Татьяна Туринская - Спроси у зеркала

• Название: Спроси у зеркала
• Автор: Татьяна Туринская
• Жанр: Современные любовные романы

---

— Сливка, ну нельзя же так! Им от тебя одно нужно…

Сметанникова вновь разозлилась, даже остановилась. Гневно сверкнула глазами:

— Это мне от них одно нужно, мне! Тебе-то вот хорошо, от природы кожа ровненькая да гладенькая, и ничего делать не нужно. А мне ой как поработать приходится, чтобы прыщавой уродиной не быть! Ты знаешь, каково это, когда от тебя отворачиваются с отвращением? Когда поцеловать брезгуют? Когда тот единственный, без которого жизнь не мила, за женщину тебя не считает? А я ему докажу, я докажу! Он поймет, что лучше меня ему не найти! Тебе-то легко говорить, ты всегда была рядом с ним, ты для него — своя. А я — изгой, я ему со спины милее! Но я добьюсь, я непременно добьюсь своего! Он у меня еще попляшет, он меня еще вспомнит! Он еще на коленях меня будет умолять! А я еще подумаю, обращать ли на него мое драгоценное внимание! Твой Геночка у меня еще попляшет, вот увидишь! Вы все, все у меня попляшете! Особенно ты! Еще завидовать мне будешь!

Лутовинина удивленно уставилась на собеседницу, хлопала глазами:

— Я?! Я-то тут при чем? Сливка, опомнись! Это же я, я же никогда не делала тебе ничего плохого. Юль, ты шизанулась? Да у меня с твоим Генкой сроду ничего не было и быть не может, мы же с ним просто друзья. Да и то, пожалуй, уже в прошедшем времени, я ж его уже сто лет не видела. Ты в своем уме? Нашла, к кому ревновать! Да и не докажешь ты ему таким способом ничего. Не только ему — вообще никому ничего не докажешь, только сама себя уважать перестанешь!

— Да пошла ты, последняя девственница отечества, блин! Как будто я не знаю, что ты спишь и во сне видишь, как бы оттяпать у меня Генку! Она мне еще будет нотации читать про аморальное поведение! Отвали, моя черешня!

И, весьма ощутимо толкнув плечом Лутовинину, Сливка пошла прочь. А Лариска смотрела ей удивленно в спину: что с тобой, Сливка? Никак, крыша съехала основательно?!

А Генка действительно практически не появлялся. Лишь изредка Лариса сталкивалась с ним в подъезде: он из лифта, она в лифт, или наоборот. 'Привет' — 'Привет', 'Как дела?' — 'Нормально', вот и весь разговор. И Валерка с ним общался, пожалуй, не больше Ларискиного. Первое время Ларочке было несколько обидно Генкино невнимание, но скоро привыкла: что ж тут поделаешь, у каждого своя жизнь. Генка сам по себе человек очень активный, общительный, у него, в отличие от Валерки, всегда было много знакомых. Теперь же его окружение полностью поменялось, с однокурсниками проводил практически все время, появились новые интересы. Оставалось радоваться тому, что Валерка Дидковский не такой, как Генка, не предает старых друзей. А может, он просто не так легко, как Горожанинов, сходится с новыми людьми, потому и предпочитает старых друзей новым? Так или иначе, но Валерка всегда был рядом, и Ларисе было приятно, что он, несмотря на новое окружение, по-прежнему предпочитает общество старой подружки.

Со Сливкой же творилось что-то непонятное. После той ссоры бывшие подруги долгое время не только не общались, но даже не здоровались. Однако спустя некоторое время Юлька вроде как одумалась, стала более сдержанной. Больше того — все одноклассницы обратили внимание, что мальчишки уже не так стали липнуть к Сметанниковой. Да и если крутились вокруг нее, как осы вокруг арбузной мякоти, то прежнего огонька в Юлькиных глазах не наблюдалось, даже дежурной улыбкой парней не привечала. И однажды после школы пристроилась шагать вместе с Лутовининой.

Лариса шла молча, памятуя о ссоре, однако и вперед не вырывалась, как не пыталась и отстать, или пристроиться к другой девочке. Уже на полдороги к дому Сметанникова, наконец, открыла рот:

— Лар, я такая шиза! Ты не обращай внимания, у меня иногда бывает. Как будто толкает меня кто-то под руку, заставляет гадости говорить, — И, помолчав, добавила: — И делать.

Лариска шла молча, словно ни в чем ни бывало, вроде не услышала ничего интересного.

— Нет, Лар, ну правда! Ты была права — я полная дура, идиотка! Ну, понимаешь, от меня это вроде не зависит. Вот как будто кто-то другой в меня вселяется, и ничего не могу с этим поделать. Умом, вроде, понимаю, что качусь ниже уровня городской канализации, сама себя уважать не могу, и в то же время не могу остановиться, даже кайф какой-то получаю от того, как низко я пала. Сама себя презираю, и впадаю от этого в небывалый восторг. Ты думаешь, мне легко было остановиться? Это же, как на санках: чем дольше едешь, тем с большей скоростью катишься вниз. И попробуй остановиться! Но я же смогла, я нашла в себе силы. Да только знаешь, мне так трудно, я боюсь, без твоей помощи я долго не продержусь. Мне надо, чтобы рядом со мной был человек, который бы меня сдерживал. Прости меня, Лар, а?

Лутовинина наконец отозвалась:

— А за что мне тебя прощать? Можно подумать, ты мне гадости делала. Ты ж их делала себе, а не мне. Себе, понимаешь? Мне-то как раз глубоко фиолетово, кто кого использует — они тебя, или ты их. Твои проблемы. Я только пыталась тебе объяснить, что ни к чему хорошему это тебя не приведет. А ты несешь пургу какую-то про меня, про Генку. Знаешь ведь прекрасно — никогда между нами ничего не было. Он мне и не нравился никогда, в отличие от некоторых. Да и я ему тоже никогда не нравилась. По крайней мере, я не замечала, чтобы он когда-нибудь проявлял ко мне что-то, что можно было бы вынести за рамки дружбы. Так что успокойся насчет меня, уж кто-кто, а я-то у тебя Генку не заберу.

Сметанникова оживилась:

— Да-да, я же все понимаю! Конечно, вы же с Генкой просто друзья, и все! Да и как ты могла бы у меня его забрать — мы же с тобой подруги, а ты ведь знаешь, как я по нему сохну! Знаешь, Лар, я его так люблю, так люблю! Не знаю, существует ли на свете что-нибудь такое, на что бы я ради него не пошла. Если надо будет — жизнь отдам, надо будет — убью кого угодно ради него, сто пудов убью! Об остальном и говорить не стоит. Уж, по крайней мере, исполню, не задумываясь, любое его желание, любую прихоть, чего бы только его средняя нога не захотела, стопудово! Я от него просто тащюсь! Вот только он, баклан, ни хрена не въезжает, сволочь!

Лариска все еще натянуто, не особенно дружелюбно, ответила:

— Ну и тащись себе в тряпочку — какие проблемы?! Чего на людей-то бросаться?

Юлька забежала на пару шагов вперед Лутовининой, заискивающе заглянула в глаза:

— Лар, ну я же извинилась! Ну прости ты меня, шизу! Это ж я не от злости на тебя, сугубо от любви к нему. От невзаимной любви, от безответной, понимаешь? Я ведь против тебя никогда ничего не имела, ревновала только страшно: на меня-то он внимания никогда не обращал, а тебе и портфельчик поднесет, и делами поинтересуется. Знаешь, как мне было обидно? Но это уже в прошлом, я уже все поняла. Я теперь совсем другая стала, ты мне только помоги удержаться. А то меня при виде пацанов колбасит, я шизею, блин!

Лутовинина не ответила. Сливка перестала заглядывать ей в глаза, снова пошла рядом. Помолчала несколько мгновений, потом вздохнула тяжко-тяжко, улыбнулась приторно-сладко, и добавила:

— Вот только, знаешь, я все равно ни о чем не жалею. Больше того, только и жду, как бы он опять про меня вспомнил. И тогда я буду самым счастливым человеком на свете!

Лариска заинтересовалась:

— Что значит 'опять'? Кто 'он' — Горожанкин? И почему 'опять'?

— И-эээх, Лариска-Лариска, какое же ты еще дитя! Потому 'опять', потому! Потому что это он меня толкнул в этот омут, Геночка любимый, сволочь! Он показал, что такое настоящая жизнь, он! Прикинь, да — если бы не он, я бы до сих пор девочкой нецелованной землю топтала, как ты.

Лариска аж остановилась. От любопытства аж захватило дух:

— Горожанкин?!! Да ты что?! А я ж ничего и не знала, даже не догадывалась! И когда ж это вы снюхались?

Юлька опять вздохнула:

— Эх… Когда-когда. Тогда. Неужели и правда не догадывалась?

— Нет, — Лутовинина искренне покачала головой. — Честное слово! И Валерка, по-моему, тоже, по крайней мере, он никогда ничего об этом не говорил, даже не намекал. Так когда?

— Давно. Так давно, Лариска, ты не представляешь! Уже три с половиной месяца! Уж ты-то знаешь, как я от него тащюсь, знаешь, что ради него на все готова, абсолютно на все, без исключений. Да в том-то и беда, что он, сволочь, никак не мог понять, что только я и готова ради него на все. Но теперь-то уж точно знает. Так вот, сижу я, значит, три с половиной месяца назад дома, рыдаю, горькую свою судьбинушку оплакиваю, женскую свою невостребованность, нелюбимость, короче. А вечером, когда уже стемнело, Геночка вдруг позвонил, потребовал, чтобы я в подъезд вышла, да не к лифту, а на лестницу. Я офигела, блин! Вот он, думаю, самый мой счастливый миг! От радости как была в халатике, так и выскочила. Прикинь, да, даже не переоделась — какой там на фиг переодеваться, когда сам Геночка меня на лестнице дожидается! Только куртку накинула на плечи. Да только мне самой пришлось его ждать почти полчаса. Стою, значит, на лестнице, темно, ни единой лампочки. Приколись, блин — стремно, и в то же время думаю: хвала тебе, неизвестный архитектор, за то, что лестницу отдельно от квартир и от лифта организовал, не иначе, сам пацаном намаялся от отсутствия укромных мест. Короче, колбасит по полной. То ли от прохлады — не май месяц, а вечером, да в мрачном, блин, подъезде, совсем не жарко, если не сказать — откровенно холодно. А может, и не от холода, может, как раз наоборот — от нетерпения плющит. Уже решила, что это он, гад, прикольнуться так вздумал. Только было собралась уходить, как слышу, этажом ниже дверь хлопнула, и кто-то поднимается. Стою, молчу, а сердце бухает, как царь-колокол, наверное, когда-то звонил.