Леонард Гендлин - Перебирая старые блокноты

• Название: Перебирая старые блокноты
• Автор: Леонард Гендлин
• Издательство: Геликон»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

---

В феврале 1917 г. Илья Эренбург возвращается в Россию. Ему трудно было разобраться в происходящих событиях, он испытывал тяжелые сомнения. Эти колебания нашли отражение в стихах, написанных в период с 1917 по 1920 годы.

В эти годы И.Э. работает в отделе социального обеспечения, в секции дошкольного воспитания, в театральном управлении. В 1921 г. он уезжает в Европу, вначале живет во Франции и в Бельгии, три года проводит в Берлине, где в то время находились «сливки» русской писательской мысли.

В эмиграции Эренбург написал книги «Лик войны» (очерки о Первой мировой войне), романы: «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», «Трест Д.Е.», «Любовь Жанны Ней», «Рвач», сборник новелл «Тринадцать трубок», книгу статей об искусстве «А все-таки она вертится!»

Как только выдавалась свободная минута, он писал стихи. О возвращении в Россию не помышлял, а книги свои старался печатать в московских издательствах, точно так же, как это делал «великий пролетарский» писатель Максим Горький.

Появление романа «Хулио Хуренито» сопровождалось полемическими спорами, осуждением «нигилизма» и всепоглощающего скептицизма писателя. Сам же Эреьбург вел от «Хулио Хуренито» начало своего творческого пути: «С тех пор, — писал он в 1958 г., — и стал писателем, написал около сотни книг, писал романы, эссе, путевые очерки, статьи, памфлеты. Эти книги различны не только по жанру — я менялся (менялось и время). Все же я нахожу нечто общее между «Хулио Хуренито» и моими последними книгами. С давних пор я пытался найти слияние справедливости и поэзии, не отделял себя от эпохи, старался понять большой путь моего народа, старался отстоять права каждого человека на толику тепла». («Советские писатели». Автобиография в двух томах, т. 2, М., 1959, стр. 731).

Летом и осенью 1932 г. Эренбург много ездил по России. Он был на строительстве магистрали Москва-Донбасс, в Кузнецке, Свердловске, Новосибирске, Томске. Почти год, 1933–1934, он писал роман «День второй». В эти же годы И.Э. работает над книгой о рабочем классе «Не переводя дыхания» и параллельно пишет «Книгу для взрослых».

Весьма характерным для формирования публицистического и художественного стиля Эренбурга являются памфлет «Хлеб наш насущный» (1932) и фотоочерк «Мой Париж» (1935).

«Мой Париж» — небольшая книжка, в которой много фотографий, сделанных самим И.Э., и сравнительно мало текста. Сочетание фотографий и текста раскрывает основной авторский принцип и прием: все фотографии сделаны при помощи «бокового видоискателя», т. е. так, что люди, которых снимал писатель, не знали, что на них наведен объектив т. н. скрытой камеры.

Памфлет «Хлеб наш насущный» построен по сходному принципу. Опираясь на факты, писатель показывает, что на Западе, где так много хлеба, люди умирают от голода…

Вспоминая о первых днях войны, И. Г. Эренбург отмечал, что никогда в жизни так много не работал. Ему приходилось писать по три-четыре статьи в день — для советской прессы. Все четыре года Второй мировой войны он выполнял «невидимую» работу для Советского Информбюро.

2 Первая встреча

Впервые я увидел Эренбурга в 1942 году. Вместе с Д. И. Заславским[89] он руководил краткосрочными курсами военных корреспондентов при Центральном Доме Красной Армии. В моем архиве сохранились выцветшие тетради, куда я записывал лекции-беседы. Приведу фрагмент из вступительной лекции И. Г. Эренбурга:

«Мои будущие коллеги, запомните, что не всякий желающий может стать журналистом. Многолетняя усидчивость на университетской скамье не сделает из вас журналиста-газетчика, если в душе нет внутреннего горения, таланта, нет сердечной теплоты для этой, пожалуй, самой сложной, но прекрасной и, я бы сказал, всеобъемлющей профессии. Мои «университеты» — неполные шесть классов гимназии, люди и книги, города и страны, фронты и дороги, поезда и пароходы, велосипед и перекладные, музеи и театры, жизнь растений и кинематограф. Скоро вы вернетесь в воинские части, начнете работать во фронтовой печати, знайте, что у вас всегда будет спешка, но прежде чем отдать очередной материал — статью или информацию, интервью или беседу, очерк или рассказ в руки утомленного редактора, еще раз внимательно прочтите, подумайте, даст ли солдатам ваше произведение, находящимся в окопах, необходимую для них живительную влагу. В своем творчестве избегайте крикливых, ни чем не оправданных призывов, — каждый лозунговый призыв следует облечь в сжатую, эмоциональную, но непременно в литературную форму.

Обращаясь к читателям в книге «Лик войны» я писал в марте 1919 года: «Я видел и злобу и любовь, и змею и голубя. Как во все дни, на войне шла своя война, театром ее действия была душа каждого человека, и бились меж собой извечные враги зло и добро. Весь хаос человеческих чувств и помыслов выявился с особенной яркостью и мощью. Взбираясь на самые неизведанные высоты человеческого духа, люди потом падали в бездну. На войне можно было научиться любить человека, но и возненавидеть его новой ненавистью»[90].

Рассказывая, он курил папиросы своеобразным способом: делал несколько затяжек, бросал и вскоре брал новую.

3 О том, как я дарил И. Г. Эренбургу томик стихов Апухтина

Моему отцу, отсидевшему десять лет в концентрационном лагере, запрещено было жить в больших и малых городах советской империи, о чем красноречиво свидетельствовала отметка в его паспорте. Соответствующий «минус» зашифрован под римскими цифрами. Мы же с мамой и сестрой жили в Москве.

Со дня окончания Второй мировой войны прошло два года. Нам казалось, что писатель Эренбург «все может», что он в состоянии облегчить скитальческую, полную лишений жизнь больного, парализованного отца.

Я с ним долго созванивался, пока его секретарь не назначила дату и время.

Эренбург принял меня в своей квартире на улице Горького, дом № 8, квартира 48. Зная его страсть к книгам, я взял с собой прижизненное издание «Стихотворений» Апухтина.

Поднявшись на лифте на восьмой этаж, обратил внимание, что на дверях его квартиры висит огромный железный почтовый ящик. Двери мне открыла полная, красивая женщина-домработница. За письменным столом, заваленным рукописями, письмами, корректурой, всевозможными выписками и правками, сидел писатель. На книжных полках выделялись квадратные дощечки с жирными черными буквами латинского алфавита.

С первых минут моего появления Н.Э. проявил вдумчивую деловитость. Он сухо сообщил, что у него имеется пятнадцать свободных минут. Чтобы как-то его задобрить, волнуясь, я достал из портфеля апухтинский томик. На бледно-желтом лице Эренбурга появилось мимолетное облачное просветление.

— В моей библиотеке имеются различные издания Апухтина, но этого редкостного сборника за 1886 год, как раз недостает. — Писатель буквально на глазах переродился. — А вы знаете, — сказал он, — что Алексей Николаевич Апухтин — потомственный дворянин, что он вместе с Петром Ильичем Чайковским учился в Петербургском училище правоведения и начал печататься в четырнадцать лет? Чайковский любил Апухтина я на его стихи охотно сочинял музыку. Он просил поэта написать либретто для оперы. Кроме поэзии Апухтин писал прозу. — Илья Григорьевич встал, стряхнул пепел с лацканов пиджака, подошел к стеллажам, легко вскочил на лестницу, быстро достал с полки две книжки. Все больше оживляясь, он проговорил скороговоркой, — можете посмотреть, это романизированные повести Апухтина «Дневник Павлика Долесского» и «Архив графини Д**, которые были изданы посмертно. Я случайно их нашел у старейшего парижского букиниста Жака Фабри. Мне говорили, что их даже нет в хранилище Ленинской библиотеки.

Посмотрев на часы, Эренбург предложил перейти к делу. Я кратко рассказал ему про отца, напомнил, какую роль он сыграл в деле его возвращения из эмиграции, в издании его книг, в получении постоянного советского паспорта. Илья Григорьевич резко перебил:

— Я все понял. Скажите на милость, а почему ваш отец непременно должен жить только в Москве? Не могу понять, неужели наша гигантская страна для всех возвращенцев ограничивается только Москвой, Ленинградом, Киевом? Ведь города невозможно растянуть до бесконечности?

Я осторожно спросил:

— Вы можете оказать нам конкретную помощь?

Сутулый Эренбург встал, зажег потухшую папиросу, сильно затянулся, проговорил, слегка грассируя:

— Если бы даже и мог, то все равно ничего не сделал бы, ваш вопрос не государственной важности и не связан с установлением послевоенного мира.

Когда я оделся, Эренбург, визгливо рассмеявшись, спросил:

— Апухтина вернуть?

Не растерявшись, я тихо сказал:

— Вы меня извините, но я тоже собираю книги, Апухтина я принес вам только показать.