Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

• Название: ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
• Автор: Евгения Иванова
• Издательство: Мосты культуры - Гешарим
• Жанр: Критика
• Год: 2005
• ISBN: 5-993273-191-5

В книге собраны материалы, освещающие разные этапы отношений писателя Корнея Чуковского (1882–1969) и идеолога сионизма Владимира (3еева) Жаботинского (1880–1940).

Впервые публикуются письма Жаботинского к Чуковскому, полицейские донесения, статьи из малодоступной периодики тех лет и материалы начатой Чуковским полемики «Евреи и русская литература», в которую включились также В. В. Розанов, Н. А. Тэффи и другие.

Эта история отношений Чуковского и Жаботинского, прослеживаемая как по их сочинениям, так и по свидетельствам современников, открывает новые, интереснейшие страницы в биографии этих незаурядных людей.

---

«Мы преувеличим нашу ненависть…» — говорите вы.

Вы говорите, что мы находимся «в большом зале» потому, что там атмосфера тоньше, резонанс шире, подмостки прочнее, а вы предпочитаете остаться «в чулане».

Неверно. Мы предпочитаем находиться в больнице, где находятся тысячи больных.

Вы предпочитаете лишь еврейский квартал, игнорируя все прочие.

Что ж, действительно, пути наши разные.

VI

Чувствую, что, прочитав эти строки, вы с негодованием мне бросите:

— Ассимилятор!

Отлично. Я — ассимилятор. Не отрицаю. Но есть слово, гораздо более страшное, чем «ассимилятор». Это слово:

— Сионист!

Ассимиляция утопия. Но утопия благородная. Она стремится к объединению всех народов. Ее идеал — едино стадо и един пастырь.

Вы же, наоборот, стараетесь создавать новые стада.

Куда вы зовете евреев?

Вы зовете народ в страну, которая никогда не будет его страною.

Вы отрываете его от живого языка и вместо него даете ему труп.

Ваша мечта — превратить народ-учителя в народ-пахаря.

Вы отлично понимаете, что из всех утопий сионистская — самая безнадежная утопия.

Тем не менее вы считаете себя единственными «друзьями народа». Вы гордо говорите нам:

«Не хотим встречаться с вами, не знать ни вас, ни о вас»…

О, конечно же, когда еврейский народ поймет, как обманчивы ваши мечты, он вспомнит, что мы не были с вами, и не на нашу голову падут его слезы и упреки.

VII

Однако я начал с «лирического обмена настроений», а перешел, кажется, в гневный тон.

Что делать!.. Есть такие вещи, о которых трудно говорить долго в «лирическом тоне».

Мне одинаково противен шовинизм, где бы и в ком бы он ни проявился.

Мне положительно все равно, кто говорит:

— Мы сами по себе. «Чужие» нам враги.

Все равно, говорит ли это «Союз русского народа» или сионисты.

Но… я не верю последним, когда они говорят «жестокие слова».

Я не верю, когда вы кричите:

— Мы ненавидим вас!

Это самооборона.

Вы хотите на удар ножа ответить выстрелом из револьвера.

И, как «самооборонческие» револьверы, ваши слова бессильны…

И, как «самооборонческие» выстрелы, ваши слова только дают возможность негодяям лишний раз крикнуть:

— А, евреи стреляют! Евреи нападают! Евреи хотят нас истребить!..

Как крик протеста самооборона уважительна.

Так я и смотрю на ваше «Письмо».

Это крик протеста. Это стон!

И только как стон ваше «письмо» заслуживает уважения.

В. Г. Тан. В чулане К вопросу о национализме [187]

I

В. Жаботинский, очевидно, сумел заинтересовать читателей. С прошлого понедельника я получаю уже пятое письмо: «Когда и как вы ответите на статью В. Жаботинского?»

Я должен признаться, что взялся за перо не без особого естественного чувства. Мне больно разговаривать с В. Жаботинским, и я боюсь, что у нас не найдется общих слов для объяснения.

И напрасно он говорит мне комплименты (довольно кислые, впрочем) по поводу того, что я написал черным по белому: мы евреи. Слова эти написались сами собою. Ибо писатели бывают разные и различные чувства. Один боится травли и убегает в сторону. Другой боится только одного: быть вместе с выжлятниками[188]…

И когда «Новое время», и «Русское знамя», и «Колокол», и «Вече» с утра до вечера бросают грязью и кричат «жиды!», так естественно вспомнить: «я тоже жид» — и встать туда, на сторону гонимых…

Но вместе с В. Жаботинским я не встану. Туда, куда он зовет, я не могу и не хочу идти. Ибо он построил новый чулан и зовет нас туда из нашего светлого зала. Видит Бог, что в так называемом зале темно и сыро, и дверь на замке, и скорее это не зал, а тюремная камера. Но В. Жаботинский хочет построить в этой камере еще особый карцер.

Карцеров и чуланов и без того достаточно — и решеток, и перегородок. Иные из них мы пытались разрушить и не разрушили. Но строить новые мы не будем.

Как нам разговаривать с В. Жаботинским? Он говорит: «ваши хозяева в Москве чужие люди». А для меня это не чужие, это мои собственные, родные, кровные.

На прошлой неделе мы справляли юбилей Гаршина.[189] Разве это чужое? От нашего светлого зала Гаршин сошел с ума и разбил себе голову об камни.

Но этот мертвый Гаршин — это мой Гаршин, мой собственный, мой Успенский, мой Белинский, и Герцен, и Толстой, и все сорок тысяч мучеников, вплоть до вчерашнего дня 1908 года.

Я не могу отказаться от этого великого наследства, ибо потерять его значит потерять душу. И хотя у В. Жаботинского в чулане есть Бялик и Перец, и Иегуда Бен-Галеви, и другие покойники, я жалею его за то, что он так одинок и так беден, так нищ духовно и так траурно узок. Он закутал свою голову молитвенным саваном, и глаза его закрыты. Он обернулся к разрушенной стене и молится прошлому…

«Руками и зубами я буду служить еврейскому делу, — пишет В. Жаботинский, — честью и местью, правдой и неправдой».

Храбрые слова, хотя бы Меньшикову впору[190]. Но разве еврейское дело нуждается в такой защите?

Против кого собирается В. Жаботинский действовать местью и неправдой? «Против богатого соседа»?.. — Где эти богатые соседи, я их не вижу. Я вижу только бедных соседей. И это не соседи, это мои родные братья. И хозяева у нас есть, в Москве и в Петербурге. У всех нас одни и те же хозяева.

II

Я знаю, что были еврейские погромы, и боюсь, что еще будут. Но били не одних евреев; в Томске, Твери и Вологде били и жгли живьем коренных русских.

Нас, которых вы величаете «еврейская прислуга чужих людей», нас бьют и судят два раза, во-первых, за то, что мы евреи, во-вторых, за то, что мы русские интеллигенты. Но смерть для всех одна и никого не милует. После Герценштейна и Иоллоса убили Караваева.[191] Мы не хотим помнить, кто из них был еврей и кто русский. Или, если угодно, мы будем помнить, что еврей Герценштейн погиб в связи с русским земельным вопросом.

Но даже перед этой тройною могилой я должен признаться открыто: к одесским босякам и волынским союзникам, которых те, кому надо, науськивают из чайных, — у меня все-таки нет мстительного чувства.

Можно ли ненавидеть стадо свиней из евангельской притчи? Что из того, что они упали с утеса прямо нам на голову? Это не они виноваты, но бесы, которые в них вселились.

И ведь, в конце концов, это не свиньи, а люди.

По отношению к ним, несмотря на волны ненависти, кипящие кругом, мне хочется повторить слова Иисуса Христа, который ведь тоже родился среди евреев: «Прости их, Господи. Не ведают бо, что творят».

Вас, г. Жаботинский, я не стал бы призывать к прощению. Я сказал бы вам другое.

Вы нас называете беглецами. Мы могли бы вам вернуть комплимент. Ибо вы думаете о бегстве «по пути к Сиону». Вы, конечно, можете уйти и увести тысячи. Но миллионы не уйдут. Они не могут и не хотят уйти, несмотря на погромы. Прочтите вашего Шолом Аша. Еврейство как дерево, но корни его вросли в русскую почву.

Вы можете унести свое оскорбленное национальное самолюбие в Сирию или в Африку, но вы не унесете с собою тело еврейского народа. Оно слишком тяжело для вашей ноши.

И потому я сказал бы вам и другим «офицерам еврейского народа»: оставайтесь лучше здесь и вместе с нами старайтесь о том, чтобы погромы прекратились. Это очень трудная и очень сложная работа. Мы будем делать свою часть, а вы делайте свою.

Оберегайте свое гнездо и защищайте свой порог, учите соседей считать вас равными себе. Но не вливайте в общую чашу отравы сверхсметного яду. И без того проклинают слишком много, и отравляют душу и тело, и убивают направо и налево.

III

«В русской литературе уютно, она ходит по мрамору», — спасибо за такую уютность по 126 и 129 статьям.

В. Жаботинский ограничил свое чтение газетными статьями. Пусть бы он почитал еще журнал «Былое». В летописях этого журнала все народы России, русские, евреи, поляки, грузины осуществили равноправие.

— Мы знаем вам цену, — пишет В. Жаботинский.

— Очень хорошо. Я не стану преувеличивать эту цену. Ибо в эпоху великой смуты у мачехи-истории мы ничего не сумели получить, ни себе, ни детям, ничего, кроме Третьей Думы и режима Пуришкевича[192]; хотели встать с колен и упали ничком. И над нами стоит Энгельгардт[193] и шипит: «вы, фефелы!»

Только ленивый нас не ругает, даже Леонид Галич[194].

Кто прежде вместе уповал и рядом молился, теперь проходит мимо и пинает нас ногами. В. Жаботинский один из таких прохожих. Он идет по дороге сквозь Вильно, Варшаву и русскую Москву, мимо нас, в турецкий Сион.

Горе побежденным! Они всем должны, у всех в ответе.

В. Жаботинский — исторический кредитор. Он пришел с длинным счетом именно к нам, «к передовой печати». Та, правая сторона, «лежит вне поля его зрения». Он в Вене сидит, и ему не видно.