Ахмедхан Абу-Бакар - В ту ночь, готовясь умирать...

• Название: В ту ночь, готовясь умирать...
• Автор: Ахмедхан Абу-Бакар
• Издательство: "Современник"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В сборник народного писателя Дагестана Ахмедхана Абу-Бакара вошли повести и рассказы разные по содержанию, по изобразительно-художественной манере.

Тридцатилетию Победы в Великой Отечественной войне, памяти тех, кто отдал жизнь за свободу и честь Родины, посвящает автор повесть «В ту ночь, готовясь умирать…».

На страницах повести «Старик в черкеске с газырями» читатели вновь встретятся с мудрым и веселым, находчивым Кичи, уже знакомым им по повести «Чегери».

Перевод с даргинского автора и Т.Резвовой.

---

— Меня любить не надо. Я человек черствый, меня, не запивая, не проглотишь, — сказал хозяин, наливая рюмки. — Будь здоров! Дерхаб, кунак!

— Трижды будь здоров! Валлахи-биллахи-таллахи!.. Да простит аллах слова молитвы из уст воинствующего атеиста. Если бы на земле нашей все мужчины были такими — и ночью светло было бы!

— Ну, кунак, зачем же так льстить. Ты не парень, а я не девушка на выданье. Жена даже в первый год нашей жизни звала меня кизиловым вареньем. С косточками. А с годами человек слаще становится, по себе знаю.

— И в этом ты прав, кунак. Но — серьезно, я очень рад породниться с тобой. Это честь для меня. Итак, можно готовиться к свадьбе?

— Когда назначите, тогда и отпразднуем. — Спасибо за честь и доверие.

Конечно, с горы легче спускаться, чем на кручу лезть, но, попрощавшись с каменщиком, Кичи-Калайчи зашагал так молодо, словно десятка полтора лет сбросил, и даже пасмурный день показался ему весенним, солнечным, особенно когда Фарида, открывая перед гостем ворота, шепнула, не поднимая головы:

— До свидания, дядя. Приходите! Всегда вам рады!

Глава шестая О том, как старик в черкеске одному из своих племянников отказался помочь в любви, потому что любовь его оказалась почти на половину куцей

1

Кичи-Калайчи — и один в поле воин — сумел за месяц прокрутить несколько свадеб. Вставал с зарей, приходил домой, когда уже диктор городской радиосети вежливо желал доброй ночи даже тем, кто не спит; словом, старый солдат соединил в своем лице почти все рода войск: неутомимый, как пехотинец, дерзкий, как авиадесантник, расчетливый, как артиллерист, он, смотря по обстоятельствам, менял стратегию и тактику. И добивался своего.

На вопросы студенток-квартиранток, обеспокоенных его усталым видом, отвечал уклончиво:

— Дела, доченьки! Общественное поручение по охране природы! Сами видите, как много делается, чтобы Каспий был синим, воздух — чистым, города — зелеными, а реки серебрились от рыбы… Нет, дорогие, есть не могу — устал очень, вот только горячего чаю выпью и спать. Завтра опять надо идти на завод «Металлист».

— А что там? Дыму много?

— Много не много, а одна труба коптит. Надо разобраться.

На заре, перед началом смены Кичи-Калайчи уже стоял у ворот дома мастера Карагаджиева. Отличный наладчик, милый человек, как жаль, что его дочь Заира оказалась ветреной, вскружила голову Камал-Паше (появился и такой племянник); теперь старик решил сам встретиться с Заирой, убедить ее не отказываться от своего счастья.

Люди, знавшие семью Карагаджиева, говорили: дочь надменная очень, даже за водой ходит расфуфыренная! И на язык дерзкая… Говорят!.. Ну и пусть говорят — зря не скажут. А самому проверить все-таки надежнее.

И вот она стоит перед Кичи-Калайчи, потряхивает своим портфельчиком. Красивая — это люди верно сказали. Но никакая не дерзкая, напротив, учтиво и вежливо отвечает на все вопросы старика.

— А что я могу сделать? — пожимает она плечиком. — Люди корят: чересчур общительна, кто мимо не идет, на всякого глаза пялю, бесстыжая, говорят… Но как же я научусь рисовать, если не буду смотреть на лица? Ведь каждое лицо — это и характер, и судьба, правда, отец? И скажите Камал-Паше, он, видно, хороший парень, очень похож на Герцена в молодости, только… я ничего ему не обещала, об этом и разговора не было. У меня… словом, я жду одного человека. Он в армии, верит мне, что бы люди ни говорили.

— Прости, дочка, я тоже был наслышан о всяком, а вот теперь сам вижу: ты умная, добрая. Береги отца, он хотя и работает по металлу, но душа у него не из железа. Он же страдает из-за всяких сплетен.

— Дурной у меня характер: увижу яркое характерное лицо — и готова часами смотреть, будь то старуха или мальчик, которого еще за руку водят…

— Береги отца, Заира.

— Спасибо. Я никогда не оскорблю его нечестным поступком!

Девушка вспыхнула, все оттенки чувств: волнение, гордость, любовь к своему будущему делу, артистизм души, — все отразилось на ее подвижном личике. Наверное, эта открытость и давала повод пересудам. Конечно, негоже хозяйке быть наряженной лучше, чём приглашенные ею гости. Но лицо — не платье, натуру как ни утаивай, она всегда проступит в слове, жесте, мимике.

― Спеши, дочка, негоже опаздывать на занятия! — весело попрощался Кичи-Калайчи, почтительно поднеся руку к своей папахе. Доволен старик, славная молодежь растет. Глядя ей вслед, поправляет он к платочком протирает колпачки газырей, и вот уже в будний день у тебя на душе праздничные флаги и песни, молодящие сердце:

Пусть сожжет меня огонь —
Мне сдаваться не к лицу!.. —

замурлыкал Кичи-Калайчи боевую партизанскую песню.

Сейчас ему предстоит встретиться с незадачливым женихом и «племянником» Камал-Пашой, чтобы выжечь его напрасные надежды.

2

Проходя через городской сад, старик с грустью заметил, как пожелтели, стали сквозными ветви плакучей ивы, под которой он сидел, совсем ведь недавно, с крановщиком Хасаном. «Так и не пришел! — подумал Кичи-Калайчи. — Неужели отступился, бросил все и уехал молчаливый сын молчуна отца? Жаль…»

Занятый своими мыслями, печалясь о судьбе Хасана, Кичи-Калайчи и не заметил, как прямо столкнулся нос к носу с Тавтухом Марагинским. Тот немедленно ухватил Кичи-Калайчи и посадил на ту же самую скамейку.

— Доброе утро, дорогой! Рад, бесконечно рад тебя видеть! — затараторил Тавтух.

— Ах, это опять ты? — рассеянно спросил Кичи-Калайчи.

— Я, милый человек, именно я! Как твое здоровье?

— Спасибо, хорошо. Как ты поживаешь?

— Ничем не могу порадовать! Недавно решил сдать полдома. Приезжий человек, по виду вполне приличный. Спрашиваю: семьи нет? Отвечает: «Одинокий». Предупреждаю: никаких транзисторов, никаких готовок-стирок, никаких друзей и приятельниц. Отвечает: «Согласен». Наутро приезжает фургон, а из под брезента, веришь ли, пять, п я т ь чумазых голов и огромная граммофонная труба. Я прямо зашатался: «Мы же договорились — никакой музыки!» — «А это не музыка, — говорит, — просто я в трубу кричу, чтоб все шли обедать или на море, иначе не дозовешься!» — «Вы же сказали, что одинокий, без семьи!» А он, нахал бесстыжий, отвечает: «Какие дети? Это же черти! Родную мать в гроб загнали бы, да успела вовремя сбежать. Одинокий я теперь. Отец-одиночка. Нахожусь под опекой государства!» И теперь этот отец-одиночка, чтоб ему пусто было, намерен прожить месяц, если его банда не успеет спалить мой дом раньше. Ты представляешь, он на трех керогазах сам готовит на весь взвод чертей! А я скитаюсь как бездомный чабан с отарой своих огорчений. Только и радости, когда в суде послушаешь интересное дело. Я тебе расскажу, вчера на вечернем заседании… С ума сойти, как интересно…

— Как-нибудь в другой раз, Тавтух!

— Что ты, как футболист перед соревнованиями, все бегом, все торопишься! Никуда тебя не отпущу, пока не выслушаешь.

— Прости, Тавтух, времени в обрез…

Но куда вырвешься, когда тебя словно клещами держат. Не драться же со злой осенней мухой.

— Говори… только прошу, покороче! — просит Кичи.

— Я же сам придумал два афоризма: краткость — сестра таланта и веревка хороша длинная, а речь — короткая. Так слушай: один автомеханик, вернее он автомашины лаком покрывал, заподозрил свою жену в неверности. А и жена-то была, тьфу, смотреть не на что, к тому же глухонемая. Вот он и пишет ей записку: уезжаю, мол, в командировку, подновить машины для винсовхоза. Жена ему наварила, напекла, белья настирала на месяц, сама на автостанцию проводила, бесстыжая! Да ты слушаешь ли! — Тавтух толкает в бок Кичи-Калайчи.

— Да, да, слушаю. А скоро развязка?

— Тут сама прокуратура петли распутывала, а тебе минуты терпенья не хватает выслушать! — Тавтух выпрямляется и неспешно продолжает: — Через три дня приезжает этот лакировщик домой. Ночью, заметь, открывает своим ключом дверь, входит и видит: на тахте из под одеяла торчат четыре ноги, на подушках — лежат две головы. Не говоря ни слова, огня не зажигая, оскорбленный муж схватил пульверизатор, откинул одеяло, отлакировал спящих. Оттенок — морская волна, представляешь? Вот тебя начни лакировать, мигом проснешься! Первой жена вскочила, за ней старуха — свояченица. Оказывается, глухонемая еще и трусиха, позвала свою старшую сестру.

А старшая такая голосистая — весь двор на ноги подняла! Сбежались соседи, а сестры от позора кинулись прочь, только морской волной прикрытые. Куда бежать? В дом к старшей, а у той муж был тихо помешанный на фантастике. Теперь слушай самое главное: докатились две волны до порога, забарабанили в дверь, муж как глянул: «Марсиане! Пришельцы!» — и огрел прикладом ружья. У жены — инсульт, у свояченицы — инфаркт!.. Какой приговор вынесли — не знаю, меня из зала попросили, им хохот мой помешал! Нет у людей чувства юмора, верно, Кичи?