота, «золотая молодежь» нового столетия, которая привычно подменяет иронию равнодушием. Эмоциональный накал превращает историю потерянного поколения в психологический триллер. Бизнес и культурное наследие, радужное будущее и неодолимая ностальгия, стеклобетонные джунгли и древняя готика, отзвуки страшной истории восточноевропейских стран. Покалеченных, однако выживших.

«Прага», первый роман Артура Филлипса, предшествовал роману «Египтолог» и на Западе стал бестселлером. Эта книга вмещает в себя всю европейскую литературу. Книга для «золотой молодежи», любителей гламурных психотриллеров, нового «потерянного поколения», которому уже ничто не поможет.

---

— Это чудесно, Кристина, чудесно. Я абсолютно потрясен. Пожалуйста, сразу звоните мне, как только будет о чем сообщить. Я буду на месте весь вечер. И конечно же, я сейчас всем здесь сообщу счастливую новость. — Он кладет трубку. Ее воодушевление не оставляет безразличным. — Этот диапазон вот тут, — говорит он молодому австралийцу, вдвоем с которым они допоздна засиделись на работе, галстуки у обоих распущены в вытянутые Y, — продажи иностранных переводов венгерской классики из нашего каталога, по странам. Как видим, не золотая жила, но недорого и гарантированно восстановимо…

— И все же нам нужно сохранять реалистичный взгляд на разворот событий, — говорит врач, впрыскивая инъекцию здорового швейцаризма. Он умеет распознать, с проницательностью, за которую его давно ценят коллеги, что эта неуравновешенная юная леди легко может пасть жертвой гиперэмоциональной реакции, если больной не вскочит сей же час с кровати и не начнет перед ней плясать. Эта картина веселит врача, и он вывешивает на лицо улыбку — равно для собственного удовольствия и чтобы унять перевозбуждение Кристины.

«Берегись, мировое зло — идет Венгрия!» — две статьи, посвященные участию Венгрии в антииракской коалиции, заставили Джона несколько дней непрерывно разъезжать И он еще не истощил свой траченый запас иронии; он замечает несоответствие окружающей обстановки своим внутренним монологам, которые может останавливать лишь на время и с большим трудом Например, «Я напыщенный, сентиментальный идиот» ревет так громко, пока он сидит в приемной только что назначенного пресс-офицера штаба венгерской армии, что с тем же успехом его могли бы передавать по общей трансляции. «Она была одним из тех редких людей, которые знают, как надо жить» — это рвалось из пошлого либретто днем позже в полевом лагере, пока адъютант из пресс-службы водил его от одного нетопленого здания к другому нетопленому зданию. Первое из нескольких исполнений «Что за придурок целый час воет в кабинке венгерского туалета?» происходит под аккомпанемент ритмичного «шуп-пуп-бам» минометных стрельб на припорошенной снегом продуваемой равнине на полпути между Папа и Шопроном. Написание первого выпуска «Берегись, мировое зло — идет Венгрия!» в редакции «БудапешТелеграф» тормозится особенно настойчивым, богато аранжированным римейком «Я напыщенный и т. п». Назавтра в полдень он нетерпеливо и почти на двух языках расспрашивает поочередно трех служащих «Блюз-джаза» и наконец добирается до того, кто знает Надин домашний адрес. «Она была из тех редких и т. п.», — мурлычет подавляемая реприза, пока он ходит взад-вперед мимо ее дома тем же вечером и на следующее утро, и на следующий день, смехотворно не решаясь войти или постучать в облупившуюся маленькую дверь, вырезанную в громадных старинных каретных воротах. Удивляясь зияющему отсутствию духа, он ретируется к Ники. Она — единственный человек, кого Джон может представить своим спутником, и не важно, сколько недель прошло с тех пор, как они виделись в последний раз.

Кривые пластмассовые грабельки царапают его подошву и возвращаются в бархатный футляр в кармане докторова пиджака. Прошли управляемые эксперименты, включающие последовательности звуков и голосов, с разной громкостью произносящих разные слова. Долгие дуновения пахнущего паприкашем дыхания овевали его лицо. Булавки кололи ему пальцы на ногах, сначала тихонько, потом, когда врач вышел из палаты, свирепо; Кристина тычет иглами с такой силой, что бусинки крови выступают на грубой шершавой поверхности его бледных желтых ступней. Оставаясь одна, она берет его руку и монотонно повторяет его имя, модуляции едва ли заметнее, чем у усердного прихожанина, для которого значение произносимых слов уже начало затираться. Особая машинка удерживает его веки открытыми, затем с почти утешительным жужжанием отпускает их закрыться и отдохнуть. Лечащий врач сообщает новости: недавние исследования показывают, что в определенных случаях, имеющих нечто общее со случаем нашего герра… герра… (смущенное заглядывание в планшетку) герра Хорты, кажется, можно предполагать, что примененная в нужном месте очень слабая электрическая стимуляция может, видимо, оказать целительное воздействие. Кристина не соглашается бить своего кумира током на основе таких вялых догадок. Добросердечная медсестра-англичанка подсказывает, что музыка, к которой джентльмен был неравнодушен, пока пребывал в сознании, вполне вероятно, поможет немного ускорить события; прежде она видела, что это довольно неплохо действует. И вот вскоре в палату доставляют маленький лазерный проигрыватель и компакт-диск с традиционной цыганской музыкой (за то и другое с радостью заплатил Чарлз), и они в самом деле, под внимательным взглядом Кристины, вызывают беспорядочные и еле заметные сокращения правой щеки и еще по крайней мере два пожатия второй степени правой рукой, но потом — ничего. И вот одним поздним — очень поздним — вечером, при громко работающем телевизоре (горделиво невнятное объяснение, чего добились американские специальные подразделения в тылу иракцев), Кристина бьет Имре по липу. С конца января она практически живет в двух больничных комнатах, и теперь, после недолговечной радости от того пожатия руки, как бы громко, ласково, соблазнительно ни произносила она его имя, оно больше ничего в Имре не вызывает. В этот вечер Кристина немного выпила, и вместе с алкоголем в ее кровь просочилась малая мера жалости к себе. Ее обычно хорошо размешанные чувства слегка створожились, и, к собственному смущению, она сердится на Имре. В этот вечер она дала ему две пощечины, бессмысленно взывая к нему. Она бьет его от злости и от обиды, и еще оттого, что это может быть безрассудной, необычной, но успешной терапией, продиктованной чувствами, что прочнее и глубже самодовольной швейцарской медицины. Так или иначе, глаз он не открыл, и, прибавив телевизору громкости («каждый из этих парней несет то, что мы зовем „горячим яйцом“, и лучше об этом распространяться поменьше»), Кристина тяжело опускается в анатомическое кресло рядом с кроватью и позволяет себе поплакать, чуть-чуть и с полным самоконтролем.

— Печально это слышать. Я и сам надеялся на музыку. Пожалуйста, держите меня в курсе. Нет, нет, конечно, нет, это все нормально. Обязательно будьте там. Здесь дела потерпят без вас. О, нет, конечно, милости просим. — Чарлз кладет трубку. — Такое дело, Кристина — настоящее достояние этой организации Вы должны ее удержать — не буду учить вас вашей работе. Не сомневаюсь, у вас хватает собственных людей такого типа, но она местная, а это реально помогает. — Чарлз отказывается от австралийской сигареты.

Я знаю, что я один из многих паразитов, но иногда мы видим тело своего носителя в лучшем ракурсе. Сказать по правде, оттуда, где я присосался, идея Венгрии и ее бывших социалистических товарищей, внезапно якобы приобщившихся к НАТО, вызывает чувство, будто меня знакомят с детьми новой жены отца, моими сраными сводными братьями и сестрами, которые переезжают к нам, начинают играть моими игрушками и зовут моего папу «папа». Но вместе с тем у кого не заболит душа о венгах, новичке в большой школе? Как малютка, которого выбирают в последнюю очередь, когда разбиваются на команды для игры в кикбол, Венгрия робко стоит у края площадки, пока наконец президент Буш не скажет: «А-а, блин, смелей, Жольт! Конечно, мы рассчитываем на твое мужество!» Или, как то красноречиво объяснил лейтенант Пал, у которого я был на минометных стрельбах: «В общем, я совсем не уверен, что наши минометы будут так уж полезны в условиях пустыни. Так что мы с большей радостью и уверенностью поможем медицинским персоналом». Что ж, вода под мостом течет быстрее, чем раньше, и эта нынешняя эпохальная война, кажется, превратится в воспоминание прежде, чем дело дойдет до продуктовых карточек и ночных гражданских патрулей, или у нас появится возможность спать с женами ушедших на фронт солдат Как однажды заметил один мой друг, в наши дни трудно уследить за сменяющимися эпохами. Теперь начало марта, и это помещает нас в лихорадку и эйфорию послевоенного времени. Конечно, война, которая начинается с черчиллианских призывов к крови, поту и слезам, победе любой ценой и спасению свободного мира, но заканчивается военным эквивалентом поведению злобного ребенка-дебила, который внезапно забыл, зачем душит хомячка, и отбрасывает жертву в сторону, пока она еще способна задышать…

— Йо, позвони мне, когда будешь дома. У меня тут опять наши островитяне. Так здорово наблюдать умелых людей в работе. Уж и забыл, как они выглядят, так долго тут живу. Понравилась, кстати, твоя штучка про войну в Заливе. Позвони, когда будет Минута, надо о настоящем деле поговорить, ладно?

— Гей-го, вот и король 1991-го! Давно никому не засовывали, ваше величество. Какой прайс на любовь? — Она чмокает его в щеку и за руку подводит к бельевой веревке, слабо натянутой перед черными шторами, образующими ее лабораторию. На веревке на прищепках висят, еще немного влажные, десять увеличений, которые она только что размножила, — пасущиеся козы, статуя Вёрёшмарти, классические французские полотна с голыми богинями в разных позах, каждое окороковое бедро обильнее предыдущего. Есть и снимки, еще в дорожках блестящей испаряющейся влаги, событий, в которых он играет главную роль, но которые так и не одолели короткий путь в его короткую память. Джон разглядывает их в изумлении, гадая, могут ли это быть коллажи, но на вид они слишком нормальные, Ники не стала бы возиться, и кроме того, они слабо тревожат что-то: если не память, то, по крайней мере, узнавание характера: скамья у рояля, несущая их с Надей, и Декстер Гордон прямо позади них курит на стене; табуретка у стойки — кажется, он целует ее в ножку, над ним два озадаченных лица; его лицо, ярко освещенное сверху, на сцене «Блюз-джаза», он держит микрофон, глаза дремотно прикрыты, губы выгнуты в плутовской сладострастной ухмылке; его верхняя часть в кабинке в «Блюз-джазе», голова пьяно опирается на две ладони, короткая струйка слюны отражает голубой свет — единственный цветной штрих на черно-белой композиции.