Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

• Название: ...А до смерти целая жизнь
• Автор: Андрей Черкасов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Весной 1967 года погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите Родины сержант Александр Черкасов. Его отец, пермский литератор Андрей Дмитриевич Черкасов, посвящает светлой памяти сына свою книгу. Через письма и дневники Саши Черкасова раскрывается образ молодого современника, воина с автоматом и книгой в руках, юноши, одинаково преданного в любви к девушке и в преданности Родине.

---

…А ДО СМЕРТИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ Двадцать писем сыну и солдату

Светлой памяти сына Александра посвящаю

Автор

Апрельским утром упал в забайкальской степи солдат.

Огонь прожег сердце…

Пряный запах шел от прогревающейся земли: так пахнет она только в апреле.

И солнце было ласковое.

И лопалась уже под солнышком кожица на березовых почках.

И облака были сквозные, как рукодельное кружево; такими бывают они только в эту неповторимую пору.

И все утро было по-весеннему хрупкое и словно недосказанное…

Это слупилось шестого апреля, в необыкновенный для Земли год — полвека свершалось Родине солдата. То было Ее утро, каких впереди множество, и — последнее утро солдата, упавшего в забайкальской степи.

Двадцать первая весна шла солдату…

Этот солдат — мой сын.

Обычно отцы завещают сыновьям.

Жизнь перепутала сроки: сын сгорел прежде меня.

Но всей жизнью своей, короткой, как всплеск, он завещал мне — отцу: «Всмотрись в мое поколение и скажи людям все, что понял. За меня скажи — я не успел».

И теперь я говорю всем, кто откроет эту книгу.

Вам, сверстники сына. Прочтите ее и загляните в себя — увидеть главную правду души вашей собственной. Сын был плотью от плоти своего поколения, совестью от его совести, его горячей кровинкой. Со всей неповторимостью своего мира он не был исключением, а лишь одним из вас — одним из человечества.

Я говорю своим сверстникам, людям моего поколения. Прочтите и вы и тоже загляните в себя. Не часто ли мы с вами говорим про молодых, что вот-де какие-то не такие растут, не как мы, а на всем готовом, для них и ради них завоеванном. Но скажите: сполна ли мы знаем, какою ценой они, молодые, обеспечивают сегодня покой наших седин и веру в безоблачное завтра наших праправнуков?

Я хочу, чтобы все вы — его и мои сверстники — задумались над простой и великой правдою века: над таким привычным понятием — советские люди. Разве не от них лучшие надежды планеты? Разве не их готовность шагнуть даже в огонь, если надо, сберегает бесценное: лучик солнца в глазах ребенка, песню жаворонка над простором России, рассвет завтрашнего утра над миром? Разве не они?

Но ведь они — это же мы с вами!

Это же наши дети!

Вдумайтесь…

Я ничего не хочу прятать, хочу быть откровенным и честным — только тогда у меня есть надежда быть понятым. Ничто не должно высушить росинку пролитой жизни. Росинку на ладони Земли…

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«Человек — это мир человека»

Карл Маркс

…И вот тебя уже нет.

Я все никак не могу постигнуть значение этих слов — уже нет. Все есть, все осталось прежним, разве только чуть постарело. А ты… ты даже не постарел ни на день, тебя просто нет больше.

Но что значит нет?

Всего несколько часов назад ротный почтальон унес в стопке конвертов вот это твое письмо:

«Татьянка, родная моя! Два слова. Спешу очень: ждет машина — опять еду работать. Ты вправе обижаться, что недополучила, как у нас говорят, «письменное довольствие»… Я не мог написать и сегодня пишу очень коротко, но ты не очень ругай меня. Ночка обещает быть веселой — работы хватит. Сейчас оденусь потеплее и — в степь. До утра надеемся кончить, тогда день будет свободным, а значит — жди письма.

Извини, спешу. Целую крепко, моя родная.

Твой Сашка».

Всего несколько часов назад…

Ни ты, ни почтальон, ни командир — никто не знает, что случится утром.

И она, кому эти строки, тоже не знает про завтрашний ветер и потому спокойно отложит письмо, которое начала той же ночью, когда писал свое ты.

«…Сейчас стояла у окна и смотрела в ночь. Любимый мой, а ночь прекрасна, я только сейчас поняла это, о боже, какая я еще глупая! На небе столько звезд, но на этом небе есть и наша счастливая звезда, только ее нужно найти, и мы найдем ее обязательно. Сегодня слушала «Реквием» Кабалевского. Любимый, это чудо. Как я жалею, что ты не мог слушать рядом со мной…»

На этой строке, вновь переживая чистоту и боль «Реквиема», и отложит она письмо. Рядом с величием скорби об ушедших даже крупинка своего счастья обретает удивительную весомость.

Утром она добавит всего три строчки:

«Вчера не хватило сил дописать. День сегодня обещает быть теплым. Да, совсем весна, только не хватает подснежников…»

Она опустит конверт по дороге в техникум. И письмо пойдет к тебе, хотя идти ему будет уже некуда… Последняя, светлая нота «Реквиема».

И почти в тот же час пойдет ему навстречу твое. Они где-то промчатся мимо друг друга в двух встречных поездах, так и не узнав, что встретились. И — что оба опоздали на целую жизнь.

Мы привезли тебя в твой родной город, чтобы всегда была рядом земля дорогой могилы. Теперь это самое священное место на Земле, где можно, забыв про все и обо всем помня, преклонить колени и, не сдерживая слез, произнести дорогое имя. Имя, двадцать лет остававшееся моим будущим. Имя, ставшее теперь моим прошлым.

Я не знаю почему, но здесь, в минуты свидания с тобой, мне на память приходят одни и те же слова: «А у нас дома воды сколько хочешь…» Дальний путь пробегают они — из твоего детства.

Жаркий, помню, безоблачный был день, когда мы приехали в город с тобой и Егором (брата твоего нужно было показать врачу). Оставив тебя у знакомых, мы втроем — мама, Егор и я — отправились по делам. Без нас ты захотел пить, но воды спросить постеснялся. Только когда вовсе невтерпеж стало, придумался у тебя этот «хитрый боковой ход» — прихвастнуть для ясности щедротами родного дома, где всего вдоволь и который не сравнить ни с каким другим в целом мире.

— А у нас дома воды сколько хочешь, — с достоинством проговорил ты, трехлетний дипломат, и покосился на кувшин поодаль.

Тебя поняли и напоили. А после рассказывали нам, и все мы смеялись.

Смеялись… Но вот лицу жарко от слез. «А у нас дома воды сколько хочешь…» — повторяю эти слова, простые, как жажда.

Я склоняюсь к теплой и влажной — живой земле. Прохладные листья коснутся моего лица — и почудится: это трогают меня твои руки. Будто спросить хочешь: «Ну, как вы тут… Как она у вас, жизнь, без меня? Все еще, поди, не привыкли?» А я мысленно отвечаю все теми же словами: «…Воды у нас дома сколько хочешь».

Как хорошо, как славно было бы, если б жизнью можно было напоить человека досыта!

Чем больше я думаю об этом, тем упорнее мое сопротивление горю, тем неотступнее мысль, что ты жив, служишь в армии и даже в отпуск приедешь скоро. И тогда я, зная теперь, как и отчего все случится, сумею предостеречь.

А ты выслушаешь и скажешь:

— Разве это не смешно?

Любимая твоя фраза…

Вот вспомнил ее, и от этого еще крепче мысль, что ты живой и я могу с тобой говорить, могу писать тебе эти письма. И пошлю. И тебе передадут в руки.

Я даже знаю, как это будет.

Ты выходишь из казармы, и тебя окликает ротный ваш почтальон, его тоже зовут Сашкой. Он машет издали: «Сашка, тебе! Из отчего дома-а!» — и бежит навстречу. И ты бежишь тоже. Распечатываешь конверт, и я вижу твою улыбку, от которой мне самому всегда хочется улыбаться и говорить людям самые прозрачные и бережные слова — полные надежды, как те, что прочел я в одном из писем твоих к Татьянке:

«Понимаешь, все еще будет!»

И я твержу это про себя: понимаешь, все еще будет! Все будет — потому что тебе пока только двадцать лет.

Двадцать лет… Сколько раз надо прожить этот срок, чтобы не показался мгновением? Если б мог, очертя голову кинулся б я сейчас в то майское утро первого послевоенного года. Ты не можешь его помнить: рождаясь, человек еще не знает величайшей из своих радостей — что он уже есть.

Утро накануне того часа, когда мальчишка с рыжим двойным вихром на макушке пронзительным криком заявит о себе миру. И люди станут говорить про эту двойную его макушку:

— Счастливый, стало быть, — два века проживет.

Слова, в которые я поверю…

Так свежо, так отчетливо вижу я то утро, словно гляжу сквозь тихую родниковую воду.

Небо в легких облаках, с алым росчерком на востоке. Знобящий рассветный холодок, мокрое от росы больничное крыльцо. Три километра пешком через весь поселок — и четыре ступеньки, показавшиеся высотой с гору. Больничная дверь, за которой только что скрылась она, кому ты скажешь потом твое первое слово — мама…

В то утро Земля разбогатела еще одной жизнью. Мир потеснился — впустить. И склонился над лобастой твоей головенкой, утренний и тихий. Без пушек.

Двадцать лет.

И вот другое утро, декабрьское утро шестьдесят шестого: ты приедешь в свой краткосрочный — за безупречную службу — отпуск.

Мы ждем этого утра.

Егор обнадеживает: