Менахем Бегин - В белые ночи

• Название: В белые ночи
• Автор: Менахем Бегин
• Издательство: Гешарим
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

---

— Смотрите! — закричал вдруг Гарин, схватил мою руку и прижался, как маленький ребенок. — Смотрите! Он идет с ножом!

Я посмотрел. С верхних нар медленно спускался урка. Он что-то держал в руке. Издали трудно было различить, но это вполне мог быть нож.

Урка прошмыгнул мимо нас, даже не обратив внимания на Гарина. В руке у него была ложка. Гарин пережил несколько минут смертельного страха. Я продолжал его успокаивать. Воспользовался его ошибкой, чтобы рассеять все опасения. При первой же возможности переменил тему, и мы заговорили о литературе. После этого разговора он меня не покидал. Перенес ко мне свою котомку. Лежал рядом со мной днем и ночью. Старался подниматься на палубу вместе со мной или просил проводить его. Урки его не трогали, но продолжали издеваться и угрожать. Гарин был уверен, что конец близок.

Однажды голос Гарина вырвал меня из постоянной дремоты, в которой мы находились из-за мрака, голода, слабости, зловония и постоянного лежания.

— Менахем, Менахем, — шептал Гарин.

Впервые он обратился ко мне просто по имени.

— Вы помните песню «Вернуться»?

Впервые он обратился ко мне на идиш.

— Какую песню? — переспросил я его, тоже на идиш.

Он сказал: «Лушув», и я в первую минуту не понял — то ли из-за его ашкеназийского произношения, то ли из-за полудремы, от которой я еще не очухался.

— Как, вы не знаете? — сердито ответил Гарин вопросом. — Это песня, которую поют сионисты. В Одессе сионисты пели ее, когда я был еще мальчиком. Лу-шув, лу-шув, вы не знаете эту песню?

— А, вы имеете в виду «Атикву»?

— Может быть «Атиква», я помню только слова «лушув, лушув».

— Да, это «Атиква» — «Лашув леэрец авотейну» («Вернуться на землю праотцев»). Разумеется, я знаю эту песню.

— Раз так, — попросил Гарин, — спойте мне ее. Видите, Менахем, я уже отсюда не выйду. Слышите…

Он схватил мою руку и положил себе на грудь. Сердце учащенно билось.

— Видите, — продолжал Гарин, — я человек конченый. Урки играли на меня в карты, они убьют меня. Но предположим, вы правы, и они хотят только запугать меня. Сколько времени могу я прожить с таким сердцем? Отсюда мне живым не выйти. Вы здоровы. С вами остальные евреи. Вас амнистировали. У вас есть шанс выйти на свободу. Может быть, встретите моих детей, кто знает? Расскажите им про их отца, расскажите все. Скажите, что я всегда думал о них. Но теперь прошу вас спеть «Лашув», спойте мне «Лашув».

Вместе с Мармельштейном мы запели «Атикву» К нам присоединились три соседа-еврея. Мы пели с ашкеназийским произношением, как поют «Атикву» в галуте. Гарин молчал. Слушал. Прислушивался к словам: «Вернуться в страну, в страну праотцев…»

Урки проснулись:

— Вы что там поете, жиды?

— Они молятся, молятся своему Богу, чтобы помог им.

Урки дико засмеялись. Мы продолжали петь.

Урки правы. Это не песня, а молитва.

Мне казалось, что я только что принял исповедь еврея, который много лет отвергал свой народ и теперь, перед самым концом, после страданий и мук возвращается к своему народу, к своей вере. Боже милостивый, жизнь создает более фантастические сюжеты, чем самый смелый писатель. Вот мы лежим в беспросветной тьме, среди урок — полулюдей-полузверей. Рядом Гарин, бывший замредактора «Правды», коммунист, человек, оторвавшийся от своего народа, возненавидевший Сион и преследовавший сионистов. Когда в последний раз он слышал «Атикву» в Одессе? Когда он в последний раз смеялся над словом «Лашув»? Чего он только ни делал, чтобы искоренить «атиква лашув» («надежду на возвращение»)? Чего он только ни делал, чтобы воплотить в жизнь другую «надежду»? Четверть столетия прошло с тех пор, как сбылась его мечта — победила революция, за которую боролся и страдал, во имя которой трудился и воевал. Четверть века… И вот революция отблагодарила своего преданного борца и руководителя: объявила его предателем, врагом народа, шпионом. Он получил тюрьму, больное сердце, побои, кличку жид, железные шпалы, опять жид, этап, снова жид, пинки, ограбление, угрозы урок, унижение, страх, еще и еще раз — жид. И теперь, после всех мук, бывший замредактора «Правды», бывший генеральный секретарь коммунистической партии Украины вспоминает песню «Лашув». «Лашув, лашув леэрец авотейну» — и это его последнее утешение.

И пусть слышит Печора — быть может, впервые с тех пор как понесла свои воды на север молитву-исповедь, Песню-молитву:

Вот уже несколько дней мы стоим на причале. Вокруг нас много других судов. Целый невольничий флот. Мы прошли длинный путь, но впереди еще дальняя дорога — на север, на север. Рабочие пристани, тоже заключенные, готовят пароходы к отплытию.

В один из этих дней охранник наклонился над трюмом и закричал:

— Бе-ги-н!

Урки, стоявшие у выхода, завопили:

— Бе-ги-н!

— Здесь! — крикнул я в ответ.

— Имя, отчество.

— Менахем Вольфович.

— Верно.

— Данавский! — продолжал кричать охранник. — Имя, отчество?

И еще много имен, по алфавиту.

— Все, кого назвал, поднимаются с вещами. Пришло указание освободить всех поляков, вы выходите на свободу.

Я простился с Гариным и побежал к выходу.

Вещей у меня не было. На ходу я подхватил свой короткий ватник.

«Чужой» урка схватил меня за рукав, хотел то ли удержать, то ли забрать ватник.

Я вырвался и побежал к лестнице.

— Но ведь это жид, а не поляк! — закричал урка. Ему я тоже не мог объяснить различие между гражданством и национальностью, но я его понял хорошо: из всех завистей в мире самая глубокая — это зависть заключенного, сосед которого выходит на свободу.

Я поднялся на палубу. Вскоре возле меня стали Мармельштейн и остальные евреи и несколько поляков.

Со стороны берега подплыла лодка.

— Готовы? — крикнул кто-то из лодки. — Поляки готовы?

— Готовы, готовы! — закричали в ответ часовой и «поляки». Сбылись слова уполномоченного из Печорлага. Мы сели в лодку и поплыли к берегу, в перевалочный лагерь. Отсюда — на юг, на юг.

Я ехал налегке — без вещей. На душе тоже стало легко: за спиной вырастали крылья.

20. ЦЕЛЬ И СРЕДСТВА

На своем опыте и опыте других заключенных я изучил основные характерные черты социалистических концлагерей.

Советские пропагандисты восхваляют исправительно-трудовые лагеря, особо подчеркивая две стороны. У нас, говорят они, в отличие от капиталистических стран, заключенный не вырождается из-за безделья. У нас заключенный работает, строит, и созидательная работа исправляет его характер. Во-вторых, утверждают советские агитаторы, в Советском Союзе заключенным предоставлено «внутреннее самоуправление». Свои дела они улаживают между собой, собственными силами, а власти ограничиваются контролем за ходом процесса — превращения преступника в честного труженика. Однако эти агитаторы не говорят, в каких условиях работают заключенные, в каком климате живут и «созидают», какую, пищу и одежду им выдают. Официальные ораторы не рассказывают, что «внутреннее самоуправление» в ИТЛ означает управление урок, власть преступников, их постоянное издевательство над политическими заключенными — общей жертвой НКВД и уголовников. Если вам придется столкнуться теориями об «исправительном труде и самоуправлении», пошлите их авторов подальше — куда мы по прибытии на Печору мечтали отправить лукишских парикмахеров.

В западной литературе высказывают иногда предположение, что советские исправительно-трудовые лагеря ничем не отличаются от немецких концентрационных лагерей. Это сравнение — результат упрощения, и оно не соответствует действительности. Необходимо различать нацистские концлагеря до 1939 года и лагеря массового уничтожения периода Второй мировой войны.

До войны условия в лагерях Германии, Австрии, Чехии, Моравии и Словакии были намного мягче для заключенных, чем в советских лагерях. Об этом рассказал мне врач-еврей, с которым я встретился на берегу Печоры. Врач провел несколько лет в Дахау. Освободившись из этого известного теперь всему миру концентрационного лагеря, он решил во что бы то ни стало бежать из нацистской Германии. После, разгрома Польши и ее раздела врач перешел черту, разделявшую советскую и германскую оккупационные зоны, и оказался в Советском Союзе в качестве беженца. С ним случилось то же, что и с тысячами других преследуемых евреев, которых советские власти окрестили перебежчиками: его задержали, потребовали показаний о задании, полученном им от немецкой разведки, и приговорили, по подозрению в шпионаже, к пяти годам. Так мы и встретились благодаря НКВД в одном исправительно-трудовом лагере. Вот что рассказал мне врач-еврей, на себе познавший все прелести жизни в советском и немецком концлагерях:

— Я сидел в Дахау. Мы работали на прокладке дорог. Тяжело, но в день работали восемь часов. Да, немецкий надзиратель иногда бил по щеке и обзывал еврейской свиньей. Это было ужасно. А что здесь? Урки каждый день не называют меня пархатым жидом? От них я не получаю пинков? Думаете, мне легче оттого, что бьют и обзывают меня уголовники, а не охранник? Зато там у меня была удобная кровать с чистой постелью. У меня были мыло, зубная щетка, чистое белье, теплая одежда на зиму. Все время я поддерживал связь с семьей, получал письма, посылки, никогда не голодал. Мне ненавистны проклятые нацисты. Но, лежа здесь, в этой вонючей грязи, расчесывая искусанное тело и тоскуя по дополнительной пайке, я допускаю иногда страшную мысль. Признаю, что мысль эта ужасна, но от вас ее не скрою. Если бы мне предложили выбрать между Печорлагом и концлагерем Дахау, я, кажется, выбрал бы Дахау…