Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

• Название: Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
• Автор: Борис Солоневич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1938

---

Хорошо еще, если им там помогут и пришлют денег или продовольствия. А если некому прислать? Долго ли проживут они в этих инвалидных пунктах? И вот, каждый день стоят люди в коридорах, думая, что медицинский осмотр облегчит их положение. И десятки людей смотрят в мои глаза.

Но разве я могу им сказать, что советский концентрационный лагерь беспощаден к тем, кого он использовал и из кого он выжал все силы. Что я не могу спасти всех, что я могу немного помочь только единицам…

Но выбирать эти единицы из сотен одинаково несчастных — разве это легко?…

Непокорная молодежь

В маленькой карантинной палате лежит в одиночестве и, видимо, наслаждается отдыхом Костя. Он уже побрился присланной мною бритвой и читает какую-то книгу. По выражению его лица заметно, что для него этот отдых давно небывалое явление.

Он немного настороженно встречает меня, но на этот раз я крепко обнимаю его, и он отвечает таким же сердечным поцелуем.

— Ну, и напугали же вы меня, дядя Боб… Прямо в холодный пот вогнали… Я уж только потом понял…

— Да дело ясное… Без блата ни до порога, а с блатом хоть за море… А при всех блат нельзя показывать. Надо осторожно… Тут шпионов кругом полно… Вот полежите здесь денька два-три, а потом увидим… А то завтра, может быть, погнали бы вас в лес… Ну, расскажите прежде всего — на сколько?

— Красненькая… (10 лет).

— Ого, а за что? Костя морщится.

— Статья плохая — 58, 8.

— Ишь ты… Совсем серьезно… А на кого же вы террор наводили?

Костя не поддерживает моего шутливого тона.

— Серьезное дело было… Сталина пристрелить хотели… На первомайском параде с крыши ГУМ'а. Да засыпались… Человек в расход пошло…

— Здорово… А много вас всего было?

— Да ребят полтораста…

— А каких ребят?

— Да все комсомольцы… Эх, не удалось, черт побери… Ну да ничего: не мы, так другие…

В голосе юноши досада, как будто разговор идет о проигрыше спорт-состязания.

— Что это у вас такой зуб против Сталина.

— Тут, Борис Лукьянович — не зуб, а хуже. Вам-то что — вы-то ему сразу не верили… А мы — комсомольцы — сколько мы своих сил и жизней в пятилетку вложили… верили, дураки, что потом рай социалистический настанет… Ну, а нас на раскулачивание погнали. Не дай Бог никому видеть то, что мы видали. Сколько народу погибло… Нашего русского народа. И ведь какого! Кулаки эти — лучшие крестьяне… Эх… «Весь изъян на крестьян»… Верно, их и здесь много?

— Процентов до 70. Мало кто из них здесь, вот, в центральных пунктах пристроился. Большинство — летом на торфе, весной на — сплаве, а зимой — на лесозаготовках…

— Ну, а всего-то здесь много народа?

— Не мало, что и говорить… Когда я в Соловках в 1928 году сидел, по всей Карелии вместе с Соловками тысяч до 18 было заключенных.

— Ну, а теперь?

— Теперь — в ББК что-то 285.000, да у нас в Свирьлаге, кажется 75.000… Я как-то с братом подсчитывали — он в УРЧ работал — всего по лагерям сидит никак не меньше пяти миллионов человек…

Костя покачал головой.

— Да… Экспериментик, что и говорить!…

— А вы в него еще верите, Костя?

— Верил бы — не здесь бы был!

— Ну, тут окончательно вышибутся остатки иллюзий. Для этого лагерь лучшая школа.

Лицо Кости сморщилось, как от зубной боли. На его обычно приветливом и веселом лице появились морщины какой-то злобы и мстительности.

— Не во мне дело… Что — я? Песчинка! Теперь массы говорят и решают. Вот, жену у меня расстреляли по этому же делу — патроны из казармы крала… Но это все личное… Дело даже не в том, что, вот, Сталин нас обманул… Мы не за свою обманутую исковерканную жизнь мстим… За всю страну, за Россию, которую он кровью залил, за концлагерь, за голод, за рабство. Вот это мы не простим. Вот, попомните меня — своей смертью Сталин не умрет…

Голос Кости звучал твердо и жестоко.

Выход

Поздно вечером прибегает курьер III части:

— Т. Начальник… Так что срочно просят придти в 17-ый барак… Что-сь случилось…

Подхватываю походную аптечку и бегу. В бараке — полная тьма. Все керосиновые лампочки перенесены в комнату администрации, где толпятся люди в военной форме.

— Ага, вот и вы, доктор, — встречает меня уполномоченный III части. — Осмотрите вот этого… «бывшаго» человека… И главное — сам или не сам?..

На лежанке странно вытянулось тело с повернутой на бок головой. На шее трупа видна сине-багровая полоса от веревки. Относительно смерти сомнений никаких.

— Давно сняли?

— Да нет… С полчаса… Рабочий за барак случайно вышел — видит: висит кто-то… Он крик и поднял…

Я поднес лампу к судорожно перекосившемуся лицу и невольно вздрогнул: эта гримаса отчаяния и злобы сразу напомнила мне того студента, который сегодня был у меня на осмотре. Он нашел, значит, решение вопроса, что ему делать…

Да…

«Смерть — выход из всякого положения,
Но единственное положение, из которого выхода нет»…

— Слышьте, Солоневич, — наклоняется ко мне чекист, — нам главное — нет ли следов, что его повесили?

— Нет. Этот, видно, сам…

— С чего это он? — насмешливо поднимает брови чекист.

Я молча пожимаю плечами… По своему, он, этот студент, прав. Наблюдать свое угасание и с тоской ждать последних минут, когда легкие будут разрываться от жажды воздуха и жажды жизни… Нет уж, лучше сразу… Мрачная, обнаженная арифметика советской действительности…

Я понимаю его, как врач, и негодую, как гражданин: почему он, безвременно уходя в иной мир, не захватил с собой кого-нибудь из своих тюремщиков и палачей?…

Обыкновенная история

Спал я в своей комнатке недолго — вероятно, часа два. Ночью в коридоре лазарета раздался шум топочущих ног, и меня вызвал голос взволнованного санитара.

В перевязочной ничком на клеенчатом диване лежал и тяжело всхлипывал человек в военной одежде, с окровавленной головой. Из палат достали еще две лампочки, и раненого перенесли на перевязочный стол.

Один из заключенных, принесших раненого, видимо, рабочий мастерских, глухо сказал:

— Тут еще, товарищ доктор, евонная шапка… Она там сбоку валялась…

Измятая фуражка объяснила многое: у нее была сине-зеленая тулья и малиновый околыш — форма сотрудника ОГПУ. Все событие сразу приняло политическую окраску. Оно оказалось одним из бесчисленных явлений «классовой борьбы», или, правильнее выражаясь, борьбы власти с народом, которая ни на минуту не прекращается на великих просторах страны, «достигшей социализма».

— Вы бы лучше, товарищи, подождали, — сказал я рабочим. — Вероятно, нужно будет показание дать III части.

— Нет уж, доктор… Вы уж не серчайте… Мы пойдем. Мы ведь не знали, кто там лежит. Темно было. Потому-то и принесли. А ежели-б видали, может, и не подошли: какое наше дело?.. А теперь наше дело маленькое. Пущай сами ищут, кто и как… Ну, прощевайте, доктор… Пока…

Я послал санитара с докладом в III часть и при тусклом свете керосиновых ламп стал осматривать раненого. Дело оказалось серьезным: затылочная часть черепа была проломлена каким-то тупым предметом, вероятно, кирпичем.

Срезав волосы и обрив край раны, я удалил выступившие осколки костей и, продезинфецировав края раны, стал перевязывать ее.

В лазарет, совсем запыхавшись, вбежал чекист.

— Что тут у вас, товарищ Солоневич?..

— Да не знаю… Вот сейчас закончу — сами увидите…

Когда перевязка была закончена, я повернул голову раненого, бывшего по-прежнему, без сознания, и осветил его лицо лампой.

— Ах, черт! — взволнованно воскликнул чекист. — Да это наш новый уполномоченный… Проскурняк… Только что из Москвы прибыл… Вот, сволочи!.. Как это он к вам попал?

— Да вот принесли…

— А кто — не заметили?

— Нет… Не видал… А теперь вот что, товарищ дежурный. Раненого нужно срочно доставить в центральный лазарет. Тут, в этих условиях, я операцию делать не могу. Идите, срочно вызывайте карету скорой помощи.

Скоро выяснилось, что карета скорой помощи была поломана. Пытались вызвать пожарный автомобиль, но и он был в ремонте.

— Вот, дьяволы!.. — выругался сотрудник III части. — В легковой машине везти нельзя. Я же понимаю: лежачим нужно… Что же делать-то?

Сошлись на компромиссе — я отправляю раненого на санитарной повозке, но только получив об этом официальное распоряжение. Добился я этого не без труда, но мне нужно было застраховать себя от обвинения, что я отправил тяжело раненого, нуждающегося в покое, в обыкновенной повозке… И по много меньшим поводам «пришивали» новое дело.