Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

• Название: ...А до смерти целая жизнь
• Автор: Андрей Черкасов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Весной 1967 года погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите Родины сержант Александр Черкасов. Его отец, пермский литератор Андрей Дмитриевич Черкасов, посвящает светлой памяти сына свою книгу. Через письма и дневники Саши Черкасова раскрывается образ молодого современника, воина с автоматом и книгой в руках, юноши, одинаково преданного в любви к девушке и в преданности Родине.

---

Татьянка, Танюшка… Я сплю, я уже сплю… И сейчас во сне увижу тебя. Все равно увижу!

Спокойной ночи, родная. Извини, что коротко, но я сейчас не в силах ничего говорить — только твое имя, только его я не устану повторять. Татьянка…»

Неистребимая радость, высокая, как небо. Помнишь, сын, решетовские строки из твоего дневника?

Свет звезды, которой закатиться,
Ярок, торжествующ, небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как в жизни не певал.

Сейчас я не могу спокойно читать это. Наверно, так проходит сквозь живое сердце каленый штык…

Но все еще только будет. Будет это письмо. И короткий сон. И внезапный подъем. И экстренный выезд в непроглядную ночную степь. А день будет похож на ураганную коловерть, после которой, лишь за полночь рухнув на койку, ты через час поднимешься снова. И уже будет шуметь мотором (до чего гулко в ночную пору шумит мотор под окном!) машина возле казармы. Ты едва сумеешь выкроить те полторы минуты — написать Татьянке письмо. Теперь — последнее.

Капля, всего капля жизни тебе оставалась… Ты этого не знаешь.

А я не знаю, что делать. Остановить тебя, задержать? Ни я, ни совесть не можем этого. Предостеречь, вслед закричать: «Береги себя, Саня-я!»? Но ты уже в машине, и она уже рванулась в ночь, и шум уже заглох вдалеке…

ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ

Я хочу рассказать тебе свой сон. Он приснится мне через месяц примерно после того дня, когда встанет на взгорке под солнцем твой обелиск.

Будто мы сидим за столом у нас дома. Все пятеро: мама, я, Егор, Лина и ты в военном. И все мы радуемся, что ты жив, что известие о гибели твоей было ошибкой, и теперь вот, в награду за пережитое, — новый отпуск тебе из части. Уже май, а то утро — в апреле, и этим как бы подтверждается реальность происходящего: ты на самом деле жив, ты дома. И вдруг ты встаешь и говоришь:

— Мне пора.

— Но куда, Саша? — Все встревожены, никто не ждал.

— Туда, — спокойно отвечаешь ты, — в шестое апреля. Я должен успеть вовремя. Иначе вместо меня упадет кто-то другой…

Я просыпаюсь и до рассвета не могу уснуть. Все думаю о том, что в этих словах — весь ты. Весь твой характер и смысл самой твоей жизни. И еще о том думаю, что, может, ради того только приходил ты в мир так ненадолго, чтобы не упал тот, другой.

И что нового, неожиданного для нас сможет рассказать при встрече командир твоей части…

— Прекрасный опыт был у вашего сына. Три десятка таких вот боевых заданий, даже больше, пожалуй. И все — на «отлично». Ну, а по сложности… Знаете, его группе мы не поручали легких.

Таким будет и последнее.

Тебя и твоих ребяток — так ласково называешь ты своих боевых товарищей — ночью поднимут по тревоге. Одна из важных огневых точек вдруг окажется обескровленной: где-то пробило кабель.

Считанные секунды сборов — и лаборатория на колесах умчится в степь.

Отыскать, в какой точке рана, из которой живая электрическая кровь вытекает в землю, — на это уйдет больше суток. А в письме к любимой будет лишь: «Спать хочу — умираю, а все равно радостно». Даже любимой нельзя знать всего о солдатских делах. Оттого и в последнем письме будут лишь надежда и обещание:

«К утру надеемся кончить… значит, жди письма».

Ты так и не узнаешь, что эта строка вместе с той радостью, похожей на свет звезды с неба, пока писал, уже слилась с последним аккордом «Реквиема», который слушала в ту минуту Татьянка, окончательно ощутившая свое счастье, уже теряя его навек…

Мне представляется, что все вижу своими глазами, что все слышу.

Ты идешь с потенциометром в руках вдоль кабельной линии. Кабель где-то в земле, только конец наружу. Уже кончается прожигание высоким напряжением — десять тысяч вольт! Нужна осторожность и осторожность. И я хочу крикнуть, напомнить хочу об этом, хочу, чтобы ты увидел меня.

А ты будто увидел и понял. И, высоко-высоко вскинув руку, покачал в воздухе ладошкой. Я должен понять это так: «Не волнуйся и не прерывай. На счету минуты. Народ мы привычный и знаем: размышления о сохранности собственной шкуры, как правило, отвлекают. Нам же отвлекаться нельзя. Иначе времени ушло бы вчетверо. Я спешу, все мы спешим, ты понимаешь почему…»

Да, понимаю… Понимаю больше, чем нужно для ответа тебе. Вряд ли знал ты про слова Льва Толстого, сказанные о возможностях человека, о том, что человеческие силы бесконечны, но человеку мешает мысль о себе; чтобы стать могучим, надо забыть себя. Теперь я знаю: ты умеешь это.

И тут налетает вихрь. В небе все так же сине и спокойно, все так же неторопливы облака, а на обнаженном пятачке степи — именно тут, где все вы, — вскипает ураганная воронка из песка, будто вскрученная гигантской ложкой. Ветер, подкравшись воровски и издалека, обрушил на четверых солдат всю свою дикую силу.

Вам бы повременить, а после проверить, не натворил ли беды. Но по-прежнему гудят трансформаторы…

Годом позже твой друг Саша расскажет про это так:

— Ну вот, я, значит, у приборов в кузове. Саня с Юрой на линии. Потом Юра заскакивает через дверь в кузов, говорит, Саня послал, записывать ток утечки. Садится возле меня и, как я, тоже глаза в приборы. И тут ветер. Ну, а нам что, ветра мы не видали, что ли? Тут разве думаешь о таких пустяках! И вот вижу через окошко кузова: Саня прошел к кабине. Ну, думаю, порядок, сейчас шабашить… А тут Юра поднялся и через дверь — наружу. Шагнул на землю и… упал. Я перепугался, понял: беда! Заорал в окошко, чтоб сеть вырубали на подстанции. Выскочил Юру поднимать, гляжу: у кабины Саня лежит. Навзничь…

Все произойдет в долю секунды. Внезапный шквал оборвет жилу заземления, как простую суровую нитку. Корпус машины окажется под страшным напряжением в десяток тысяч вольт.

Юра вышагнет.

Ты возьмешься за ручку дверцы в кабину… Вы оба замените собой оборванный провод. Оба — в одну и ту же долю мгновения. Ни один из вас — ни ты, ни Юра — не увидит гибели другого.

Иначе мог упасть кто-то один…Больше я не знаю ничего.

Много позже, читая письмо маршала, я подумаю о том, что он, маршал, знает, конечно, все. Знает, что ты «погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите нашей Родины… Для нас нет границ мирного и военного времени, мы всегда на переднем крае…»

Прочту это — и мысль моя замкнется одним простым и коротким словом, произносить которое надо стоя. Это слово — СОЛДАТ.

Да, маршал, конечно, знает больше, чем я.

Я же знаю еще только одно. Протягивая руку к дверце, ты уже видел Татьянку и уже говорил ей мысленно: «Ну вот, все хорошо, как видишь, и теперь жди письма…»

Каждый год, каждый апрель — столько лет кряду, сколько мне отмерила сроком — жизнь, — это будет повторяться в моей памяти.

В пятом часу вечера зазвонит в редакции телефон, и я услышу в трубке прерывающийся, пропадающий голос Лины:

— Приезжайте скорее домой…

— Что случилось?!

— Приезжайте немедленно…

— Но что, что, Лина? Говори же!

— Приезжайте…

Короткие, леденящие кровь гудки в трубке… Лина встретит меня на площадке с телеграммой в руках.

И дома я долго буду метаться из угла в угол, повторяя одно и то же: не верю, не верю, не верю, неправда, не может быть… Слова, бессильные изменить что-то и потому лишенные смысла: так зажимают рукой рану, из которой хлещет кровь.

А потом придет со смены Егор. Он застонет и до боли сдавит мне плечи.

И самое страшное. Я открою дверь твоей маме, вернувшейся с работы, и увижу улыбку, увижу лицо, светящееся надеждой:

— Есть от Саши письмо?

Я отвечу, что письма нет, и… Саши нет тоже,

И тут я увижу самое страшное из всего, что мне приходилось видеть в жизни: как лицо, озаренное надеждой, сереет от черноты горя…

В ту ночь, уже совсем поздно, к нам приедут родные из Гайвы. Бабушка Сяся войдет, тяжело дыша и опираясь на неизменную палочку. Ничего не скажет, кроме трех слов:

―Лучше бы я…

После она будет болеть долго и трудно. И наступит день, когда ее не станет. Теплым июньским вечером, в открытой машине, под мимолетным грибным дождичком мы повезем ее в недальний путь. А потом я прочту ее последние, мне адресованные строчки:

«Ты только не огорчайся. Без меня не опустеет земля. Все закономерно: дети должны хоронить родителей, а не наоборот. Жизнь прожита немалая, пора и на покой… А то, что не увижу тонкого зеленого кружева на деревьях, — неважно. Все равно ведь оно будет… А мне смотреть на него и любоваться не так уж сладко без Саши, унесшего с собой все радости жизни…»

Эти строки она напишет ранней весной, когда ненадолго поотступит болезнь. Даже больная, она будет страдать не оттого, что ей плохо, а потому, что переживают близкие. Она вечно тревожилась за других.

А потом вот бросила: ей стало все равно.