Дженет Уинтерсон - Страсть

• Название: Страсть
• Автор: Дженет Уинтерсон
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2002
• ISBN: 5-699-01876-X

«Страсть: страданье, муки, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска; подвиг, сознательно принятые на себя тяготы, мученичество». Так нам говорит словарь Даля. Но роман Дженет Уинтерсон — бесспорной звезды британской литературы конца XX века — не только об этом. Страстны влечения пола, азартная игра, война, любовь к матери и своей стране.

Один из маленьких шедевров современной европейской литературы, роман «Страсть» — впервые на русском языке.

---

По совету Вилланели, мы притворились поляками. Она говорила по-польски так же, как и по-русски, и объяснила насторожившимся крестьянам, что французы взяли нас в плен и силой заставляли служить себе, но мы убили сторожей и бежали, надев французские мундиры, чтобы не вызвать подозрений. Когда русские крестьяне услышали, что мы убили несколько французов, их лица засветились от радости, и они тут же впустили нас внутрь, пообещав накормить и дать убежище. С помощью Вилланели мы узнали, как мало деревень уцелело и сколь значительны пожары. Их собственные дома не пострадали — они стояли в стороне, а русский офицер высокого ранга влюбился в дочь пастуха. Случайный роман так запал ему в душу, что этот русский пообещал спасти деревню и повел свой отступавший отряд по прежнему маршруту, уведя за собой французов.

Любви не страшна ни война, ни лютая зима. Наш хозяин объяснил, что любовь зимует под снегом, как кусты малины, на которых в феврале неизменно появляются нежные ягодки независимо от погоды и видов на будущее. Никто не знает, почему она продолжает расти в такую пору, когда у сосен перемерзают корни, а лохматых овец приходится держать в доме.

Дочь пастуха стала местной знаменитостью.

Вилланель сделала вид, что мы муж с женой, и нас положили спать вместе, а бедному Патрику пришлось делить ложе с сыном хозяев, дружелюбным идиотом. На второе утро мы услышали крики с чердака, прибежали и увидели, что Патрик лежит навзничь и стонет, а сын хозяев, огромный, как бык, сидит на нем верхом и играет на деревянной дудочке. Мы не могли сдвинуть его с места. Но тут пришла жена хозяина, хлестнула сына тряпкой и выгнала зарыдавшего парнягу на снег. Немного погодя он вернулся, лег у ног матери, широко раскрыл глаза и уставился на нее.

— Он хороший мальчик, — сказала женщина Вилланели.

Оказалось, при его рождении присутствовал дух и предложил родителям выбор: ум или сила. Жена хозяина пожала плечами. Зачем ум в том месте, где нужно ухаживать за козами и овцами и валить деревья? Они поблагодарили духа, попросили силу, и теперь их сын, которому всего четырнадцать лет, может одолеть пятерых взрослых мужиков и носить на плечах корову, как ягненка. Ел он из ведра, потому что ни одна миска не могла утолить его аппетит. Пока мы с Патриком и Вилланелью ели похлебку, а крестьянин и его жена жевали черствый хлеб, их сын сидел в конце стола, загораживая плечами окно и черпая ковшиком из ведра.

— Он женится? — спросила Вилланель.

— Конечно, — удивился хозяин. — Какая женщина не захочет взять в мужья такого сильного парня? В свое время мы найдем ему невесту.

В ту ночь я без сна лежал рядом с Вилланелью и прислушивался к ее дыханию. Она спала, сжавшись в комок, повернувшись ко мне спиной, и не показывала виду, что хочет моих прикосновений. Я дотрагивался до нее, только когда был уверен, что она спит. Гладил по спине и гадал, все ли женщины так нежны и упруги. Однажды она вдруг повернулась и попросила моей любви.

— Я не умею.

— Тогда я сама буду любить тебя.

Когда я вспоминаю о той ночи — здесь, откуда не выйду никогда, — у меня дрожат руки и болят мышцы. Я забываю, день сейчас или ночь, забываю, зачем пишу эту книгу и пытаюсь рассказать вам о том, как все было на самом деле. Не слишком выдумывая. Вспоминаю только по ошибке, написанные слова плывут перед глазами, перо поднимается и застывает в воздухе. Я думаю об этом часами, но передо мной — одно и то же мгновение. Она наклоняется, ее рыжие волосы с золотыми прядками падают мне на лицо и грудь, и я смотрю на нее сквозь эти волосы. Волосы окутывают меня, и я словно лежу в высокой траве, покойный.

Покидая деревню, мы унесли с собой карту — на ней нам нарисовали короткий маршрут — и еду, которой поделились слишком щедрые хозяева. Мне было очень неловко: если б не Вилланель, они бы убили всех нас.

Куда бы мы ни шли, нам попадались те, кто ненавидел французов. Мужчины и женщины, будущее которых было предрешено. Они не умели связно мыслить; то были люди земли, им хватало малого, и они ревностно чтили обычаи и Бога. Хотя их жизнь менялась не слишком, они чувствовали, что их унизили, потому что унизили их вождей; они не знали над собой власти и презирали гарнизоны и марионеточных королей, который оставлял за собой Бонапарт. А тот всегда заявлял, что понимает, в чем благо народа, умеет улучшать и совершенствовать. Так оно и было: он улучшал правление во всех завоеванных странах, но вечно забывал о том, что даже простые люди хотят свободы, чтобы совершать собственные ошибки.

Бонапарт не любил ошибок.

В Польше мы притворялись итальянцами и вызывали сочувствие, которое один оккупированный народ испытывает к другому. Когда Вилланель говорила, что родом из Венеции, люди прикрывали руками рты, а набожные женщины начинали креститься. Венеция, город Сатаны. Неужели это действительно так? Но даже те, кто осуждал Вилланель сильнее прочих, тихонько подкрадывались к ней и спрашивали, правда ли, что там живут одиннадцать тысяч блудниц, богатых, как короли.

Вилланель, любившая рассказывать байки, придумывала такое, что им и не снилось. Например, что у тамошних лодочников ступни с перепонками. Мы с Патриком давились от хохота, но поляки делали большие глаза, а одного вообще едва не отлучили от церкви: он предположил, что Христос, наверное, тоже умел ходить по воде, потому что таким уродился.

По пути до нас доходили слухи о Великой Армии, о тысячах погибших, и меня тошнило от бесцельности этих жертв. Бонапарт говорил, что парижские шлюхи сумеют восстановить потери за одну ночь. Может и так, но этим детям еще расти семнадцать лет.

Даже французы начинали уставать. Даже самым простым женщинам надоело рожать мальчиков, чтобы их убивали, и девочек, чтобы рожали новых мальчиков, когда повзрослеют. Мы стали выдыхаться. Талейран писал русскому царю: «Французы народ цивилизованный, но об их вожде этого не скажешь…»

Мы не слишком цивилизованы, мы слишком долго хотели того же, чего хотел он. Хотели славы, завоеваний, рабов и лести. Его желание горело дольше нашего, поскольку он не платил за него собственной жизнью. Он до последнего момента держал свою неслыханно дорогую вещь в тайнике, но мы, у которых не было ничего, кроме собственных жизней, с самого начала ставили на кон все, что имели.

Он понимал наши чувства.

Заранее подсчитывал наши потери.

Но умирали мы, а у него были палатки и еда.

Он пытался основать династию. А мы боролись за свои жизни. Не бывает ограниченной победы. Одно завоевание неминуемо ведет к другому, а то — к третьему, чтобы защитить завоеванное. По пути мы не встречали друзей Франции только разбитых врагов. Таких же, как вы и я, с теми же надеждами и страхами, не плохих и не хороших. Меня учили видеть в них дьяволов и чудовищ, а я видел обычных людей.

Но эти обычные люди тоже искали дьяволов. Особенно австрияки — они считали французов жестокими и не достойными презрения. По-прежнему принимая нас за итальянцев, они снисходили к нашим недостаткам и во всем благоприятно сравнивали нас с французами. Что было бы, сбрось я свою маску? Неужели обратился бы в дьявола у них на глазах? Я боялся, что они вычислят меня по запаху, что их носы, презрительно морщившиеся при одном упоминании о Бонапарте, учуют мое происхождение. Но, похоже, мы таковы, какими нас видят. Тот, кто говорит, что может определить врага с первого взгляда, мелет чушь. Врага можно распознать только по мундиру.

Когда мы оказались неподалеку от Дуная, Патрик повел себя странно. Мы шли больше двух месяцев и очутились в долине среди сосновых рощ. На самом ее дне мы походили на муравьев в огромной зеленой клетке. Теперь, когда снега и мороз остались позади, мы чувствовали себя не в пример лучше. У нас поднялось настроение; еще неделя-другая — и мы доберемся до Италии! Когда мы уходили из Москвы, Патрик пел песни. Невразумительные, лишенные мелодии, но постепенно мы привыкли к этим звукам; под них было удобно идти. А в последние дни умолк, почти ничего не ел и не хотел разговаривать. Когда в тот вечер мы развели костер и сели у огня, он заговорил об Ирландии и сказал, что очень хочет домой. Стал размышлять, сумеет ли убедить епископа снова дать ему приход. Ему нравилось быть священником.

— И не только из-за девушек, хотя дело и в них же тоже, я знаю.

Он сказал, что это имеет смысл независимо от наличия веры — имеет смысл ходить в церковь и думать о людях, которые тебе не родня и не враги.

Я назвал это ханжеством, а он ответил, что Домино был прав: в глубине души я пуританин, не желающий считаться с людскими слабостями и несовершенством простой человеческой природы.

Тогда это меня очень обидело. Но теперь я думаю, что он говорил правду. Это действительно мой порок.

Вилланель рассказала нам о венецианских храмах, сверху донизу расписанных изображениями ангелов, чертей, воров, блудниц и животных. Патрик приободрился и решил, что для начала попытает счастья в Венеции.