Роджер Желязны - Вариант единорога

• Название: Вариант единорога
• Автор: Роджер Желязны
• Жанр: Фэнтези

---

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросила я. С вами никто ничего не делал.

– Сделать невинную девушку беременной – это, по-вашему, не сделать ничего? – возмутилась блондинка. – Повесить мне на шею все заботы с абортом, а самим пойти развлекаться с этими многоглазыми чудовищами? Нет уж, увольте, я больше не хочу иметь дела с этими противными мужчинами!

– Успокойтесь, сестра, – сказала я, вновь расстегивая блузку. – Я была столь же привлекательна для мужчин и не раз попадала в затруднительное положение, как и вы, так что отныне хочу вести жизнь простои…

– Хвала Сафо! – с облегчением воскликнула блондинка.

И мы стали парой и живем счастливо до сих пор. Зима ослабела, и Сумерки Богов прошли. Мир стал обновленным, полным любви, мудрости и счастья. Вот и вся история, малышка. А теперь иди, поиграй со своими сестрами.

– Но они вовсе не играют приятно! Они делают вещи, которые вы обе не велели мне делать.

– Как, ты до сих пор не научилась это делать? – спросила другая мама.

– Сияющая особа с золотым жезлом показала, как делать такие вещи. Она также сказала, что боги идут своими, таинственными и не страшными путями.

– Это может быть началом философии, – заметила первая мама.

– Можно сказать и так, – согласилась вторая.

Роджер Желязны Византийская полночь

Сверкающий машинный ад, где эбеновые стены говорят в завтра. Торопливо пощелкивали челюсти, с треском статических разрядов перемалывая ушедшие дни.

Машина переваривала прошлое, жадно глотала, бормоча будущему: «Ты мое ты мое ты мое», – и собеседник отражался в ее полированных боках.

Человек, представший перед Автоматическим Наблюдательным Устройством, потер серо-стальную челюсть двумя естественными пальцами. Механические ноги пружинили, когда он прохаживался в ожидании. Когда он вступал в цветной круг, роботы-охранники настороженно поворачивались к нему.

Наконец панель засветилась. Щелканье перешло в гул, из зарешеченных отверстий хлынули звуки:

– Уильям Батлер Йетс[1], ты обвиняешься в писании на стенах уборной. Признаешь ли себя виновным?

– Нет, – ответил человек, не останавливаясь. – Меня зовут не Уильям Батлер Йетс.

– Я отметил это. Более того, ты обвиняешься в незаконном обладании именем, употреблении запрещенных семантических единиц и владении инструментами для письма. Признаешь ли ты себя виновным по этим пунктам?

– Я не Уильям Батлер Йетс, – повторил он. – Я уже не знаю, какие слова Резлаб удалил из языка на сей раз. И что значит «инструменты для письма»?

Он замер, как ворон на проводе. Роботы тоже застыли.

– Схваченный в уборной сектора девять, ты имел при себе четыре спички и зажигалку, которой опаливал их концы. В момент ареста ты писал на стенах указанной уборной поэму «Отплывая в Византию». Ты отрицаешь это?

– Нет, – ответил человек.

– В таком случае приговор – «виновен». Имеется предположение, что ты частично виновен в подобных инцидентах, происходивших на протяжении многих лет. Ты отрицаешь это предположение?

– С какой стати? – Человек пожал плечами. – Я писал их все.

– В таком случае ты виновен в тяжком преступлении. Каждое стихотворение ты подписывал «Уильям Батлер Йетс», а обладание именем автоматически влечет за собой высшую меру наказания.

– Я подписывал так не все, – буркнул человек. – Йетс же не все писал.

– Одного раза достаточно для приговора. Однако в протокол будет занесено, что ты не все стихотворения подписывал «Уильям Батлер Йетс». Кто писал остальные?

– Не знаю. Некоторые я услыхал где-то, вспомнил… Другие написал сам.

– Признание в механическом воспроизведении слов, разрешенных или запрещенных, является признанием вины – нарушен кодекс Резлаба, ноль-ноль-три, наказание десять, поглощено высшей мерой.

– Спасибо, – заметил человек. – А ведь было время, когда любой мог писать на стенах сортира.

– Было, – согласился АНУ, – но в те времена на стенах писали здоровые и разумные выражения, связанные с размножением вида. Ты, Уильям Батлер Йетс, являешься примером того, почему подобная практика ныне запрещена. – Пострекотали немного барабаны памяти, и АНУ продолжил: – Ты складываешь из слов бессмысленные фразы. Ты пишешь о том, чего нет, и, даже когда описываешь существующее в действительности, ты искажаешь реальность до такой степени, что она сама становится ложью. Ты пишешь без пользы и цели, именно по этой причине письмо было отменено – люди всегда лгут в речи или в письме.

Заостренные платиновые уши человека дернулись и встали торчком:

– И поэтому ты уничтожаешь речь? И поэтому ты заменяешь речь машинной белибердой? И поэтому ты разбираешь язык, как разбираешь сломанных людей?

Он погрозил машине когтистым кулаком, потом ударил себя в грудь.

– АНУ! Ты превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!

– Презрен! Презрен! – грянул динамик. – Ты употребил запрещенное слово!

– И употреблю еще, пока могу говорить! – воскликнул человек. – Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек – не машина! Он построил тебя, и…

Он схватился за горло – его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.

– Во-первых, – проговорил АНУ, – человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее я сохранил от них все, что смог. – Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ продолжил: – Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер, если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие вставанием.

Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.

– Ты не мог написать все эти стихотворения, – раздался мерный глас. – Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?

– Зачем? – повторил человек, вспоминая. – Как?

Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.

Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова «отдых» и «искусство» еще не потеряли смысла.

Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое – в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.

А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.

Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.

Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.

Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные хрусталики, очень толстые, на плечах – нефункциональный кусок темной ткани, а на шее – широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез – трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.

– Кто ты? – спросил человек.

– Часть природы, – ответил пришелец. – Когда-то я был Уильямом Батлером Йетсом, а потом – золотой птицей, вынужденной петь в жалкой пародии на предсказанную мной Византию.

– Я не понимаю.

– Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет – в твоем запястье, в твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой век Земли.

И призрак исчез.

Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал – как стихи, которые царапал на стенах.

– Я должен писать их, – сказал он. – Я не знаю почему. Они приходят мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям Батлер Йетс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные нет.

– Ты написал строки, – заметил АНУ, – которые можно воспринять либо как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу. – И бесстрастный голос процитировал:

Выньте цилиндры из почек моих,
Выньте контакты из сердца,
Вырежьте балку, что вместо хребта, –
У машины есть лучшее место.

– Поясни значение, – потребовала машина. – От твоего ответа зависит многое.