Люсьен Лаказ - Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны

• Название: Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны
• Автор: Люсьен Лаказ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007

В. Крюков (переводчик): Воспоминания офицера, который в годы Первой мировой войны в качестве секретного агента играл довольно активную роль в операциях французской военной разведки, проводимых вдоль восточной границы Франции, а позднее в нейтральной Швейцарии. Автор, зажиточный эльзасский землевладелец, француз по происхождению, прекрасно знавший немецкий язык и регионы Вогез и Юра смог в исключительных условиях провести успешно многочисленные разведывательные миссии. За свои военные заслуги Люсьен Лаказ получил звание капитана и стал кавалером Почетного легиона. Книга уже издавалась на русском языке в 1937 году под названием «Четыре года разведывательной работы 1914–1918», но в другом, сильно сокращенном переводе (108 страниц из 280 оригинала).

---

— Да, это так, — ответил майор с горечью. — Кроме них были еще те, кто отравлял атмосферу своим гнусным материализмом. Сегодня они первые затыкают себе нос и говорят, что соседский свинарник смердит приятнее нашего.

Лейтенант Пиктон, ставший моим злым гением, однажды, когда я был у него, заявил:

— Германия, что бы вы не говорили, это по-настоящему великая нация и, возможно, сейчас нам приходится сражаться, чтобы грубой силой уничтожить цивилизацию, философию, мировоззрение, которые намного превосходят наши. Посмотрим, ведь вы должны были бы хорошо узнать немцев…

— Точно, — воскликнул я, не сдержавшись, — уж я то точно их знаю, и даже слишком! Их философию, их глубину, их романтичность, ах, не смешите меня!

Увидев, насколько лейтенант оскорблен и изумлен, я не смог удержаться, чтобы не сказать:

— Послушайте-ка, вам стоило бы несколько хороших лет пожить под прусским господством. И когда ваши сыновья будут маршировать во дворе казармы, с каской на голове, где их бы учили пинками хорошему исполнению гусиного шага, я держу пари, что они посмотрели бы другими глазами, чем их отцы, на прелести безусловного подчинения.

Он был в итоге германофобом лишь там, где речь шла об эльзасцах, то есть — как раз там, где точно им не следовало бы быть. Впрочем, разве я лишь однажды сталкивался с тем, как гуманитарные теории на практике соединяются с самой узколобой ксенофобией…

Начиная с этого дня, Пиктон очень заинтересовал меня; я изучал его и пытался постичь его душу. Впрочем, он сам вскоре продемонстрировал ее по случаю первой бомбардировки. Его рота, находившаяся в резерве, занимала позицию на тыловом рубеже. Это было еще в 1914 году. 77-мм снаряды безобидно разрывались на высоте в 80 или 100 метров, превращаясь в красивые белые облачка. Между тем, все зарывшиеся в траншее солдаты Пиктона повернулись спиной к противнику, прикрыв головы вещмешками, а их командир, на коленях в грязи, схватил сумку своего соседа, чтобы защитить ею свой драгоценный мозг и, несмотря на жуткий холод, крупные капли пота медленно текли вдоль его затылка.

— Если бы немцы начали атаку, — я сказал Валери, — никто из этих весельчаков этого бы даже не увидел.

— Пойдем отсюда, они мне противны, — ответил мой товарищ довольно громко, чтобы Пиктон наверняка его услышал. Он повернулся к нам, не отпуская сумки, которую держал в обеих руках, высоко подняв над головой, и увидев нас, вышел из себя и принялся кричать:

— Эй, вы двое, артиллеристы, что вы там делаете? Убирались бы лучше в чертов лагерь! Вы что, не видите, что так вы раскрываете наше местоположение?

— Да, мы идем к капитану Боранже.

Эта рота того же полка занимала позицию намного ближе к противнику, солдаты, казалось, не слишком волновались. Они болтали между собой и шутили по поводу перелетов и недолетов шрапнельных снарядов; они не падали на колени, а стоя на парапете, смотрели вперед.

Что касается капитана, он со своим хлыстом в руке, спокойно прохаживался вдоль траншеи — сто шагов туда, сто назад. Нам он сказал просто:

— Проклятые «боши»! Если они начинают нас поливать, это будет не смешно. Храни нам Бог!

— Но почему вы не укрываетесь, господин капитан? — спросил Валери.

— А разве не надо подавать хороший пример? Когда мои храбрецы видят, как я прохожу перед ними, а я же, черт возьми, вовсе не какой-то блестящий полководец, они скажут себе, что опасность не так уже и велика.

Разве это не прекрасный пример скромности и добродушия?

Но в воскресенье после аперитива, когда жена хозяина гостиницы возвратилась после большой мессы, с большим молитвенником в руке, Пиктон, оправившись от своих волнений, решительно поприветствовал ее так, как уже вошло у него в привычку.

— Итак, госпожа Н., вы, стало быть, были в церкви этим утром?

— Ну да, господин лейтенант.

— И господин кюре, рассказал вам красивые истории и вы верили, что это было на самом деле!

Затем поворачиваясь к залу: — Невероятно, насколько отсталые люди живут в этой стране. К счастью, мы наведем тут порядок!

Тот же Пиктон, однажды, когда мы с ним шли по деревне, внезапно сказал мне: — Обойдем, там стоит командир! Я действительно не знаю, почему я должен отдавать честь этому тупице, только потому, что у него на две нашивки больше, чем у меня!

Но две недели прежде я увидел, как он остановил солдата на улице.

— Эй, вы там! Что, у вас больше не отдают честь? Или вы меня не знаете?! Если я вас еще на этом поймаю, я вам устрою!

Чем закончил Пиктон? Он вскоре получил третью нашивку, о чем он объявлял уже несколько раз, хвастаясь своими большими политическими связями. Но это не могло длиться долго, это было бы слишком хорошо. В первый день, когда крупнокалиберные снаряды упали на деревню, рота, находившаяся там на отдыхе, естественно, встревожилась сама, но солдаты напрасно искали своего командира, пока пышная и богатая крестьянка, у которой он жил, сообщила мне со смехом: — Der Herr Kapitän! Он спрятался на постели между двумя матрасами!

Неделю спустя этот славный воин окончательно оставил фронт ради приятной тыловой должности с хорошим жалованием и со званием капитана, само собой разумеется!

Когда низость души достигает такой степени у командиров, стоит подумать, какие формы она приобретает у солдат. Я уже говорил об артиллеристах, которые обслуживали батарею 150-мм длинноствольных пушек вблизи от границы. Среди них были очаровательные парни, например, один большой и красивый сержант, сказавший мне однажды:

— Это правда, что ты пошел на войну добровольцем? Итак, старина, можешь похвастаться — другого простофили в твоем возрасте я еще не встречал! Ты меня рассмешил; ну что же ты все-таки за идиот!

Эти артиллеристы, я думаю, никогда даже не чистили обувь. Работы по установке батареи были закончены уже давно; погода была сухой и морозной, но грязь трех месяцев прилипла к их солдатским башмакам так же упрямо, как желтый оттенок навозной жижи к бокам и шенкелям их несчастных белых першеронов. Что касается Валери и меня, то наши гетры и ботинки всегда сверкали как зеркала, а это выглядело для артиллеристов невыносимым провоцированием.

Потому тот же сержант однажды, смерив меня с головы до ног, показал мне свои ботинки и сказал:

— Скажи-ка, бахвал! Не мог бы ты вести себя, как другие товарищи вместо того, чтобы чистить ботинки два раза в день?

Это размышление очаровало Рауля; и я понял тогда все прелести демократии и равенства внизу!

И нужно сказать, что этот артиллерист не был невежей; по профессии он был землемером, и никто его не уровнял для определения местонахождения цели и не выдвинул на боевую позицию пушек.

Но к счастью не все французы были такими. Стоило мне отвести взгляд от этого слишком спокойного участка, где никогда ничего не происходило, и я думал о нескончаемой линии огня и крови, которая от Вогез до моря извивалась через Францию; о солдатах, защищавших родину с Богом в душе, зная, с каким примитивным вооружением они сражались против самых закаленных и лучше всего оснащенных армий в мире; безграничное восхищение наполняло мою душу.

Затем, возвращаясь в наш сектор, к нашим территориальным войскам, я говорил себе, что они выполняют свой долг с таким красивым мужеством и смирением, которые удивляют эльзасцев.

— Ваши солдаты, — сказал мне однажды кюре в С…бахе, — подобны баранам, с ними можно сделать все что угодно, они ворчат, но всегда повинуются. С немцами из Ландвера так легко не сладить.

Однако достаточно было послушать разговоры солдат и офицеров, чтобы предвидеть появления у нас после войны мощного антимилитаристского движения. Майор де Жерикур охотно с этим соглашался, добавив то, что меня поразило:

— Вина будет лежать не на кадровых офицерах, а на офицерах резерва, не овладевших в достаточной степени умением приказывать и заставлять себе повиноваться без ропота и попыток сопротивления.

Этот командир был настоящим рыцарем средневековья, заблудившимся в нашем современном мире. Однажды, когда я назвал немцев «бошами», он упрекнул меня:

— Не оскорбляйте никогда вашего врага; зачем? Не нужно даже никакой ненависти. Мой дом захвачен крысами, я защищаюсь от них, и я их истребляю. Я их не ненавижу, и я показался бы смешным, если бы выступал против них с оскорбительными речами. Прежде сражались учтиво, по-рыцарски. Сегодня все полно неслыханной ненависти, беспрецедентной лживой пропаганды. Именно все это нас заставило принять якобинскую концепцию «вооруженного народа». Для демократий война оказывается одной из наиболее отвратительных коллективных истерий.

Я заполнил целую тетрадь заметками такого рода о «словах и делах» моих обычных или случайных товарищей по оружию, и я полагаю, что добро и зло, красивое и уродливое, великодушное и гнусное почти уравновешивались там, если не количественно, то, по крайней мере, качественно, так как потребуется много мелких душонок, чтобы свести на нет ценность одного большого сердца; комендант Ласелль стоит многочисленных Пиктонов, а один святой, как подполковник Озерэ, должен весить много больше на божественных весах и в наших глазах, чем толпы пигмеев, которые позорят человечество.