Сергей Григорьев - Казарма

• Название: Казарма
• Автор: Сергей Григорьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Объяснения прапорщика моему товарищу по звену: - "Вот ты сейчас стоишь выше. Совершенно ровной местности не встречается. На поверхности земли есть горы, холмы, лощины, овраги, ямы и тому подобные неровности. Они имеют огромное значение на войне..." Он говорит все это ровным и скучным голосом и, так же скучая, его слушает солдат. Прапорщик говорит наверное слово в слово по какому-нибудь руководству, точно урок гимназический отвечает. Но ведь солдат то не экзаменатор. Книжки той он и не видывал. Но

наверное знает и без книжки, что "с горы виднее". А прапорщик спрашивает: - "Понял?" - "Так точно, ваше благородие" - смущенно отвечает мужик. И наверное думает: - "Вот чему их, дармоедов, в школе прапорщиков учили."

Лежу на животе, на снежном сугробе. Лежим долго, потому что у всех, начиная с прапорщиков, безнадежная тоска, что мы так только убиваем время, тянем зачем-то волынку.

Сначала застывают колени, будто к ним приделали деревяшки. Потом холод через живот начинает проникать внутрь медленно и настойчиво. Почти два часа лежим в звене. Легонькая метелица намела у меня с правого бока сугробик. Винтовка, ствол жжет сквозь перчатку. Лучше так же лежать где-нибудь на фронте, чем тут. Стараюсь развлечься, вспоминая ночь в "Европейской". Но не греет. И четкости в памяти нет.

Бывают тучи - с вихрем, пылью, громом и пугающим блеском молний, - а упадет две-три крупных капли. Так было с нею раньше. Ходишь, ходишь несытой тучей. А тут вдруг "как бы резвяся и играя" пролился шумящим потоком, и солнце сверкнуло и все блестит, шумят еще, иссякая мутные ручьи, и напоенная легко дышит земля... Но зачем же деньги в чулок. И это: "Прапор завез..." Война ее научила тому, о чем матроны и не догадываются, а даже у графа Горохова знают те, что с угрозой обещают: "Хорошо будет." - Мерзость.

Пальцы коченеют, не держат карандаш.

--------------

В казарме. Ольга уехала, закинув записку. Лежу и хочу думать о ней, но мысль сама отходит в сторону. Обычно воспоминание растягивает радость: плывут по глади сонного пруда едва заметные круги от падения камня. И уж глаз их не различает, а докатилось до прибрежных камышей и зашелестят стебли от неуловимого волнения.

ЗАБОЛЕТЬ.

Мечта у всех - заболеть и "как следует". Сметанин, синий от холода, трясется и отчаянно лает на ветер: - "И что это за чудо, еее... ..., дома бы сдох давно... ... ... - а тут хоть бы что." Заболевают люди относительно здоровые и казалось бы закаленные: мужики, чернорабочие. А интеллигенты заморыши и городские рабочие - хоть бы что. Тоже и с прививками. Из простонародья и ждали прививок с беспокойством, прямо с тоской. И после прививок без притворства

хворали. Люди же более развитые, хотя и явно слабые, переносили прививки на ногах и совсем легко.

--------------

Мысль лукаво обходит недавнее и обращается к воспоминаньям дальним. В "Стрельне". Ранний час. Никого еще нет. Мы приехали на "голубчике". В саду одна барышня с цветами. Сидим под крикливо зелеными под ярким светом электричества разлапыми листами пальм. Бурчит фонтан. Кофе. Коньяк. Я говорю. Она слушает благосклонно. Вдруг в кустах кто-то прыснул смехом, и двое мальчишек подручных в белых фартуках порскнули. От нечего делать подслушивали нас. Какой должно быть я молол вздор! А она слушала серьезно и будто забыла про свои оголенные плечи и руки.

--------------

Пленные катят по рельсам вагонетку с углем. Смотрят на нас (проходим мимо), говорят что-то промеж себя и хохочут. Неужели мы им только смешны? И как же не смешно: "Ногу!" И мы, подобно индюкам: - "Раз. Два. Три." Или этот лай скороговоркой тысячи мужских грудей: - "Здражала, вашеродие!"

--------------

О том, что женщины до пленных добры. Бражкин говорит так: "Бабе в нем власть да сласть. Она его и побьет, и горшки мыть - мужу в ем отомщает. И коли сама захочет, а не то чтобы он." Семенов (задумчиво): "Придешь домой, бабу переучивать придется." - "Смотри, кабы она тебя не переучила." - "Баба не та будет. Это я вам верно говорю. Избаловались бабенки. Которая и австрияка не пробовала, все равно по примеру прочих избаловалась." - "А если дети?" - "Что-ж дети. Чай не "липовые." - "Какие?" - "Жеребята липовые бывают. Без жеребца. Приедет ветеринар: прыск и готово." - "Душ больше. Который мужик уж третий год на войне. А землей по войне по сыновьям наделять будут. Видал?" - "От пленного, спроси стариков, всегда мальчишка происходит." - "Пленный он - гулевой." - "Так разве не обидно?" - "Чего же обидно. Наши чай в Ермании тоже не в кулак сморкаются." - "Лучше польки, я тебе откровенно скажу, нет." - "А немки?" - "Да ничего и немки. Мертвоваты. Которые из евреек, те потуже."

--------------

Правила приема на военную службу подлежат пересмотру. Если бы при приеме судили правильно, то излишня была бы и система казарменного отбора. И можно бы прямо обучать, а не тренировать. Повторяется то же, что с русским зерном. Военная селекция необходима

(в самой гуще населения, в школе и т.д.). Чтобы "на рынок" поступало отборное зерно. Без мусора. На сборных пунктах мобилизации у нас происходит ветеринарный, а не военно-врачебный осмотр. Еще у военных членов комиссий и у старых полицейских врачей есть глаз на солдата. А молодые врачи, особенно из мобилизованных смотрят на новобранца с точки зрения анатомической эстетики.

НАЧАЛО ВОЙНЫ.

Похоже на весеннюю промоину в легкой земле. Посреди памяти образовался какой-то провал. Мутная темная кипучая река роет все глубже, подмывает и обрушивает берега. На этом берегу я борюсь, чтобы удержать воспоминание, не утратить связи с недавно былым. Память трепещет как осинка, едва опахнутая листвой, над весенним яром. Дальше - мутная волна. Она уже смыла два года жизни, проведенных в безысходной тревоге за Россию. От тревоги осталась пустота. А на том берегу, как ясно я вижу первый день войны в Петербурге. В старом "Дононе". Что-то сладко и фальшиво пели брюнеты в шутовских, якобы неаполитанских нарядах, строча на мандолинах. И тут в зал хлынула толпа сегодня произведенных офицеров. С ними один бородач - капитан в роли любимого дядьки. Все закружили. Куда-то пропали неаполитанские, нищие попрошайки у столов. У рояля подпоручик. "Из-за острова на стрежень..." Скатерти залили вином. И крашеных девиц не видно. Чокаемся. Один с бокалом в руке - серьезный, недоступный - не чокается, а только чопорным жестом поднимает свой бокал... Милый мальчик, где сомкнулись твои гордые уста вечным молчанием? Петрысь кричал: - "Смотрите, бейте их как следует! А то мы сами пойдем!" - "Не придется" - спокойно улыбаясь ответил ихний дядька... Тогда у меня в руке сломалась тонкая ножка бокала и острая заноза в палец. Не мог извлечь. Вот и теперь нажму - боль в самом пучке пальца.

Р. не кричал: "А то мы сами пойдем." И о воле к победе ни одной строчки. Пошел на фронт - профессор, ученый, - рядовым и простенько умер в окопах. Был он со впалой грудью чем-то похожий на Сергия с картины Нестерова. И казался девически целомудренным.

В МАРШЕВОЙ РОТЕ.

Мотивов (для себя) достаточно. Ведь меня они все равно ничему не научат. Я знаю, что с горы виднее. И еще сколько угодно доводов.

Одной мучительной для сознания мысли, что Россия прогнила насквозь, довольно... И лукавый темный голос шепчет: а почему-ж ты втерся именно вот в эту маршевую роту, которую посылают на Рижский фронт?

ТЕПЛУШКА.

Теплушку изобрели во время японской войны. В начале японской войны нынешних теплушек еще не было. Ефимов рассказывает, как тогда ехали в приспособленных вагонах до Харбина две недели: "Ночью надышим. В головах лед намерзает. Проснешься утром, головы и рук не отодрать - пристыли. Просишь, кто у печки, затопить. И лежишь, куришь, пока оттает." В нынешней теплушке печь непрерывного горения. Набили ее с вечера антрацитом, она и горит "сама" всю ночь. Тепло так, что порой дверь настежь.

--------------

При отправлении играла музыка. Но провожающих мало. Теперь я понимаю, почему все одно и то же колено марша: всем сестрам по серьгам. А то одному вагону пришлось бы бодрое начало, а другим минорное "трио". Мелькнув мимо оркестр вдунул нам в вагон тучу веселых звуков: стая золотых пчел влетела. Все вагоны как один. Из каждого смотрят, бодрясь, "серые черти"...

--------------

Из наставления к стрельбе. Вопрос: Что необходимо, чтобы метко поражать огнем неприятеля? Ответ: Во-первых, не бояться выстрела... т.е. не бояться своего выстрела. Если это во-первых, то никакого во-вторых не может следовать. И надо просить у немцев мира.

--------------

"Офицер для нижнего чина - господин, и даже больше". Куда же больше? Я помню, в школе, пели гимн, обращаясь к портрету царя. После молитвы, в заключение. И как то у меня, при первом слове явилось желание перекреститься: ведь к богу обращаешься. Я повернулся к иконе и перекрестился. Заметили. После молитвы в класс - директор, инспектор, классный наставник. Директор ко всему классу речь, ссылаясь на то, что я перекрестился во время гимна: царь есть бог земной, а бог есть царь небесный... Но вот обосновать то, что офицер для солдата "более чем господин" трудно.