Генри Мортон - От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии

• Название: От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии
• Автор: Генри Мортон
• Издательство: Эксмо, Мидгард
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26382-0, 5-91016-029-7

Генри В. Мортон возвращается к читателю с новой книгой об Италии — на сей раз об итальянском Юге. Вместе с «Прогулками по Северной Италии» и «Римом» эта книга составляет своего рода итальянскую трилогию признанного мастера, уникальную по масштабности, вдумчивую и обстоятельную, написанную характерным «мортоновским» стилем. Не случайно книги Мортона по Италии сами итальянцы рекомендуют иностранным туристам в качестве путеводителя по стране.

Приятных прогулок по Италии!

---

Я заметил в Неаполе другие следы испанской оккупации, например использование титула «дон» (к сожалению, это уже уходит), кроваво-красные распятия, любовь к титулам и дежурные комплименты (журналист Луиджи Бардзини назвал Неаполь «столицей бессмысленной лести»).

7

Период Гамильтонов в Неаполе длился исполненные очарования, но, к сожалению, короткие тридцать пять лет. Слова «Vedi Napoli е poi muori» — «Увидеть Неаполь и умереть» — были заменены более волнующим обещанием: «Ессе Roma».[49] Блестящий и дружелюбный королевский двор являлся итальянской версией двора английского. Великолепные дворцы, вместе с позолоченной мебелью и расторопными слугами, можно было взять в аренду, и это привлекало в Неаполь богатых аристократов. Все восхищались британским министром Уильямом Гамильтоном: он был светским, эрудированным человеком, разъезжал по Италии, изучал вулканы, коллекционировал греческую керамику, писал монографию для Королевского общества. Двери его дома всегда были открыты для соотечественников-мигрантов. Король неизменно во время поездок брал министра с собой. Вряд ли британская дипломатия может привести лучший пример нужного человека в нужном месте и в нужный момент. Его разнообразные интересы делали его знатоком во многих областях науки и культуры. Я благодарен одному наблюдательному человеку: он заметил, как сэр Гамильтон, в своем придворном костюме, помогал оборванному рабочему донести корзину с греческими вазами.

Иногда в Неаполь являлся всадник и приносил новость с другой стороны залива, однако новости этой было уже две или три недели. В Неаполь не доносились бестелесные голоса вроде «Голоса Америки»; не падали с небес замученные путешественники с тревожными слухами из отдаленных земель; приезжий человек получал здесь спокойствие, которое в другом месте ему было недоступно. Читая дневники и письма, написанные в Неаполе в период с 1764 по 1799 год, я не нашел в них ни одного упоминания о постороннем мире, ни одного словечка о Банкер-Хилле, ничего о Стрелецком бунте и Патрике Гордоне в Московии. Даже Бастилия не помешала спокойным встречам за обеденным столом. Тем не менее гильотина положила конец неаполитанскому Эдему: упала голова французской королевы, и счастливый сон прервался. Гёте, миссис Пьоцци, Уильям Бекфорди многие другие описывали то чудное время, пока ему не пришел конец.

Уильям Гамильтон был четвертым сыном лорда Арчибальда Гамильтона и леди Джейн Гамильтон, дочери графа Аберкорна. В двадцать восемь лет он женился на Кэтрин Барлоу из графства Пембрукшир, хрупкой и очаровательной молодой наследнице, которая его обожала. Тридцатичетырехлетнего Гамильтона направили в Неаполь, где они с Кэтрин прожили двадцать четыре года. Однажды их постигло горе: умерла дочь, их единственный ребенок. Когда доктор Чарльз Берни во время своих музыкальных гастролей по Европе посетил Неаполь, то сказал, что, по его мнению, Кэтрин Гамильтон — лучшая исполнительница музыкальных произведений на клавесине.

Итак, под звуки клавесина и с Везувием за окном, первая леди Гамильтон исчезла из истории. Такая же судьба могла постигнуть и ее супруга, дипломата, писателя, ученого, автора первой и наиболее полной книги о Неаполе и вулкане, первого ученого коллекционера греческих ваз; первого человека, понявшего значение Помпей и Геркуланума. Вспоминали бы его сейчас только библиофилы, если оь1; овдовев, он не женился в пожилом уже возрасте на красивой молодой любовнице своего племянника.

То, что молодому человеку хотелось передать красивую любовницу дяде не из-за материальной выгоды, а просто так, довольно необычно для людей XVIII века. Такая тема понравилась бы Шеридану. Причина в том, что Чарльз Гревиль, племянник, сошелся с отчаявшейся Эммой во время ее беременности («Что мне делать? Господи, помилуй, что мне теперь делать?» — писала она не без ошибок.) Чарльз устроил ее вместе с матерью в маленьком доме на окраине города. Эмма страстно влюбилась в благодетеля и, чтобы сделать ему приятное, старалась усвоить манеры леди. Гревиль обеднел и стал подыскивать себе наследницу с капиталом не менее 130 000. Чарльз сообразил, что это ему не удастся, если он не избавится от прекрасной Эммы и ее матери. И тут он вспомнил о жившем в Неаполе дяде-вдовце, богатом, знаменитом.

Эмма Гамильтон являет собой необычный пример женской адаптации. Мало кто может сравниться с ней в умении усваивать поверхностные знания вместе с речью, манерами и социальными устоями, отличными от тех, в которых она родилась. В данном случае ей помогали редкая красота, сердечная теплота и преданность. Она была дочерью кузнеца, жившего на границе Чешира и Ланкашира. Об отце ничего не известно, кроме имени — Генри Лайон. Вместо подписи он ставил крест. Мать, никогда не покидавшая преданную дочь, была сделана из другого теста. Хотя на момент рождения Эммы она была неграмотной, однако сумела социально развиться и достойно представляла дочь, поднявшуюся на высшую ступень общества. Впоследствии она стала известна (никто не знает почему) под аристократическим именем миссис Кэдоган. Мать и Дочь образовали мощный союз, и хотя пожилая дама так и не смогла окончательно избавиться от всех признаков своего происхождения, тем не менее вызвала к себе всеобщую любовь. На нее смотрели как на очаровательную старушку в домашнем чепце. («Я обожаю миссис Кэдоган», — однажды написал Нельсон. «Король говорит, что моя мать — ангел», — говорила Эмма о впечатлении, которое миссис Кэдоган произвела на Фридриха IV.)

Гревиль занимался обучением Эммы, но настоящим профессором Хиггинсом стал сэр Уильям Гамильтон. В 1784 году Гревиль предложил миссис Кэдоган и ее девятнадцатилетней дочери поехать отдохнуть в Италию. Там, под классическими небесами, Эмма могла бы продолжить свои занятия. Это просто отпуск, не более. Они уехали, и сэр Уильям встретил их в Неаполе. Эмме отвели четыре комнаты в палаццо Сесса, резиденции сэра Уильяма. В те дни окна дворца смотрели на залив. Здесь Эмма стала учиться французскому и итальянскому языкам, пению и другим предметам, хотя ее орфография так и осталась несовершенной. Время шло, и ее письма Гревилю стали более эмоциональными, страстными и сердитыми. Она не могла любить никого, кроме него! Зачем он ее оставил? Тем не менее в Неаполе ее окружали забота, внимание и восхищение. Подозреваю, что «старушка в чепце» дала ей благоразумный совет, поскольку вскоре Эмма сделалась любовницей сэра Уильяма и призналась, что любит только его.

Так пробежали счастливые шесть лет. Эмма Харт сделалась достопримечательностью Неаполя. Все ею восхищались, а величайший знаток и ценитель прекрасного горячо ее любил. Неземная красота и таланты молодой женщины покорили не только самых образованных членов высшего общества. Простые неаполитанцы, восхищаясь ею, сравнивали Эмму с Девой Марией. В 1791 году, когда Гамильтону было за шестьдесят, а Эмме почти тридцать, сэр Уильям увез ее вместе с миссис Кэдоган в Лондон, где они с Эммой обвенчались. Будучи любовницей Гамильтона, она сумела покорить Неаполь, а теперь, в качестве леди Гамильтон, вошла в круг приближенных короля и победила даже строгую королеву Марию-Каролину. Казалось, из волн Неаполитанского залива вышла сама Венера, с обручальным кольцом на пальце, всецело преданная британскому министру.

Желая пройтись по помещениям, в которых леди Гамильтон держала свой двор и исполняла знаменитые «аттитюды», я спросил у прохожих дорогу к палаццо Сесса, но лишь несколько человек о нем слыхали, да то и думали, что дворец снесен. Наконец, в Британском консульстве припомнили, что кто-то давно задавал тот же вопрос, и меня направили в старый квартал позади моего отеля, туда, где находится капелла Веккья и церковь Санта-Мария.

На круто взбирающейся вверх улице было полно магазинчиков и мастерских, где в чисто неаполитанской манере человек чинил на мостовой старый стул и беседовал с сапожниками, которые там же делали свое дело. К их разговору присоединялись проходившие мимо знакомые. Улица заканчивалась аркой, выводившей во двор с припаркованными в нем автомобилями. Я спросил у одной женщины, не является ли здание с балконами дворцом Сесса, однако она ничего не могла мне ответить. Я попытался представить, как выглядело это здание, прежде чем его разделили на квартиры. Тогда под арку въезжали экипажи и, сделав круг по двору, останавливались у главного входа. У этой двери еще сохранились слабые признаки прежнего величия. Широкие каменные ступени из темного вулканического камня вели теперь к квартирам и коридорам. Единственное, что мне оставалось, это — позвонить в чей-нибудь звонок или постучать дверным кольцом. Возможно, я найду человека, который ответит на мои вопросы.

После второй попытки дверь осторожно открылась, и я увидел помещение, забитое старой мебелью, комодами, столами и кроватями, поставленными одна на другую. Старик, охранявший эти сокровища, никогда не слышал о палаццо Сесса и, предположив, что я пришел за каким-то громоздким предметом, завернутым в коричневую бумагу, попытался мне его всучить. Затем я поднялся по солидной лестнице и подошел к внушительной двери. На звонок откликнулся пожилой слуга в белом жилете. Когда я задал ему вопрос, он почтительно поклонился и сказал, что проконсультируется у нанимателя. Знаком указал мне на ренессансное кресло — великолепную версию трона чистильщика обуви у галереи. Сам тем временем исчез за гобеленом. Вернувшись, сказал: да, это и в самом деле палаццо Сесса, но — увы — маркиза уже немолода, плохо себя чувствует, а потому просит простить за то, что не может меня принять. Что могло быть вежливее такого отказа? Я почувствовал, что этот дом сохранил дипломатичные манеры времен Георга III.