Сергей Григорьев - Казарма

• Название: Казарма
• Автор: Сергей Григорьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

на вороном коне. Потом мне объяснили, что на окне в горшке стоял куст алоэ, а на книжной полке - том Лермонтова: "Бросал и ловил он копье на скаку". Но уверить меня в том, что у меня был бред, что я не был в том лесу - меня никто не уверит, потому что это - живейшее восприятие действительного за всю мою жизнь. А тут после взрыва подле меня аэропланной бомбы - я кончился. И вот начинаюсь снова. Возникаю из бессветного и бесцветного тумана. Но главное там не было времени, не было никаких перемен. Сначала отрывочно, а потом все в связи. Теперь мне трудно поверить, что с часа раны и контузии прошел месяц и столько-то дней. Теперь все считают 17 января 1917 года от "Р. Х.". Не все, потому что я не считаю. Для меня прошел какой-то иной срок. Я вторично возник из тумана неизмеримой бесконечности времен и пространств. Когда я настаиваю на бессветности, Марья Петровна (сестра в лазарете) не понимает. Она постигает - "Ну, совершенно темно. Черрно". Два "р" у ней мило выходит. Ну, нет, не черно и даже не "черрно". Черноты то и не было.

БЗИК.

Доктор утверждает, что от своего "бзика" я скоро исцелюсь. Не верю, я не тот, я - другой. Как мне встретиться с женой? Правда, у жены - родинка. Но если даже родинка. Мне не странно второе рождение. Я всегда и до того более верил, прямо ощущал, что я и раньше, в ином образе жил на земле, более верил в то, что жил, чем в то, что буду бессмертен. И мое образование меня убеждало в этом взгляде, что прошлое важнее будущего, что все творится из данного материала. Тот, чем я был, на мой взгляд, был нормальный человек. Испорчен русской жизнью, но в меру. Похотлив, но разве это плохо? А я - с "бзиком".

--------------

У доктора на руках (с тыловой стороны) рыжая шерсть. Брил бы что ли!

--------------

"Родинка" не дает покою. Как вспомню - выростаю на койке: и головой и ногами достаю прутьев железной кровати. Марья Петровна ласково: - "Опять корчится. Будьте умный, не надо". Подтыкает одеяло.

--------------

20 января. Написал жене.

--------------

АВТОКЛАВ.

Неприятно то, что у меня вынули два ребра. Говорят: "ничего, еще опять в строй пойдете." В строй, что же. Неприятно, что мои ребра где то... Куда они девают ребра, руки, ноги. В лазарете ради экономии в каком-то "автоклаве" варят из костей бульон. - "Марья Петровна, что такое автоклав?" - "Котел. Сверху завинчивается наглухо крышкой". - "А я думал, что у автоклава широко раскрытая пасть и зубы в три ряда. Ему кинут кость, а он челюстями щелк... Этот бульон тоже из автоклава?" - "Разве плох". - "Мне не нравится из автоклава". - "Не ребячьтесь". - "Марья Петровна, по секрету". Она склоняется ко мне. Я тяну ее ближе за уголки платка. Улыбается выжидательно. - "А ребра тоже в автоклав?" Отпрянула возмущенно: - "Фу, какая гадость!". - "Мне не давайте бульона. Пустые щи". - "Щей вам еще нельзя". Конечно, это ребячливое кокетство. Ребра просто выкинули, на помойку. Прибежала вороватая собака. Ведь на ребрах осталось мясо. Ой, не буду есть бульона. Бесповоротно... Ощупать, что у меня нет двух ребер еще нельзя.

MANGIATORE DI'CADAVERI.

У князя Павла Трубецкого есть такая скульптура. За столом сидит упитанный и, разумеется, лысый человек. Разрезает мясо ножом. На блюде труп какого-то зверька. А пред столом, на земле, - человеческий череп, кости, оглодки трупа: добыча льва. И гиена, вздыбив гриву, жрет объедки. И у человека и у гиены одинаково трусливо сгорблен стан, - чтобы бежать при первой тревоге. Грубовато, но верно. Самое же верное, что перед человеком на столе рядом с тарелкой - бутылка и стакан. Вот до чего гиена никогда не додумается. Вино. Дух. Спиритус вини. - "Ах, Марья Петровна, хорошо бы выпить!" - Сразу поняла, но делает вид: - "Чаю дать или воды?" - "Водочки, милая. Ведь, можно достать?" - "Нет! Встанете, выпишетесь, - делайте, что угодно!" - "А когда я встану?" - "К лету. Нет раньше, если будете умным. Через месяц". - "Пусть к лету. Мы тогда с вами - на поплавок. Пойдете?" "Нам запрещено. Да и нижним чинам нельзя". - "Хотите, я поступлю в школу прапорщиков, чтобы с вами на поплавок и водочки холодненькой". - "Водки не подают". - "Да уж дадут". - "А ребра? Без ребер в прапорщики не возьмут".

Ребра пропали. Сгнили, или их сожрал бродячий пес... Без вина труп воняет. А выпить и закусить. Гиена. Где.

Доктор выслушивает вполне серьезно все, что я говорю. Одно из самых первых впечатлений моего пробуждения к новой жизни: таз с красноватой водой, как в кухне, когда моют мясо. "Ведь это была моя кровь?" "Да". - Доктор потер кончик носа и спрашивает: "Вам не приходилось слыхать от матери трудные были роды?" - "Да, мать всегда говорила: Трудный ты мой". Меня она зато и любила больше всех. - "Вот видите, куда бессознательно обращается память при травматическом неврозе". Он говорит со мной, как с нормальным человеком, что я уж здоров.

Доктор про войну: "Война - травматическая эпидемия". Полагаю, что это не он выдумал. С такими волосами на руках не выдумаешь.

--------------

Ухудшение. Доктор волнуется, разводит руками. Марья Петровна в его отсутствии со злостью: - "Докорячился". Меня охватывает иногда такое чувство полноты, что кажется надуваюсь и вот лопну. А тощой - рука на одеяле, как куриная лапка из супа.

--------------

"Марья Петровна, женщинам не надо в солдатских лазаретах". - "Много вы понимаете". - "Немножко". - "Много бы без нас осталось живых. Он как труп режет. А мы кровь держим". - "А вот у меня швы разошлись". - "Не корячься". - "Меня тянет". - "Хороший признак. Скоро встанете". - "Подите сюда. Можно?" Она терпеливо и серьезно, но без скуки: - "Можно!" Я волнуясь, отстегиваю кнопки у нее на груди и обе руки ей за пазуху. Теплая, мягкая. "Ну, будет! Вы думаете, он этого не знает? Он то понимает, что без нас ноль вся его асептика, антисептика. Не корчись. Будь солдатом!"

--------------

В ее словах не все вздор. Он ковыряет с таким равнодушием, что от одной злости не больно. А когда она с ртом сведенным в гримасу сострадания снимает кровь комками ваты - мучительно. Будто рукой попал в осиное гнездо. Но если бы не этот милый рот, сведенный болью за другого, чужого человека, то и ковырять я ему не дал бы ни за что.

--------------

Теперь я и без доктора знаю, что дело быстро идет к "востанию". Хорошее слово, а забытое. Скоро я востану. Сегодня Марья

Петровна мне: "Опустила в ящик ваше письмо". - "Как, только теперь!" "Раньше нельзя было". Письмо жене.

--------------

Прибирает на столике. Спрашиваю: - "Почему у меня отдельная комната?" "Потому что вы интересный". Переспрашиваю: - "Интересный?!" - "Да". Взглянула на меня. Всплеснула руками и упала в припадке смеха на стул: "Ой, уморушка. Интересный!" Она вытирает слезы. Я обиженно: - "Не понимаю, чего вы". - "Ему интересный. Ему честь и слава, что он такого на ноги поставил. Контузия интересная". - "Я думал, вам". Вполне огорченно. Она сердито, устало и брюзгливо: - "У меня таких интересных семь человек да неинтересных..." - "И как же, со всеми то же". - "Кому надо то же, а кому и не надо". Несомненно, я выздоравливаю - новый тон. И будто в первый раз вижу, что она не молода, - нет у ней не старое, а древнее лицо. Мужа убило еще в 1914. Кадровый офицер.

--------------

Что если из головы они у меня какой-нибудь винтик вынули. Беда их, что они и сами не уверены "что к чему". Точно не знают. Эмпирики. Ни одной такой машины не сделали, а смотрят как на машинку. Лежит живое, а эмпирик ковыряет: нужен ли вот этот винтик. Обойдется и без него. Давай-ка вырежем на пробу. Там видно будет. Да ведь во мне есть, и должны быть такие винтики, что он за всю жизнь только один раз и потребуется. Будешь вот ходить, говорить, действовать и вдруг на самом интересном месте: "крак" - винтика не хватает. Того самого!

--------------

Санитар Гарницкий достал разведенного спирта на один прием. Марья Петровна изволила очень сердиться, потому что разит, спирт плохой. Но хорошо - все поплыло и закачалось. Вино сильно тем, что оно все берет под сомнение - даже законы тяготения. Так и поется: "Дурак, зачем он не напился?" Ну, Коперник-то был уж наверное пьяница.

--------------

Пить, как и с женщиной, не надо частить. Хронически и то и другое утрачивает смысл.

--------------

Выйдя из лазарета, я имею формальное право на рукав красную нашивку, что был на войне ранен. Формальное, но не нравственное.

Надо дорваться до живого мяса. А я как Иванушка дурачок на Жар-Птицу, задрав голову, смотрел. Она мне и "капнула". Да и тот, который летал, наверное смотрел: что бензин, да нет ли перебоев, да высота. Хлопот полон рот. От того-то и возможна война, говорит Толстой. Нет. Возможна-то она быть может и поэтому, а вот, полагаю, что выше самой яростной любви - наслаждение потаранить дирижабль своим аэропланом, зная наперед, что - гибель. Хотя и миллионные армии, а наслаждаются войной немногие.

--------------

В одной России - двенадцать миллионов под ружьем. Что там великие переселения народов. Никогда еще не было столь грандиозных движений людских масс. Никогда во вселенной на памяти людской. Никакие масштабы, никакие слова неприменимы и никакие принципы. Принципы придут изнутри этих вооруженных масс. Горе невооруженным! Сила "гигантская", "колоссальная" так сказать, ничего не сказать. Сила эта не-человеческая. Она порядка космического.