Леонард Гендлин - Перебирая старые блокноты

• Название: Перебирая старые блокноты
• Автор: Леонард Гендлин
• Издательство: Геликон»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

---

Тональность романа «Доктор Живаго» в какой-то мере определена духовным опытом, приобретенным во времена ежовщины. В романе и прямо говорится о «беспримерной жестокости ежовщины», о каторжных лагерях. Но даже там, где Пастернак описывает далекие по времени события, он вспоминает 1937 год. Так, рисуя картину боя, во время которого доктор Живаго нашел один и тот же Псалом на груди у партизана и у молодого белогвардейца, он пишет:

«Текст Псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль. Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее его стали зашивать в платья арестованные и твердили про себя заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные допросы».

6 декабря Афиногенов делает очередную запись в дневнике:

«Для романа: вот такой, как Пастернак. Знакомство с ним. Сначала — набор непонятных фраз, перескоки мысли, жестикуляция, мысли набегают, как волны — одна на другую, и после первого разговора — усталость, как после труднейшей мозговой работы.

Потом и новые встречи — разговоры о более простых вещах, простой язык, а дальше — уже и самое сложное становится понятным… А сначала удивлялся его жене — как она, простая женщина, все понимает и может даже спорить, а ему приходится напрягать мозг, чтобы уловить хотя бы логическую связь…»

Читая дневники и письма Афиногенова и роман «Доктор Живаго» Пастернака, можно видеть, насколько они созвучны друг другу.

Здесь уместно вспомнить, что в детские годы юный Пастернак верил в победу нового искусства, в свободу художественного творчества, но уже в 1932 году он написал с горечью:

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.

Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба.

Заслуживает внимания письмо Афиногенова режиссеру Н. В. Петрову[87].

«Ст, Баковка, Зап. ж.д. 12 февраля 1938,

Городок писателей. Переделкино.

12. II-38.

Дорогой Николай Васильевич!

Телеграмму Вашу давно получил и все собирался сообщить о дне выезда, но обед мой все откладывается, так как люди кругом заняты, а хочется уже собрать всех вместе (на даче, так как это будет интимнее и интереснее).

Но и без обеда сейчас у меня такая радость на сердце, что трудно передать Вам словами, не подберешь их, этих слов. После девяти месяцев жизни в состоянии отверженного и оплеванного клеветой человека, на которого все махнули рукой, — теперь вновь возродиться к жизни во всех ее формах общения с людьми. Уже я хожу на партийные собрания, в билете моем погашена вся «задолженность» за эти месяцы, газеты должны напечатать постановление райкома о моем полном восстановлении без взысканий и выговоров, уже Ставский[88] заявил, что я должен активно включиться в работу Союза и т. п.

Словом — колесо завертелось в обратном направлении, и вся шелуха грязных слов и обвинений отпала, надеюсь — навсегда.

Но именно теперь, в дни этого ренессанса — для меня особенно дороги воспоминания пережитого за месяцы одиночества и отвержения. Скажу совершенно честно — я не променял бы ни одного из самых моих «удачливых» годов на этот год тяжелейших испытаний, которые грозили не раз вконец раздавить. Но вот ведь — не раздавили. А вышел я из этих испытаний не только окрепшим, — другим человеком я стал сам для себя, и все, прожитое и прочувствованное за прошедшие 33 года, переоценил и взвесил. Теперь — другая дорога, очевидно, если даже и снова возьмусь за пьесы, — другими глазами буду смотреть на все… многое, очень многое во мне совершенно умерло, многое родилось вновь. Об умершем не жалею, напротив — радуюсь. Родившемуся вновь — радуюсь еще больше.

Так что итог, сами видите, — радостный, но даже радость теперь у меня своя, особенная, совсем иная.

Сейчас еще трудно даже вспомнить все, что произошло. Слишком много случилось, горы лежат позади, разобраться в них — не стоит, надо отойти на большее расстояние во времени и потом вернуться к ним окрепшим и спокойным.

Но из всех впечатлений лета — одно сейчас еще кровоточит — это разочарование во многих из тех, кого знал друзьями, кому верил и от кого молча ждал участливого слова в эти дни. Не было этих слов от тех, на кого надеялся. Это почувствовалось очень болезненно. И сейчас еще мне тяжело ходить по старым местам, встречаться с теми, кто находил для меня такие жестокие слова или просто отворачивался боязливо при встрече.

Зато, в то же время, нашлись и новые люди. Новые встречи обнаружили, что людей все-таки больше хороших, чем дурных, — и в моем одиночестве я никогда, на деле, один не оставался. Я нашел настоящие сердца и именно на их отношении ко всему, на их настоящей вере в лучшие стороны человеческой натуры проверил их искренность и честность. С такими людьми надо жить, для них работать.

Во всяком случае — еще очень много придется прожить. Будет еще больше встреч и людей. Надо надеяться — хороших. С Вами меня связывает давнишняя привязанность: «свидетель жизни неудачной». Вы всегда появлялись на переломных скрещениях моей жизни, и с Вами легко работалось и хорошо жилось. Верю, что и дальше, сейчас вот опять мы как-то сойдемся на общей работе, опять будем нужны друг другу, а кто знает, может и создадим что-нибудь такое, что очень будет нужно людям в стране. В это я очень верю…

Желаю Вам самых настоящих удач — Ленинград снова будет Вашим! Напишите, как складываются дела, над чем и где работаете? Как Большой Драматический? Дженни шлет Вам сердечный привет, я обнимаю Вас! Низкий поклон Наталье Сергеевне!

Ваш А. Афиногенов.

7 апреля 1939 года Афиногенов в узком кругу читал новую пьесу «Вторые пути», об этом он поделился своими мыслями с режиссером Н. В. Петровым:

«Прошла она чудесно, Пастернак прослезился от волнения и сказал значительные слова».

В биографическом очерке Пастернак рассказывает, как они с Есениным то «завязывали драки до крови», то «обливаясь слезами, клялись друг другу в верности».

Драматург Борис Ромашов пишет:

«Афиногенов тридцатого года был совсем не таким, как Афиногенов сорокового: он стал много глубже, серьезнее, ровнее, душевно богаче».

Из воспоминаний Бориса Горбатова:

«Когда мне хочется подражать моим товарищам в литературной среде, я бы хотел так же вести и держать себя в трудное время, как мужественно, честно и благородно держал себя в эти дни Александр Афиногенов».

Афиногенов сам предсказал свою судьбу. Он был убит вечером 29 октября 1941 года во время бомбежки. В этот день утром Александр Николаевич прилетел в Москву из Куйбышева. Его вызвал начальник Совинформбюро А. А. Щербаков. Поскольку писатель хорошо владел английским языком, его решили командировать для пропагандистской работы в Англию и Америку. Чисто выбритый, высокий, подтянутый в армейской шинели, в начищенных до зеркального блеска сапогах он ждал приема в здании ЦК. Взрыв срезал половину здания, где находился Афиногенов.

В Центральном Доме литераторов на улице Герцена в Москве на мраморной доске нанесены золотыми буквами фамилии писателей, павших в боях за свободу России. Не забыт и Александр Николаевич Афиногенов…

Ему было тридцать семь лет. Он был в расцвете своего таланта. Он написал 26 пьес, его последняя пьеса называлась «Накануне». Когда у него был успех, он всегда говорил: «Да, да, мне очень повезло с этой пьесой. Но эта еще не «та». «Ту» я скоро напишу. Чувствую, что напишу».

Он прожил мало, но знал и большой успех и большое горе.

Афиногенов был связан с Горьким и со Станиславским. Он встречался и переписывался с Немировичем-Данченко. Он дружил с Пастернаком и Вс. Ивановым. Он много работал и до конца жизни сохранил дружбу со многими артистами и режиссерами: Петровым, Берсеневым, Гиацинтовой, Бирман, Завадским, Марецкой. В его пьесах заблистали всеми гранями таланта Певцов, Леонидов, Корчагина-Александровская, Щукин, Ливанов, Добронравов. Он любил жизнь и умел веселиться, отдыхать, играл на гитаре, пел, увлекательно рассказывал. Он много читал и очень много работал. Он самостоятельно изучил английский язык и читал в подлиннике Шекспира, Фильдинга, Гольдсмита, Диккенса, Марка Твена. Больше всех драматургов он любил Чехова и Горького. Он знал наизусть их пьесы. Он шел в новую пьесу, как солдат идет в бой, не думая, вернется ли живым, не оглядываясь трусливо назад.