Артур Филлипс - Прага

• Название: Прага
• Автор: Артур Филлипс
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-15104-4

1990 год, Восточная Европа, только что рухнула Берлинская стена. Остроумные бездельники, изгои, рисковые бизнесмены и неприкаянные интеллектуалы опасливо просачиваются в неизведанные дебри стран бывшего Восточного блока на ходу обрывая ошметки Железного занавеса, желая стать свидетелями нового Возрождения. Кто победил в Холодной войне? Кто выиграл битву идеологий? Что делать молодости среди изувеченных обломков сомнительной старины? История вечно больной отчаянной Венгрии переплетается с историей болезненно здоровой бодрой Америки, и дитя их союза — бесплодная пустота, «золотая молодежь» нового столетия, которая привычно подменяет иронию равнодушием. Эмоциональный накал превращает историю потерянного поколения в психологический триллер. Бизнес и культурное наследие, радужное будущее и неодолимая ностальгия, стеклобетонные джунгли и древняя готика, отзвуки страшной истории восточноевропейских стран. Покалеченных, однако выживших.

«Прага», первый роман Артура Филлипса, предшествовал роману «Египтолог» и на Западе стал бестселлером. Эта книга вмещает в себя всю европейскую литературу. Книга для «золотой молодежи», любителей гламурных психотриллеров, нового «потерянного поколения», которому уже ничто не поможет.

---

За обедом на Замковом холме Марк снова говорит об эпохах и значении дат в таком духе, что Джон готов поклясться: Пейтон шутит. Джону совсем не смешно, но для него это вроде светской обязанности — смеяться над Марковыми словами, будто Марк прикидывается сумасшедшим, агрессивно требуя от публики хотя бы вежливого смешка в награду за свои старания.

— Задумайся о двухтысячном годе. Это всего через десять лет, но какое нелепое число. Это не реальный год, как, скажем, 1943-й, или 1862-й, или 1900-й, если брать с нулями. Две тысячи — это абсурд, из кино. Правду сказать, меня..

Марк гоняет по тарелке листья салата. Приятели сидят во дворике позади отеля «Хилтон», роскошества, выстроенного бок о бок с руинами средневекового монастыря. Джон слушает друга и гадает, что заставляет такого человека, как Марк Пейтон, волноваться о таких вещах, и не одно ли тут жеманство? Но для чего? Обязательно есть какая-то непритворная первопричина, искренний мотив, побуждающий притворщика кривляться. Может быть, Марк состряпал себе эту странную личность в сексуальных целях — пожалуй, простой толстяк-канадец, одиночка по натуре, должен искать способ выделиться среди гладких и толстокожих конкурентов, а Человек-Одержимый-Прошлым, наверное, имеет свою зловещую диковинную привлекательность в тех мрачных областях сексуальной охоты — каковы бы они ни были, — где принужден рыскать Марков тип в посткоммунистической Центральной Европе. Или, может, Марк начисто свободен от всякого притворства? Может, его работа и естественная склонность взяли верх, и он и впрямь больше не умеет выйти за дверь без того, чтобы не подумать, какими странными кажутся даты или как злодейски оскорбляет его архитектура. Может, он утратил способность (если когда-нибудь ее имел) поддерживать разговоры о чем-то, кроме канувшего времени; может, он жил на одном липовом чае и кексиках.

— Правду сказать, меня оно пугает. Слишком футуристичное число — оно не для таких, как я. Или ты. Оно для космических поселенцев и конгломераций. — Марк сжимает нож и вилку так, что белеют пальцы, но Джон смотрит на двух молодых туристов — женщину и мужчину, — которые спорят на дорожке перед одним из сказочных бастионов. Отсюда их не слышно. Мужчина указательным пальцем крепко нажимает женщине на кончик носа — до странного прозрачный символический удар. Она разворачивается и шагает прочь.

Марк наконец замечает, что говорит сам с собой.

— Я правда становлюсь утомительным, а? Со своими «темами». — Вокруг темами он четырьмя пальцами показывает кавычки и ждет компанейского смеха; не дождавшись, возвращается к еде. — Ты познакомился с пианисткой, ты говорил, с пианисткой? — вспоминает Марк обрывок разговора часовой давности. — А что же с Эмили?

— Другие отношения.

Джон удивляется, когда это их роман без романа успел сделаться общим знанием.

— Не великая тайна, — отвечает Марк на невысказанный вопрос. — Если знаешь, как смотреть. И пока ты не начал меня допрашивать — нет, о ней я тебе ничего сказать не могу. Кстати, что у вас вышло со Скоттом? Что ты сделал этому парню?

Джон уклоняется от ответа, заговаривает о своих вечерних визитах в «Блюз-джаз клуб» к Наде. Пересказывая старухины приключения — побег из Будапешта, богемная жизнь в Соединенных Штатах, любовная связь со всемирно известным пианистом, скандальные дела со второстепенным членом европейской королевской семьи, — Джон выдерживает скептический насмешливый тон, безотчетно подозревая, что академический Марк сочтет все это неправдоподобным, хотя и надеясь, что ностальгический Марк сочтет Надю блестяще неопровержимой. В историях, пересказанных таким тоном, Джон представляет себя. Иногда второстепенным персонажем — утонченным и героическим мужем молодой Нади или всемирно известным пианистом в акте медленной, сопровождаемой Шопеном любви с неуловимо Эмилической женщиной. В других сюжетах он становился самой главной героиней: это он бежал — перепуганный, одинокий и буквально без единого листика — через австрийскую границу; это он обедал с облезлым виконтом в выстывшей столовой, когда не хватало денег, чтобы ее натопить; это он плыл вокруг света, все больше скучая, на яхте миллиардера.

— Здесь кучу всего можно проверить. Ты наверняка знаешь, что по большей части это невероятно до степени… — Марк спокойно и деловито приступает к перечислению методик, которыми Джон мог бы воспользоваться, чтобы проверить Надины слова. Эта тема приносит ему облегчение. — В каждой истории есть элементы, которые можно проверить. — Он изливает арсенал ученых приемов: адресные данные на выбранные годы, судовые реестры, списки беженцев, хронология гастролей всемирно известных музыкантов.

— Проверять ее? Зачем? Ты думаешь, она врет? — Джон возвращается к тону легкого равнодушия. — Я и сам, по правде, не принимаю ее слишком всерьез. Просто мне кажется, тебя она позабавит.

— Ясное дело, мне она понравится. Познакомь меня с ней, ладно? Может, сегодня вечером — пойдем вдвоем?

Они переходят с террасы в фойе отеля, а потом снова на улицу — сквозь вращающиеся двери выходят на площадь Сентаромшаг.

— Мне надо записать интервью. Пересечемся в «Гербо».

Джон сворачивает направо.

— Позвони, ага? Сходим к пианистке.

Марк сворачивает налево к дворцу и Национальной галерее, соображая, когда они теперь встретятся, — можно пойти и поработать в «Гербо» прямо сейчас, чтобы точно быть на месте, когда появится Джон. Марк проталкивается через неподвижную толпу жалких нерешительных туристов, и внезапно его берет зло — они разрушают всю атмосферу Замкового холма. Он выбирается по другую сторону стада, и его гнев быстро переходит в тревогу: Марка снедает чувство, что, пока он обедал, злые силы, сговорившись, похитили у него с трудом добытый покой, как ни старался он его удержать. Джон не был сознательным посланцем злых сил, но он все больше и больше становится их невольным орудием, как все эти неприятные туристы, как юная официантка с драконоголовым ягненком, выколотым на мускулистом, совершенно безволосом предплечье. Какое облегчение оказаться в одиночестве. Стольких трудов стоит всем всё объяснять, даже Джону, чья бестолковость временами бывает необыкновенно мила, но возможно — наигранна, и выводит Марка из себя. Куда легче быть одному, если только найти правильное место. Замковый двор сияет в памяти Марка почти осязаемым, почти съедобным обещанием, обещанием, что обладает собственным цветом: мягким золотисто-красным. Замковый двор сделает свое дело. Зная, что скоро его день обретет мягкое золотисто-красное утешение, Марк вытерпит пять минут ходьбы сквозь жару и туристов.

Марк водворяется около замкового фонтана и нетерпеливо ждет покоя, который должен нахлынуть от безостановочного плеска воды и утешительных исторических строений по всем четырем сторонам, навечно вздыбленного оленя, мощеного плитами двора, сводов, стрельчатых окон и восемнадцатого столетия в квадрате синего неба.

Все впустую.

Сначала медленно, потом быстро, его глаза мечутся от одного умиротворяющего вида к другому — быстрей, все быстрей, в отчаянии, а легкости все меньше и меньше, и место все больше и больше предает Марка, его предают плиты и арки, в которые он уверовал. Даже за эти немногие месяцы в Будапеште у Марка стало меньше таких послушных мест. Он закрывает глаза и старается слушать только воду, которая падает из жерла фонтана с тем же самым звуком, что и столетия назад.

Бесцеремонно занесенные идиотскими лоточниками, торгующими прямо за стенами дворца, и только что содранные с шоколадных внутренностей, яркие желто-синие конфетные обертки, словно труппа фантастических гимнастов, кувыркаются, вертятся и, взлетев, парят над бурыми плитами двора. Марк пытается отвести взгляд, но натыкается на улыбки жирных немецких туристов в шортах на два размера меньше нужного, снимающих друг друга американцев с видеокамерами, отряда японских фотографов да пожилой британской пары с одинаковыми пластиковыми поясными сумочками и в пляжных шляпах, украшенных завернутыми в пленку фотографиями королевы-мамы. Марк откидывается назад и глядит на верхние этажи дворца и губчатые облака в синем небе позади окислившейся орлиной головы. Поздно. Замок превратился в обычный тоскливый парк развлечений, построенный по подобию не настоящей старины, но того прошлого, каким соглашаются его видеть самые серые обитатели настоящего: страна-фантазия с убогими аттракционами, только служители здесь достоверно одеты как мрачные венгерские экскурсоводы.

Далеко на кухонном столе Марка ждет дневная норма чтения. Музыка не дала ему работать вечером и нынче утром, а обед растянулся в душераздирающую вечность. Две груды книг под афишей Сары Бернар отсюда кажутся Марку одинокими и голодными, они растут и пошатываются, будто машут ему, выманивая из дворца. Одна громоздящаяся куча — книги о милленаристских культах приближающегося 2000 года. Рядом с ней и в ее тени тоскует грустная кучка тоненьких брошюрок о милленаристских верованиях накануне 1000 года. Впрочем, предвкушение работы не помогает. Он уже несколько месяцев работает семь дней в неделю, отрываясь, только чтобы встретиться с друзьями и посидеть в «Гербо» или одному посидеть в этом замковом дворике (отныне мертвом и навсегда вычеркнутом из списка), посидеть на лавочках на площади Кошута у Парламента, посидеть у воды на Пештском берегу, посидеть возле Оперы, посидеть на Геллерте, искупаться в Рац-Фюрдё, побродить не спеша по Пешту, избегая новостроек и представляя взамен старые новостройки. Марк медленно поднимается, пытаясь удержать пошатнувшуюся веру: к тому времени, как он доберется домой, у него будет настроение поработать, если домой он доберется без приключений. Он задумывается, как идет Джоново интервью, надеется, что Джон понял про шляпу и будет правильно ее носить. Еще только половина третьего. Марк покидает замок; спускаться к реке по извилистым дорожкам слишком жарко, и он покупает билет — минутная поездка в фуникулере, который вверх и вниз катает по склону туристов, клацающих фотоаппаратами. Марк стоит на маленьком перроне на вершине холма и смотрит, как два вагончика-противовеса на канате, где-то по восемь пассажиров в каждом, плывут вверх и вниз навстречу друг другу, встречаются на середине пути и между рейсами грустно глядят друг на друга с разных станций.