Юрий Екишев - Россия в неволе

• Название: Россия в неволе
• Автор: Юрий Екишев
• Издательство: Издательство "Русское Имперское Движение"
• Жанр: Политика
• Год: 2009
• ISBN: 5-98404-006-6

О чем эта книга? Детский вопрос… Но иногда звучащий в далеко недетских ситуациях. Эту книгу искали у меня повсюду. Пока сидел в тюрьме – удалось кое-что переслать на волю, что тут же было фрагментами опубликовано. В лагере из-за этого возникли проблемы – слишком пристальное внимание, "красная полоса" по звонку "сверху", как особо опасному преступнику, и так далее… Тщательные обыски, периодическое изымание оперотделом всего – вещей, книг, рукописей, писем… Чтоб знать – что он там пишет особо опасное…

Заведующий оперотделом, капитан каких-то там войск Давид Сергеевич (всем бы писателям таких читателей – рвущих свеженькое, прямо из рук…) грыз с упорством, как карандаш, один постоянный вопрос – о чем ты там пишешь?

– О рыбалке, Давид Сергеевич, о рыбалке…

Он не верил. Приходил, изымал (не зная, что изымает уже совсем другую книгу, написанную на лагере, а ищет-то по чьей-то наводке эту, первую). Все выходные тратил на бесконечные неудобные для него местные топонимы, этнографические экскурсы в прошлое моей земли, воспоминания детства, сложное кружево родственных отношений, – и не найдя ничего, вынужден был возвращать обратно, со вздохом: – Признайся… Ведь опять написал что-то… Такое… Ну объясни, почему же мне звонят и говорят, чтоб я контролировал все "от и до"... Что ты там такое натворил?

– Я? Давид Сергеевич… Ничего. Сами знаете. Дело мое почитайте… Ну что, отдаем рукописи…

– Да бери! – машет опер рукой, шепча вослед. – Враг государства, блин…

Так о чем книга? Чтоб ее пересказать, нужна ровно такая же – вот в чем необъяснимый фокус этого детского вопроса. Но для чего она? В двух словах – чтоб не боялись. И там люди сидят, наши, русские. Вернее, больше бойтесь быть несвободными в ситуации, когда казалось бы никто не стесняет вашей свободы. Свободны ли мы в своей стране? Думаю, пока нет. Оттого и такое название – "Россия в неволе", и далее движение – "Пара Беллум". Россия в неволе. Готовься к войне. Какие будут следующие слова зависит не от правителей, а от вас.

###

Обложка. Это ноябрь 2006 года, за три недели до тюрьмы. "Русский марш" в Сыктывкаре. Меня, врага государства арестовали - это понятно. Похватали ночью по домам соратников с семьями, кого отвезли за три-девять земель за город, кого блокировали... - тоже можно объяснить. Трусостью, недальновидностью, слабостью, страхом. Кого не взяли ночью - стали хватать прямо там, лунатично улыбаясь при исполнении "приказа" - это уже сон разума, порождающий чудовищ и зомби. Схватили священника и упекли на несколько суток на нары (напомню, марш был разрешен официально), изваляли пожилую монахиню, мою маму - в осенней грязи. Истерика? Безумие? И наконец, сами видите - арестовали икону Божией Матери. Слов дальше нет, простых, которые можно сюда впечатать.

Юрий Екишев

---

Последний раз соседка, увидев и Колю, и его разгневанного друга – струхнула. И ни в какую – я не брала, и все! Уговаривали: да забери ты эти несчастные сто восемьдесят рублей, карту дисконтную только отдай – она с производства, на стройматериалы, к чему тебе? Отдай…

Уперлась, и никак. И так упрашивали, и сяк. Коля, увидев, чем все оборачивается, схватил денег, побежал в магазин, вернулся с продуктами, с дорогой водкой – пригласил ее к себе. Выпей, успокойся, просили по-человечески: угостись и отдай карточку… А соседка, допив рюмку – не я! И все.

Слепой, не выдержав, тревожась, что его поездка в больницу на волоске, вывел ее в коридор: иди к себе, дура, ничего ты не поняла…

А та спьяну разоралась: – Докажи… Знаю я тебя! У вас вон денег – куры не клюют! Ишь, хрен с большой горы!.. Докажи!

Тут-то и произошла пощечина, с которой начался рассказ. Много ли надо пьяной – пошатнулась, рухнула на пьяных ногах на лестницу, встала, гордо хекнула и пошла к себе. И закрылась на крючок. Все.

Друг утром уехал. Слепой остался в растерянности – дисконтная карта, долги, дочь, соседка, неприятнейший осадок! Чего же еще ждать?

Вечером соседке стало хуже. Потом еще хуже. Потом вызвали скорую. Отправили в больницу. И там умерла. Когда оступилась – сломала ребро, которое укололо ее в печень, и так подъеденную циррозом, приобретенным, не детским, за долгие годы такой безнадежной полужизни, полупьянки.

В итоге – вместо Москвы едет Слепой – в наручниках на ИВС, потом на централ. Скорое следствие, и суд, результат которого ему без разницы – что год, что десять в его ситуации одно и то же. Не попасть ему в Москву, не быть спасителем дочери…

Друг слово сдержал, не смотря ни на что – привез Гале денег, отправил их из клиники со Златой в Москву. Но донора-то нет. И врачи в центре в удивлении: и что это за отец?! Где он ?! Как же скажешь, что он – уже в тюрьме, его уже судят.

– Вы признаете иск?

– Нет. Какой иск?

– Вы признаете иск в отношении морального ущерба родственникам потерпевшей?

– Нет. Не признаю.

– В какой части не признаете? В части размера? Или в части предъявления?

– Ни в какой! Ни в той, ни в другой, ни в какой еще, Ваша честь!

– Секретарь! Замечание в протоколе!

– За что?

– За неуважение к суду! Вы же не поясняете! Поясните…

– Поясняю. Не признаю иск в тех частях, на которые Вы его делите. И в целом!

– Господи… – вздыхает судья, глядя в окно, на унылое здание прокуратуры через улицу. – Половина страны юридически не грамотна…

– Так половина страны и сидит, Ваша честь! – невинно замечает Слепой.

Трах! – очередное замечание в протоколе.

– Ваша честь, Вы только не обижайтесь… Выезжайте, отдохните на юге где-нибудь… Я же не желаю вам, чтобы Вас собаки порвали.

Трах! – об стол два тома. В зале только пятеро: судья, секретарь, прокурор, Слепой в клетке. И спящий конвоир.

Судья прокурору, крича:

– Я же говорила, что его надо было крепить, пока он признавался, что ударил!.. И не забираться ни в какие пощечины и ланиты!..

Прокурор. – А что такое ланиты?

Это не наше правосудие. Наше правосудие – другое. Пусть Слепой виноват. Но по-нашему, по-человечески, положа руку на сердце, признайтесь – не хотелось бы вам, чтобы доставили его в Москву? В больницу, к еще даже не лепечущей дочери? Чтоб у него, пусть и в наручниках – взяли бы этот кусочек печени, вокруг которого и разворачивается вся история. Разве хотел бы такого правосудия любой отец? Разве не оправдала бы в своем сердце такое решение каждая мать! А кто мы, если не отцы и матери, братья и сестры? Получается – все за, а закон – против. Наш это закон?

Слепой здесь. В соседней камере. Хотя в этом – практически гибель его дочери. Правосудие нынешней власти, ничего не попишешь. Иногда мы это обсуждаем, перекидывая друг другу записки:

"Ночки доброй, Юра! Рад узнать, что у тебя нет плохих новостей… Людям, затурканным жизнью, надо показать выход, путь, пока они не устали от негатива, обрушенного на них. Люди, проведшие в рабстве детство, боятся свободы. Это ответственность и труд.

К слову, одно из православных пророчеств говорит, что в преддверии Апокалипсиса мир объединится под властью сатаны (глобализация?) и только верные ценою жизни отстоят свое право на индивидуальность. Мы (православные) одни не тешим себя надеждой выживания, а отчетливо осознаем, что триумф Церкви придет с Армагеддоном. Ибо мы победим, и власть тьмы сгорит в Свете. Это не патетика, а осознанная необходимость.

Не считай это мрачным настроением. Хотя оно не радужно. И дело не в предстоящем Синедрионе. Даже он бывал прав, карая убийство. Я не оправдываю себя. Меня гложет моя проблема. Суд – не проблема. Видно с возрастом становишься более ответственным. Отсюда и гипертрофированное родительское чувство. Жене звонил, – сетует, что одеяло у Златы стало ей мало, – ничтожный повод, но такая мука в ее голосе, что мне больно. Она не плачет (жена), на моей памяти за неполных 22 года – три случая. Тем печальней, что эта тема наших разговоров. Представил мое настроение? На этом и прекратим. Хотя все глобальное меркнет в виду такой обыденности…"

Свои ответы (кстати, тоже караемые за "межкамерную связь") – опускаю. Хотя, полагаю, еще до Армагеддона, и до Страшного суда, и до суда истории, и до суда народа – зачем ждать? Ведь все мы знаем, что делать.

Слепому дали 11 лет. Судья, зачитывая приговор, посматривала в окно и зевала. О девочке ни слова.

# 14. "Извините за почерк, пишу в кармане"…

Обычная шутка на распространённую и болезненную тюремную тему – вечную и вечно противную: "Здравствуй, дорогие бабушка! Спешу доложить, что в хате за последний период произошло следующее…" Иногда эта их переписка, когда кто-то в хате "пишет оперу" носит скрытый характер. Всё отработано за десятилетия режима: будто бы проводится плановый шмон, а на самом деле оперативник в известном ему кармане куртки, или с нужного баульчика, берёт спокойненько написанную наседкой докладную. Или, положим, в банный день, когда контингент хаты запирают в помывочной – у кого-то в нагрудном кармане лежит записка, которую можно безопасно взять, не сдавая "своего" человечка. Человечек этот, мелкая душонка, может, конечно, поступить по-другому: "Прошу вызвать в медчасть по поводу заболевания желудка…" – и для проформы и убедительности попритворяться, поохивая и держась за печень, не зная физиологии, пропустив её в школе по причине общей недоразвитости. И "пройти в медчасть через оперчасть…" Но это всё же запал, риск. На тех, кого регулярно и часто выдергивают по разным поводам, – смотрят с пристрастием, то ли в шутку, то ли всерьез задавая мимоходом вопросики: где был? Что опер сказал? Что прописали?

Иногда становится все ясно, когда в результате коротенького шмона, залетают и изымают из тайного места, из нычки – запрет. Например, телефон, зарядное, машинку для нанесения татухи, оставляя даже для прикола на видном месте что-нибудь несущественное: зажигалку, баночку из-под кофе, исподтишка прихваченную у зазевавшегося доктора – глядите, знайте! – все под контролем… Это точечный, адресный удар, невозможный без "приборов наведения" изнутри…

Эпопея с застрявшим на крыше телефоном, одиноко серевшим в клубке порванных ниток и водорослей – "коней" и "контролек", недоступном ни нашей, ни соседней хате – вся эта история получила своё неожиданное продолжение. Сама "канитель" (трубка) была убитая – она и зашла-то всего на один-два часа по просьбе Витьки. Витёк в свое время сам её подарил своему подельнику, Пушкину. За несколько месяцев, пока труба плавала по централу, и антенну злые дорожники отбили, и батарейка уже еле-еле держалась на пластырях – короче, ни о чём речь. Но тем не менее, после того, как Пушкин (это погремуха) не дождался её возвращения – от него пошёл поток вовсе не стихотворных мулек, посвященных Витьку и его ситуации. Сначала этот "невольник чести" нервно выяснял обстановку, по десять раз дотошно добиваясь – как и каким образом застряло его сокровище, с подробными объяснениями, что пусть труба и дохлая, но там была сим-ка, где адреса нужных людей и деньги. Потом пошла дерзкая мёртвая проза с предложениями восстановить утраченное. Потом пошли резолюции с угрозами, на "мля-буду". Пушкин современный загибал пальцы и пёр "на фарси": лечу, волосы назад, шерсть дыбом – "Какой дебил трубу убил? Кто, какой мудак, дремал на дороге? Что за …ло стояло на дороге, пусть отвечает за эту гребань!? Да я сейчас тому-то отпишу… Да я тебя, с твоим дорожником, если не восстановите…" – короче, поволокло этого волка по бездорожью.

Репка, стоявший тогда на дороге, нервничал. Витёк недоумевал всё более раскрывающемуся литературно-нецензурному таланту своего подельника – молодого шакалёнка, почувствовавшего возможность поиграть во власть. Редкая возможность на тюрьме, где и рукоприкладство запрещено между своими, проявить кровожадность. Амбалик хмурился, читая уже вместе с Витьком эти всё более длинные и истеричные каракули. И пока что только советовал – что написать, что делать – пытаясь донести простую мысль: чего не бывает, турма сидым…