Вилли Биркемайер - Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного

• Название: Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
• Автор: Вилли Биркемайер
• Издательство: Текст
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0511-Х

Вилли Биркемайер стал в шестнадцать лет солдатом дивизии СС «Гитлерюгенд». Долго воевать ему не пришлось: он попал в советский плен и был отправлен в СССР. Здесь, на принудительных работах, ему открылась картина бессмысленного «перевыполнения планов», неразберихи и пьянства. И вместе с этим — широта души и добросердечие простых людей, их сострадание и готовность помочь вчерашним врагам. Работая в Мариуполе, на металлургическом заводе, он познакомился с девушкой Ниной. Они полюбили друг друга. Но, когда военнопленных отправили домой в Германию, расстались — как думали тогда, навсегда. Спустя 52 года московская телепрограмма «Жди меня» сумела разыскать Нину и их дочь Татьяну, которую Вилли Биркемайер увидел впервые.

---

Пока я предавался этим мечтам, появилась Мария Петровна, спросила, как я себя чувствую, подняла одеяло и стала снимать банки с моей спины. Это здорово больно, банки ведь у меня на спине всосали в себя кожу и «мясо». Сняв последнюю, доктор намазала мне спину чем то маслянистым, пахнущим эвкалиптом. Еще раз измерила температуру, теперь было 38 с чем-то. Она осталась довольна и ушла, а я остался на попечении санитара. Его зовут Гюнтер, он из портового города Киля. Гюнтер сделал мне повязки на ногах, ниже колен, и тоже ушел. Я остался в палате один.

Стал укладываться поудобнее, чтобы спать, а тут пришел санитар ночной смены. Представился, его зовут Вальтер, и сказал, чтобы если что — не стеснялся позвать его ночью. И я крепко заснул. Проснулся только утром, когда Вальтер зашел, чтобы отвести меня в уборную. Оттуда — опять в постель, ведь Мария Петровна прописала мне строгий постельный режим. Она ведь сказала, что у меня, наверное, плеврит. Вальтер принес завтрак — мясной бульон, кусок белого хлеба. Температуру измерили, она поменьше, но все же почти 38 градусов; напрасны мои надежды, что отпустят сегодня…

Пришла с осмотром пожилая докторша, под расстегнутым белым халатом видна военная форма, на груди ордена. С ней две молодые женщины, халаты застегнуты, но все равно видно — они в военном. А Вальтер у двери ждет, что скажут врачи. Старшая подозвала его: «Perewedif» Я тут же сказал, что говорю по-русски, переводить не надо. Больничный формуляр на меня вчера, наверное, не заполнили, и пожилая докторша расспрашивает меня: что болит, какая температура, где работаю, сколько мне лет, чем болел и лежал ли раньше в больнице. Я рассказал про больницу в Киеве, где лечили раны на голенях, показал шрамы. Про лазарет после допросов у Лысенко говорить не стал.

Доктор спокойно выслушала меня и стала осматривать. Увидела, что мне уже ставили вчера банки. Велела лечь на живот, ощупала мои ягодицы и приказала помощнице принести сумку. Достала оттуда шприц и всадила мне в зад; жжет от этого укола как огнем. Спрашивать, что это, я не решился, ей виднее, я ведь не частный пациент!

Сказала только: «Budesch spat do wetscherah — и вышла из палаты. А я действительно тут же заснул. Когда проснулся, рядом с кроватью уже сидел Макс. Улыбается, радуется, что я в хороших руках; санитар Гюнтер уже рассказал ему про врачей и лечение. Макс спросил, чего бы я хотел из еды или питья. «Спасибо, Макс, — отвечаю, — ничего не надо, тут все дают. А вот если бы ты попросил Людмилу зайти к Нине на электростанцию и сказать, что я в больнице и чувствую себя хорошо…»

А как на самом деле? Вечером у меня опять 38. Ощущаю слабость, и в боку болит, может, от банок? Вот Макс тоже посмотрел и сказал, что у меня на спине красные пятна и припухлость. Интересно, а что скажет Мария Петровна? «Она уже была, — отвечает Макс. — Да ты так крепко спал, что не стали тебя будить».

Когда Макс уже собрался уходить, пришла Мария Петровна. Придвинула стул, села рядом с моей кроватью и позвала Гюнтера — переводить. Значит, вчера вечером, когда меня сюда привели, я говорил только по-немецки? И я, естественно, сказал Марии Петровне, то же, что и докторше, которая приходила утром, — что я понимаю и говорю по-русски. Она встрепенулась: «Что еще задругой доктор?» Я, разумеется, ничего не знаю, санитар Гюнтер, тоже не знает. Мария Петровна куда-то ушла, потом вернулась, чем-то недовольная. Еще я заметил, что он слегка волочит правую ногу…

Опять она осматривала меня, слушала легкие и сердце, мерила температуру — опять 38. Что-то записала в свои бумаги, пощупала спину, где следы от банок. Сказала, что нежная кожа, осторожно натерла какой-то мазью. Это было очень приятно, я ей так и сказал. Мне показалось, что она даже покраснела немного, или, может быть, это от того, что в комнате жарко. Еще я рассказал ей, как заболел в Киеве, когда работал с Алешей, как меня бил озноб и была высокая температура, и про ужасное на вкус питьё, которым меня лечила Babuschka.

«Малярия! — сказала Мария Петровна, подумав. — Но чтобы зимой…» Взяла у меня еще кровь на анализ и наконец стала заполнять историю болезни. Имя, фамилия, как зовут отца, год рождения, с какого времени в плену… И Мария Петровна произнесла едва слышно: «Takoj molodoj…» Еще спросила — в каких лагерях и лазаретах находился. Я все рассказал: и про допросы у Лысенко, и как после этого оказался в больнице, и что даже говорить не мог. В эту тему она вдаваться не захотела, велела Гюнтеру дать мне на ночь таблетки, чтобы лучше спал. Давали ужин, потом Гюнтер принес мне смену чистого белья — кальсоны с тесемками, чтоб завязывать на ногах, и рубашку с такими же завязками у ворота. Сменил влажную простыню: я потею. И меня стало клонить ко сну, таблетки действуют…

Утром разбудил меня санитар Вальтер — ставить градусник. Температура уже меньше — 37,4. На завтрак пшенный суп и белый хлеб. Пришла и Мария Петровна, она довольна, что температура упала, а что покажет анализ крови, она еще не знает. Опять слушала легкие и смотрела следы от банок на спине. Опять втирала мазь.

…Если бы это Нина трогала так мне спину, я бы, наверное, сразу выздоровел. Правда, от рук фрау доктор мне тоже очень приятно. И еще она сегодня осматривала шрамы у меня на ногах, хотя ноги давно не болят. Сказала, что они должны быть в тепле, что иначе раны могут открыться, а это опасно — такое плохо заживает. «Тебе сделают повязку!» Надо же, такое внимание, прямо как в частной клинике… И действительно, вскоре появляется Гюнтер и делает мне на обеих ногах повязки с мазью, сильно пахнущей рыбьим жиром. «Ну, Вилли, — говорит он, — здорово у тебя получается с нашим доктором. Ведь такая неприступная была, а как с тобой возится!» — «Сам видишь — может, она так заботлива, потому что я говорю по-русски?» Санитар не унимается: «Там две палаты по восемь коек, и все заняты. Могла бы кого-нибудь сюда переложить, чтоб у них было посвободнее». — «Конечно…»

Я и сам уже задумывался: почему я здесь лежу один. Но уж спрашивать об этом доктора Марию Петровну точно не буду…

День проходит за днем. Мария Петровна смотрит меня каждый день, иногда по два раза. Макс заходит каждый вечер и однажды приносит чудесную весть: приветы и поцелуй от Нины. Она уже беспокоится о моем здоровье. Больше недели в больнице — это непривычно. А Мария Петровна, бывает, приходит ко мне в палату под каким-нибудь предлогом и расспрашивает о Германии, из каких я мест и о нашей семье. Совсем не по медицинской части… И по правде говоря, эти разговоры с ней мне очень приятны. Мне велено выходить теперь каждый день по два раза на свежий воздух — привыкать к морозу.

Как-то ночью Марию Петровну вызывали по экстренному поводу в другую палату; потом она зашла и ко мне — посмотреть, все ли в порядке. И вот что сказал об этом Макс, когда я поведал ему о таком заботливом уходе: «Только не вздумай рассказывать про это Нине! В женской душе разобраться трудно, а ты, видно, нравишься докторше. Так что пользуйся ее отношением, пока оно платоническое; скоро ведь настанут суровые будни!»

Мария Петровна велела при выписке, чтобы недели через две-три я явился на повторный осмотр. Многовато чести военнопленному… И по этой причине в конце января 1949 года в моем письме маме ко дню ее рождения бьши такие строчки:

«…Вы совсем неверно представляете себе нашу жизнь здесь. Вы не поверите, какие хорошие у нас отношения с русским населением и с офицерами в лагере. Они просто чудесные».

НАШ ЛАГЕРЬ — ОАЗИС ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Встретили меня в нашей комнате приветливо. Три недели пробыл я в лазарете, похудел, но чувствую себя хорошо и радуюсь, что теперь опять рядом с товарищами, рядом с Максом. Здесь, в лагере, хорошая новость: во всех помещениях появились репродукторы, играет радио. Откуда они взялись?

…По заявке из города 25 военнопленных посылали на разгрузку вагонов. В числе прочего там оказалась аппаратура с телефонной станции, из Вены. Гора телефонных аппаратов, сваленных, как попало. Известное дело — демонтаж, надо поскорее, чтоб начальство похвалило…

О телефонах прослышал наш заведующий мастерской, мастер на все руки Эрвин Шипански. И попросил товарищей, которые работали на разгрузке, раздобыть там и принести в лагерь побольше микрофонов и слуховых раковин. Повытаскивать их из телефонных трубок, проще говоря. Там же нашелся телефонный провод, и его тоже увезли в лагерь — договорились с водителем продуктовой машины, чтобы «заехал на минутку» туда, где разгружали эти вагоны.

Комендант Макс Зоукоп попросил разрешения сделать проводку во все комнаты, и Владимир Степанович разрешил. А репродукторы смастерили из картона сами. Доносится из них, конечно, не концертное звучание, но все же! А в кабинетах Зоукопа и Владимира Степановича электрики смонтировали микрофоны, чтобы начальники могли запросто сделать объявление или позвать кого им надо. И в комнате для наших «артистов» тоже радио, и мы можем теперь заниматься под музыку.