Евгений Воробьев - Высота

• Название: Высота
• Автор: Евгений Воробьев
• Жанр: Советская классическая проза

Воробьёв Евгений Захарович [р. 29.11(12.12).1910, Рига — 1990)], русский советский писатель, журналист, сценарист. Участник Великой Отечественной войны. Окончил Ленинградский институт журналистики (1934). Работал в газете «Комсомольская правда». Награждён 2 орденами, а также медалями

Основная тема его рассказов, повестей и романов — война, ратный подвиг советских людей. Автор книг: «Однополчане» (1947), «Квадрат карты» (1950), «Нет ничего дороже» (6 изд., 1956), «Товарищи с Западного фронта. Очерки» (1964), «Сколько лет, сколько зим. Повести и рассказы» (1964), «Земля, до востребования» (1969-70) и др. В 1952 опубликована наиболее значительная книга Евгения Воробьева — роман «Высота» — о строительстве завода на Южном Урале, по которому поставлена еще более популярная кинокартина «Высота» (1957).

---

— У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.

— Старый? — рассмеялся Токмаков. — А сколько ему лет?

— Лет двадцать.

— Разве вы старая?

— Конечно. — И поспешила добавить: — На три года старше.

Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.

Маша обрадовалась:

— Видите? Уже дают тень!

— Разве это тень? — поддразнил Токмаков.

— Ничего вы не понимаете! — Маша простерла руки, как бы ловя тень. — Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…

— А козоустойчивой породы еще не вывели?

— Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу — все привьется, и никто не сломает.

— Жаль, я не саженец.

Маша засмеялась.

— Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.

— Это верно, я птица перелетная.

— А я, — сказала Маша в тон Токмакову, — всеми корнями в здешней земле…

8

Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.

Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.

Во всем поселке было только одно двухэтажное здание — школа.

— Здесь письмоносцем легко работать, — сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. — Без лестниц.

Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.

— А что у нас произошло после вашего ухода! — вспомнила Маша, подходя к дому. — Вам Бориска ничего не рассказывал?

— Ничего.

И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. «Это что такое?» — грозно спросил отец. «П-привет от рабочего класса!» — Борис покровительственно помахал рукой. «Хорош пролетарий!» — «А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, — Борис пощелкал пальцами, — п-прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?..»— начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.

А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: «Это тебе — от Карла Маркса, это — от Фридриха Энгельса, а это — от меня, беспартийного…» Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: «Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!»

Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.

Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.

— У нас спокойно. Отдохнете.

В глубине стоял дом, выкрашенный в веселый светло-голубой цвет. У калитки, закидывая грозди на улицу, росла рябина, бузина. Бузина уже была красная, а рябина янтарно-желтая.

Калитку распахнул улыбающийся Борис.

Он так рад был неожиданному приходу прораба, что даже не удивился — каким образом тот оказался здесь вместе с Машей?

Маша познакомила Токмакова с отцом.

— Милости просим, — сказала Дарья Дмитриевна. Она вышла на крыльцо, вся пышущая жаром, только от плиты. — Много про вас от Бориски наслышаны. Обед сейчас поспеет. Вы уж тут с Кирилл Данилычем и Ма-шуткой…

Дарья Дмитриевна заторопилась обратно на кухню. А Берестов насупил густые черные брови и спросил:

— Это вы наконец чай явились пить? Так тот чай уже простыл. Неделю ждали.

— А вторично меня не приглашали. — Токмаков трагически развел руками.

— Ну вот что, — сказал Берестов строго, — хоть вы и гость, а баклуши бить нечего. Ставили когда-нибудь антенну?

— Признаться — не приходилось. У меня и радиоприемника нет.

— А у нас есть, только без антенны. Трещит — ушам больно… Пойдем-ка, прораб, до обеда поработаем.

— Да пусть отдохнет! — вступилась Маша.

— А ты что — скучать без него будешь?

— Отец!

— Не бойся, на крышу его не пущу. Он с Бориской внизу будет помогать.

— Я — внизу?! — Токмаков изобразил возмущение. — И это вы говорите верхолазу?

Вскоре высоченный шест уже торчал над крышей, антенна была натянута, и все вернулись в дом, чтобы проверить, насколько стала лучше слышимость. Борис вертел ручки приемника, и чуткий волосок обежал по шкале, подсвеченной сзади, чуть ли не весь земной шар. В эфире потрескивало, прорывался скрипичный пассаж, иноязычная речь, чьи-то далекие позывные, «морзянка», клочок джазовой музыки.

— Как говорит Пасечник — концерт по заявкам лордов, мэров, сэров и пэров, — прокомментировал Токмаков монотонные и в то же время визгливые ухищрения джаза.

— По моим заявкам тоже три раза передавали, — похвастал Борис. — Теперь жду куплеты болельщика из оперетты «Одиннадцать неизвестных».

— Мы твои куплеты и в саду услышим, — проворчал Берестов. — Идем, прораб.

Маша виновато посмотрела на сонного Токмакова, тот поплелся за неугомонным стариком.

— Лучше нет, чем фруктовые деревья, — разглагольствовал Берестов. — Весной — цветы. Летом — зелень. Осенью — плоды. Это ведь я пристрастил Машутку к деревьям. Из-за меня, грешного, она по зеленой части пошла… Здесь, в этой степи, сроду плодовые деревья не росли, а теперь — пожалуйста!

Берестов широким жестом обвел свои владения. Затем он принялся внимательно оглядывать какую-то неказистую яблоню с худосочными плодами. Токмаков воспользовался паузой и безбоязненно зевнул.

— Ну-ка, попробуйте. — Берестов сорвал и протянул яблочко размером чуть побольше райского. — Вы не смотрите, что невеличка. Скороспелка! Нет, вы на вкус попробуйте.

— Слегка напоминает примороженную рябину… — Токмаков надкусил яблоко, сморщился и оглянулся: куда бы выплюнуть? — Чуть терпкое. И даже самую малость горькое.

— Но горечь-то приятная? — обрадовался Берестов. — Похоже на косточки в вишневой наливке?

— Давно не пил, — замялся Токмаков, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова не зевнуть. — Я больше водочку уважаю.

— Сперва здесь научился жить человек, а потом — плодовые деревья, — упивался Берестов, которому казалось, что он нашел благодарного слушателя. — Конечно, трудно деревьям. Как-то ко мне маленький воришка в сад забрался. Ну, хоть бы сорвал яблоко, съел его. Так ведь нет, ни одного яблока не попробовал. А ветку нагнул и сломал. Поймал я его и говорю: «Ты рассуди! Легче тебя воспитать, чем это яблоко вырастить…» Ругал, ругал его, потом жалко стало — прогнал. Сунул воришке яблоки на дорогу — ни одного не взял.

— Сознательный. — Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.

— Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас — видели? Зеркало — тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода — наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас — нет! И климат теперь нам подчиняется…

Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.

— Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…

За столом разговор шел о яблонях «уральский партизан», о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: «Ну где же обещанный отдых?»

А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.

— Скоро уезжаете? — спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.

— Стараемся как можно скорее, — ответил Токмаков. — Закончим монтаж — и прощай, любимый город. Как говорится: «Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…»