Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна

• Название: Журнал Виктора Франкенштейна
• Автор: Питер Акройд
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27917-1

«Журнал Виктора Франкенштейна» — это захватывающий роман-миф, взгляд из двадцать первого века на историю, рассказанную почти двести лет назад английской писательницей Мэри Шелли. Ее книга «Франкенштейн, или Современный Прометей» прогремела в свое время на весь мир.

Питер Акройд, один из самых крупных и известных сегодня британских авторов, переосмыслил сюжет Мэри Шелли. Повествование он ведет от лица главного героя — создателя знаменитого монстра. В начале XIX столетия Виктор Франкенштейн, студент Оксфорда, используя новейшие достижения науки, решается на роковой эксперимент: он пытается с помощью электричества реанимировать мертвое тело. В результате возникает существо, обладающее сверхчеловеческими возможностями, которое чудовищным образом мстит своему создателю. Едва появившись на прилавках, книга Акройда стала бестселлером, а культовый российский режиссер Тимур Бекмамбетов готовится ее экранизировать.

---

Питер Акройд Журнал Виктора Франкенштейна

Глава 1

Я родился в альпийской части Швейцарии; отцу моему принадлежала немалая часть земель между Женевой и деревушкой Шамони, в которой и обитало наше семейство. Первые мои воспоминания — о блистающих вершинах; полагаю, само созерцание высот рождало во мне дух дерзаний и стремлений. Горы олицетворяли собою власть и величие Природы. Ущелья и обрывы, курящиеся водопады и бушующие потоки всегда оказывали на меня очищающее действие — столь сильное, что однажды белым, сияющим утром я испытал желание воскликнуть, обращаясь к Творцу вселенной: «Охрани меня, Владыка ледников и гор! Вижу, чувствую одиночество духа Твоего среди снегов!» И, словно в ответ, с отдаленной вершины донеслись до меня треск льда и грохот лавины — громче звона колоколов собора Святого Петра в узких улочках старой Женевы.

Бури приводили меня в упоение. Ничто не завораживало меня более, чем рев ветра средь отвесных скальных громад, утесов и пещер в моих родных местах, когда ветер сметал курящуюся дымку, а музыка его наполняла сосновые и дубовые леса. Облака в тех краях словно тянулись ввысь, желая прикоснуться к источнику подобной красоты. В такие моменты собственная моя природа отступала прочь. Мне казалось, будто я растворяюсь в окружающей вселенной или же будто существо мое эту вселенную поглощает. Подобно младенцу в материнской утробе, я не сознавал различия между нею и собой. О таком состоянии, когда все проявления окружающего мира становятся «цветом на одном древе» [1], мечтают поэты. Меня же поэзией своею благословила сама Природа.

Итак, в самом раннем возрасте душу мою переполняли пылкие чувства, и воображение мое, безудержное и рьяное, способна была обуздать лишь моя склонность к занятиям и к умственной деятельности. О, как я любил учиться! Я впитывал познание, как саженец вбирает в себя воду, в росте своем непрестанно стремясь вверх. Уже тогда худшим из моих изъянов было честолюбие. Я желал познать мир и огромную вселенную без остатка. Зачем, если не для того, чтобы учиться, появился я на свет? Я мечтал о дальних звездах. Воображению моему (а я полагаю, что тогда уже понимал истинный смысл этого слова) под внешней коркой мироздания виделась пылающая сердцевина — та, что породила горы окрест меня. Я, Виктор Франкенштейн, проникну в ее тайны! В своем искреннем желании познать секреты Природы я исследую и жука и бабочку! Желание и наслаждение — возраставшие по мере того, как секреты эти раскрывались передо мною, — стоят в ряду самых ранних ощущений, какие я помню. Отец приобрел для меня микроскоп, и я, вооружившись им, наблюдал потайную жизнь мира с неописуемым интересом. Кто не мечтает о том, чтобы изучать невиданное и неведомое? Сила, которой обладают самые крохотные организмы — та, что заставляет их двигаться и сходиться, — наполняла меня благоговением.

После обучения моего в женевской школе — по кальвинистской, проповедовавшей трудолюбие и усердие системе — отец отправил меня в прославленный университет Ингольштадта, где я начал первые свои исследования в натурфилософии. Полагаю, я уже тогда знал, что пробью себе дорогу к величию. Как бы то ни было, мне всегда хотелось посетить Англию, где гальваники и биологи занимались новейшими экспериментами в области естествознания. Там отдавали предпочтение учебе практической. Отец мой, однако, сомневался, так ли уж благотворно влияние этой страны на воспитание во мне нравственности, но после множества моих горячих просьб и полных мольбы писем из Ингольштадта наконец смилостивился. Мне шел восемнадцатый год, когда он, после своих неоднократных предупреждений о распущенности английского юношества, разрешил поступить в Оксфордский университет.

Там-то, в Оксфорде, я и познакомился с Биши. Оба мы прибыли в наш колледж — назывался он, к вящему недоумению иностранца, Университетским колледжем — в один и тот же день. Мои комнаты располагались в юго-западном углу внутреннего двора — или, как его тут называли, дворика, — а комнаты Биши — по соседней лестнице. Увидав его в окно, я весьма поражен был его длинными золотисто-каштановыми локонами: к тому времени в моду вошли короткие волосы. Речь я здесь веду о самом начале нашего века. У Биши была манера ходить быстро, длинными шагами, однако сочеталась она с курьезной медлительностью, словно он не вполне понимал, куда стремится с подобным пылом. При ходьбе он слегка покачивался, будто от порывов ветра. Я видел его каждое утро в часовне, но мы не заговаривали друг с другом, пока не оказались рядом в зале, за одним из жалких обедов. Впечатление мое от английской кухни весьма походило на мнение отца об английских нравах.

Биши сидел подле меня, и я слышал, как в беседе с приятелем он одобрительно отзывался о «Роковом кольце» Исаака Крукендена, готической повести, написанной несколькими годами прежде.

— О нет, — сказал я. — Ради незамутненных ощущений вам следует читать романы Айзнера.

Он, разумеется, тут же заметил мой акцент.

— Вы поклонник немецких готических сказаний?

— Да, поклонник. Однако я не немец. Я родился в Женеве.

— Колыбель свободы! Вскормившая Руссо и Вольтера! Зачем же, сэр, было вам приезжать сюда, на родину тирании и угнетения?

Ничего подобного я, привыкший считать Англию источником политических свобод, прежде не слышал. Заметив мое удивление, Биши рассмеялся:

— Вы, как видно, недолго пробыли в наших краях?

— Я приехал на прошлой неделе. Однако я полагал, что данные народу свободы…

Он приложил руки к ушам:

— Я этого не слышал. Будьте осторожны. Вас обвинят в крамоле. В богохульстве. Какова, по-вашему, цена этому ладному телу, вам принадлежащему?

— Простите, я вас не понимаю.

— Тело, как утверждает власть, не стоит ничего. Его можно устранить, не затрудняя себя объяснениями и оправданиями. Понимаете ли, мы упразднили хабеас корпус [2].

Речи его были мне совершенно непонятны, но он тут же переменил тему беседы:

— Читали ли вы «Погребенного монаха» Канариса? Вот это и впрямь дьявольщина, а не история!

Книгу эту я прочел месяцем ранее. Биши, к моему изумлению, принялся цитировать по памяти весь первый абзац, начинавшийся словами: «В монастыре — том, что среди простых обитателей местности звался обителью эха, — покой не наступал ни на единый час». Он хотел было продолжать, но приятель его, обедавший с ним вместе, — как я впоследствии узнал, это был Томас Хогг, — упросил его остановиться.

— Почему вы зовете это властью? — спросил его Хогг.

— Почему бы и нет?

— Разве не следовало бы сказать «власти», а не «власть»?

— Нет. Власть более могущественна и более вероломна. Власть — некая абстрактная, непреодолимая сила. Власть абсолютна. Разве не так, советник из Женевы?

Биши взглянул на меня с приязнью и любопытством, и я, собравши все свое остроумие, отвечал:

— Будь я советником, я сказал бы вам, что Боже и бог — вещи разные.

Он громко рассмеялся.

— Браво! Мы станем друзьями. Позвольте вам представиться: Шелли. — Приложив руку к груди, он поклонился. — И Хогг.

— Мое имя — Виктор Франкенштейн.

— Прекрасное имя. Римское, не правда ли? Victor ludorum [3] и тому подобное.

— В моем роду это имя распространено издавна.

— Франкенштейн, тут вы задали мне задачу. Вы не иудей, ибо ходите в часовню.

Я не ожидал, что он меня там заметит.

— «Штейн» — это, полагаю, глиняная кружка для пива. Возможно, ваши предки при франкском дворе занимались почетным ремеслом гончара. Вы, милый мой Франкенштейн, происходите из семейства творцов. Имя ваше должно горячо приветствовать.

К тому времени мы успели подняться из-за длинного стола и шли теперь через дворик обратно.

— У меня есть вино, — сказал Биши. — Пойдемте, составьте нам компанию.

Стоило мне войти к нему в комнаты, как я понял, что нахожусь в обиталище пылкого духа: на полу, на ковре, на столе, на каждой горизонтальной поверхности щедрой россыпью лежали всевозможного рода предметы. Были там бумаги, книги, журналы да еще — бессчетные ящики с чулками, башмаками, рубашками и прочим распиханным промеж них бельем.

Ковер, как я заметил, успел кое-где покрыться пятнами и покоробиться, что я инстинктивно приписал научным опытам. Мой взгляд не укрылся от него, и он засмеялся. Смехом он обладал безудержным.

— Аммиачная соль, — сказал он. — Пойдемте, взглянемте на мою лабораторию.

Я последовал за ним в соседнюю комнату, где в углу ютилась узкая постель. На рабочий стол он поместил электрическую машину, поначалу принятую мною за вольтову батарею. Подле находились солнечный микроскоп да несколько больших склянок и флаконов.

— Вы экспериментатор, — сказал я.

— Разумеется. Как и пристало всякому искателю познания. Нам не Аристотеля должно читать. Нам должно вглядываться в мир.