Петер Слотердайк - Критика цинического разума

• Название: Критика цинического разума
• Автор: Петер Слотердайк
• Жанр: Философия
• Год: 2001

---

Как Я приходит к своим определениям? Что образует его «ха­рактер»? Что создает материал его самопознания? Ответ гласит: Я есть результат программировании. Оно формируется в процессе эмоциональных, практических, моральных и политических приемов дрессировки. «В начале было воспитание» (Элис Миллер).

Самопознание проходит две ступени — наивное восприятие и рефлексию. На наивной ступени никакое сознание не может вести себя как-то иначе, кроме как считать свои образцы, заданные про­граммы и приемы дрессуры Своим Собственным. Будь то восприя­тия, чувства или мнения, оно вначале всегда вынуждено говорить: Это — я! Таково мое чувство, такова моя установка! Я — таков, I каков я есть. На рефлексивной ступени самосознание выясняет для себя: таковы мои программы, мои «формы отливки», привитые мне реакции; так я воспитан; таковым я стал; так функционируют мои «механизмы»; так работает во мне то, что одновременно есть и не есть мое я.

Формирование внутреннего мира и^создание видимости при­ватного представляют собой такие темы Просвещения, которые обладают наибольшим подрывным потенциалом. До сегодняшнего дня так полностью и не выяснено, кто мог быть социальным носите­лем этого импульса Просвещения. Одно из проявлений амбивален­тности Просвещения заключается в том, что с точки зрения социо­логии, политики и «экономики образования» может быть обосно­ван, пожалуй, интеллект, но никак не «мудрость», не самопостижение. Субъект радикального Я-просвещения не позволяет достоверно иден­тифицировать себя в социальном плане — даже если метод такого Просвещения и опирается на реалистическую основу.

В этом отношении большинство обществ, как представляется, стремится к сознательному не-просвещению. Разве не предостере­гал и Ницше от того «направленного против жизни просвещения», которое затрагивает питающие нашу жизнь самообманы? Можем ли мы позволить себе затрагивать «базисные фикции» — приват-ность, личность и идентичность? Во всяком случае, старые и новые консерваторы совместно пришли к «позиции», заставляющей их за­щищать от всех посягательств рефлексии свои различные «неизбеж­ные виды жизненной лжи», без которой невозможно было бы само­сохранение. Нужно ли особо подчеркивать, что в этом им помогает

общий страх перед самопознанием, который соперничает с любо­пытством? Так повсеместно продолжается спектакль, который серь­езно разыгрывают замкнутые в себе Я, даже там, где уже давно имеются средства обеспечить лучшее знание. Именно «Я», не жела­ющее вписываться в рамки каких бы то ни было политических фрон­тов в обществе, и оказывает самое отчаянное сопротивление реши­тельному Просвещению. Едва ли кто-то потерпел бы, чтобы на эту территорию проникла радикальная рефлексия — в том числе и мно­гие из тех, кто считает себя просветителями. Танец вокруг золотого тельца идентичности — это последнее и величайшее упоение анти-просвещения. «Идентичность» —так звучит волшебное заклинание отчасти тайного, отчасти открытого консерватизма; личная идентич­ность, профессиональная идентичность, национальная идентичность, политическая идентичность, женская идентичность, мужская иден­тичность, классовая идентичность, партийная идентичность и т. п.— вот что написано на его знаменах. Одного перечисления этих суще­ственных требований идентичности уже, в принципе, было бы доста­точно, чтобы проиллюстрировать множественный и изменчивый ха­рактер того, что называют идентичностью. Но никакой речи об иден­тичности и не зашло, если бы дело не касалось устойчивой формы Я.

Формирование внутреннего мира охватывает Я как носителя этического, эротического, эстетического и политического; в этих че­тырех измерениях мне, поначалу без всякого на то «моего» согласия, дается все, что я познаю как Мое: нормы поведения, профессио­нальная мораль, формы сексуального поведения, чувственно-эмоциональные способы познания, классовая «идентичность», по­литические интересы.

Я хотел бы здесь начать с последнего. Кратко описав формы «политического нарциссизма» аристократии, буржуазии и пролета­риата, я покажу, как именно в сфере «интимнейшего», «самого что ни на есть внутреннего», где мы воображаем себя в наибольшей «нар-циссичной» близости по отношению к самим себе, проявляется в то же время «наиболее внешнее» и наиболее общее. Здесь становится заметной игра «собственного» с «чужим» в общественном ядре лич-, ностей. Именно анализ нарциссизма может показать, что Другое всегда предшествует Я. Я смотрю в зеркало и вижу там Чужого, который уверяет, что он — это я. Одно из проявлений неотразимой иронии Просвещения заключается в том, что оно взрывает наше со­знание такими радикальными контринтуициями. Завершая этот пас­саж, я хотел бы призвать к размышлению о том, не оказывается ли с неизбежностью последний интегрирующий уровень Просвещения своего рода «рациональной мистикой»?

Вступление в политический мир Я никогда не осуществляет как приватное Я, но всегда — как принадлежащее к какой-то группе, сословию, классу. С незапамятных времен те, кто принадлежал к

аристократии, знали, что они — «лучшие». Их социальное и политическое положение основывалось на открытом, демонстратив­ном и полном самолюбования связывании власти и уважения к себе самому. Политический нарциссизм аристократии питается этой про­стой, исполненной власти и силы самонадеянностью. Она была вправе полагать, что обладает превосходством в каждом экзистенциально существенном отношении и призвана быть совершенством — ока­зываться сильнее в военном плане, совершеннее в эстетическом от­ношении, утонченнее в воспитании, более витально стойкой (что уже далеко не всегда соответствует истине в отношении придворных). Таким образом, к функциям аристократии первоначально не отно­сится ничего такого, что давало бы основания для вывода о разру­шении ее витальности вследствие обретения политического статуса. Фактически же дворянство часто пыталось достичь культурной само-стилизации, основываясь непосредственно на нарциссическом на­слаждении. Его политически-эстетическая культура основана на мотиве праздника, устраиваемого самому себе, на единстве самосо­знания и торжества. Повседневная форма этого нарциссического классового сознания проявляется в понятии дворянской чести и в представлении о благородном стиле жизни. При малейшем посяга­тельстве на его высокотренированное чувство чести аристократ дол­жен был требовать удовлетворения — что отразилось в истории ду­элей и символических поединков как в Европе, так и в Азии. Честь была связующим звеном между эмоциями и публичностью, между самыми интимными, внутренними переживаниями «лучших людей» и действительностью жизни этих лучших людей как в отношениях между собой, так и в отношениях с простонародьем. К этим притя­заниям на власть, на честь и на самоудовлетворение сводятся прави­ла приветствия, формы поведения, выражающие почтение, отразив­шиеся даже в грамматических структурах, которых еще не знали языки дофеодальных времен, и более всего это заметно на примере гоноративов, то есть почтительных форм в японском языке.

Аристократическое программирование высокого самосознания охватывает, однако, нечто большее, чем то, что скоропалительно именуют тщеславием или заносчивостью; оно в то же время дает высокий уровень формирования характера и воспитание, работаю­щее над мнениями, этикетом, эмоциональностью и культурой вкуса. Все эти моменты еще охватывались старым понятием учтивость. Учтивый человек (cortegiano, gentilhomme, gentleman, Hofmann) про­шел тренинг самоуважения, что проявляется в самых разнообразных формах: в аристократически претенциозных мнениях, в отточенных или независимых манерах, в галантных или героических образцах чувственности, равно как и в изысканном эстетическом восприятии того, что учтиво или изящно. Само собой разумеется, что все это могло быть под силу только дворянину, лишенному малейшей неуверенности в себе. Всякая неуверенность в таких вещах была бы

равносильной ослаблению культурной «идентичности» дворянства. Классовый нарциссизм, кристаллизовавшийся в прочную форму жизни, не терпит никакой иронии, никаких исключений, никаких отклонений от правил приличия — потому что такие нарушения по­будили бы к нежелательным рефлексиям. Не случайно благородные французы морщили носы от «варварства» Шекспира; в его пьесах уже «попахивает» человеческой заурядностью тех, кто желал пред­стать в глазах общества наилучшими.

С подъемом буржуазии место «наилучших» занимают другие. Буржуазное Я породило в беспрецедентном творческом штурме вы­сот нового классового самосознания свой собственный, особый нар­циссизм, период упадка которого мы сегодня переживаем — отчего нам и приходится страдать от великой политической и культурной депрессии. И буржуазия изобрела свой собственный способ быть лучше, чем другие: развращенное дворянство и вульгарная необра­зованная чернь. Поначалу ее классовое Я ориентировалось на чув­ство лучшей, более чистой, более разумной и полезной морали во всех жизненно важных предметах — от сексуальности до руковод­ства предприятиями. На протяжении столетия новая буржуазия стра­стно отдавалась чтению моралистической литературы. Эта после­дняя научила новое политическое сообщество особому способу гово­рить «Я» — будь то в сфере психологии вкуса, где развивалась та «чувствительность», которая формировалась при любовании красо­тами природы, интимным общением и сопереживанием вызываю­щим сочувствие судьбам; будь то в сфере политики и науки, где про­явилась та буржуазная публичность и открытость, которая началась как республика ученых, чтобы закончиться буржуазной республи­кой. Литература, дневник, светская жизнь, критика, наука и рес­публиканство — все это институты, занимавшиеся тренингом ново­го буржуазного Высокого-Я, новой воли к субъективности. Только через них буржуа учится вкусу, манерам, мнению и воле. Здесь вне­дрялись специфические для класса новые высокие чувства, счастье и радость быть буржуа: сознание прогресса; гордость за то, что ты сделал себя своим трудом и ушел далеко на этом пути; гордость от того, что ты высоко держишь нравственный и исторический свет; радость от собственной моральной чуткости; демонстративное на­слаждение собственным образованием; наслаждение способностью чувствовать природу, книжной и в то же время наивной; восхище­ние класса самим собой, вызванное появлением его музыкальных, поэтических и научных гениев; радость от ощущения своей пред­приимчивости, изобретательности и исторической динамичности; наконец, триумф участия в политической жизни.