Вадим Черновецкий - Лолиты

• Название: Лолиты
• Автор: Вадим Черновецкий
• Жанр: Эротика

---

— Да, точно! — с готовностью подтвердил Максим. — Там же парень один живет, Мишка, подружку к себе водит. Ну, затащил ее на балкон и стал тискать, по ходу…

— Это кто еще кого стал тискать! — сурово ответила Леся Федоровна.

— Ну, уж я об этом знаю еще меньше, чем Максим, — сказал я нейтрально. — Я-то ваших соседей уж тем более не знаю.

— Но голоса уж слишком на ваши были похожи, — с угрозой в голосе проговорила Леся Федоровна.

— Мишкин голос похож на Дениса, а мой — на его подружку, — объяснил Максим.

Отлично! Молодец!

— Как же это они так орали, что вы их не слышали, а я — из коридора! — услышала? — не успокаивалась Леся Федоровна.

— Мы же вам сказали уже, что мы слишком увлечены уроком были, чтобы всякие вопли посторонние слушать. А вы, наверное, просто шли по коридору, ни о чем особом не думая, а потому обратили внимание даже на негромкие крики. — Я уже сам начинал верить своему вранью. Мне это нравилось.

— Ладно, — сказала она, колеблясь. — Я не знаю, правда это или нет, но на сегодня занятие окончено.

— Дать, наверно, домашнее задание? — спросил я.

— Не надо, — ответила она сдавленно.

— Почему? — спросил я как можно мягче.

Она не ответила.

Всё то время, что я собирался, она стояла рядом и следила, пытаясь поймать в наших движениях, словах, интонациях, мимике хоть малейший намек на то, что она подумала, — на то, что у нас, собственно, и было на самом деле. Но мы превратились в саму нейтральность и невинность.

— Что же, мне, наверно, и учебники тогда забрать? — спросил я, начиная понимать, к чему идет дело.

— Пожалуй, забрать, — ответила она грубовато.

Я вышел в прихожую. Максим, как обычно, поднес мне летнюю куртку. Когда мама его слегка отвернулась, я взглянул на него жарко и выразительно. Он тоже посмотрел на меня необычно, с какой-то странной и очень сильной эмоцией, только вот с какой? Я никак не мог ее разгадать. Спрашивать же что-то типа: «Максим, что ты обо мне думаешь?» — было бы сейчас уж полным безумием.

Он открыл мне дверь, я вышел, на прощание оглянулся — и чуть не обмер. Он задрал свою маечку и стал, будто специально для меня, ковырять пальцем свой глубокий нежный пупочек. Он будто отдавался мне, показывая свой животик, будто признавал свою власть надо мной. Он обнажил для меня мою любимую часть его тела и смотрел на меня с непостижимой в таком ребенке влажной, чувственной, блудливой благодарной любовью. Ведь это я, я первый вслух восхитился его обнаженным телом, его Красотой. Ведь это я первый подарил ему экстаз. Ведь это я признался ему в любви.

Выйдя из этой цитадели, я подошел к первой же попавшейся скамейке в ближайшем дворе и сел, упал, обрушился на нее. Я покусился на недоступное, запретное, заповедное. И я получил это, почти получил! Почему, почему она не дала мне кончить? Почему она помешала тому, что должно было свершиться? Мне хотелось хрипеть от ярости — философской ярости. Я возвысился над Красотой — но лишь морально, лишь умственно. Триумфом моим мог стать только оргазм — мой оргазм.

Но ведь и как повезло, что я вообще до всего этого дошел — значит, это возможно! И не просто возможно, но и возможно для меня. Бесконечно полуобнажающие себя на улицах юные девушки периода моего созревания — они ведь тоже были доступными, но не для меня, не для меня, только не для меня! А потом… как-то так случилось, что у меня начали появляться они, но мечты мои шли дальше и глубже, и я не знал, что с собой делать, и куда девать свою похоть, от которой не избавляла и близость с девочками. Девочки — они всё равно были чем-то другим, а мальчики, красивые обнаженные мальчики были мной самим, моим странным и противоречивым, идеальным и недостижимым образом меня самого, на который я охотился, как кошка на собственный хвост.

Меня захлестнула волна нежности к моему Максимке. Я вспомнил, как, одетый, лежал на его трепещущем теле, на котором остались только трусики, как стянул и их, как управлял каждым его стоном, каждым содроганием, как пожирал глазами всё его пылавшее тело, как поцеловал потом его природно, биологически ласковые губки, залезая при этом к нему под майку, чтобы вновь насладиться своей властью над ним… Все эти образы неслись в моей голове воспаленным роем, мешаясь, обгоняя друг друга, заполняя собой все щели моего сознания, вырываясь из него со свистом и яростью. Я смотрел на двор, в котором сидел, на детей, на их мам, бабушек, собачек. Я думал о том, какая идиллическая это картина — и какая при этом ложная! Точнее, не ложная, а… односторонняя. Да, вся эта умиротворенность — правда, но лишь часть правды, одна из многих ее частей. Кто знает, кем были в молодости эти правильно-праведные заслуженные бабушки? Кто знает, скольких мужчин они играючи растоптали? Кто знает, о ком мечтают все эти милые мамы в ночных объятиях своих мужей — и для какой цели они вообще стали их женами? Кто знает, со сколькими мальчиками (или девушками?) одновременно будут спать эти маленькие нежные девочки, какими именно словами они будут посылать своих — этих самых вот! — мам, когда те лицемерно станут призывать их к нравственности?

Эти мысли несколько успокоили меня. Я уже не чувствовал себя моральным уродом, изгоем, отщепенцем, бракованной деталью, отпавшей от этого чистого-чистого мира с ярким солнцем и голубым небом. Напротив, небо и солнце с их страстью и полноцветностью стали казаться мне союзниками в этой борьбе за власть над идеальной Красотой — в борьбе за себя.

17

Жару и тишину квартиры прорезал прохладный, серебристый и мелодичный электронный звонок. Я снял трубку. Это была Кристина.

— Леша приехал, — сообщила она. — Я бы хотела, чтобы вы продолжили с ним заниматься.

Да, пока в слово «заниматься» она никакого особого смысла еще не вкладывает… Интересно, когда же это случится? Так странно… Некий момент разделит мою жизнь на две части: до и после. А внешне проявится это прежде всего в том, что слово «заниматься» она произнесет с совсем другой интонацией — суровой, осуждающей, гневной, прокурорской, возмущенной, негодующей. А пока…

— Отлично! — отозвался я бодро. — Я готов с ним заниматься.

В своем голосе мне послышались какие-то извращенно пионерские нотки. Вот уж воистину: «Всегда готов!» Только вот к чему?..

— Завтра в три вас устроит? — спросила она вежливо-деловито.

— Завтра в три? — переспросил я, словно бы задумавшись. — Да, пожалуй, устроит.

Конечно, на этом фронте я пока был еще вне всяких подозрений. Но не хотелось бы вызывать их раньше времени чрезмерным рвением. Я вспомнил, как девушка, с которой мы ездили как-то на пляж, рассказывала мне, что в ее детстве по ее району ходил старикашка странной наружности и, завидев маленьких школьниц, похотливо и хрипло бормотал:

— Ах, деточки-конфеточки-цветочки!

Меня передернуло. Неужели и я когда-нибудь таким стану? «Стану?» А разве я уже, по сути, не такой? Но почему же к нему я чувствую если не отвращение, то уж по крайней мере неприязнь, а к себе отношусь вполне нормально? Потому что у меня это всё как-то тоньше, красивее, драматичнее, не так грубо и прямо, как у него? А может быть, только потому, что он — это он, а я — это я? По известному принципу: свое не пахнет? «Пахнет?» Ну вот, я опять стал рассматривать это как грех, как преступление… Черт, куда же мне деться от своего приставучего сверх-Я?

— Ну, до встречи, Денис, — сказала она чуть ли не ласково. А ведь замков у них на дверях комнат нету. Каким же голосом она станет разговаривать со мной потом?

— До встречи, Кристина, — ответил я почти шепотом.

Лужа на мостовой засияла, словно бы вместив в себя весь закат, словно став им.

Как двигаться дальше? Тема частей тела уже исчерпана. Если мы будем проходить ее на каждом занятии, да еще и каждый раз одинаково, это будет очень странно. Тогда меня выгонят еще до того, как я успею погладить его звездчатый глазочек на животе и поцарапать его нервно-нежные розовые кружочки на обнаженной груди. Никакой возни он со мной не начинает. А если я сам на него накинусь, он этого не поймет. С ним нужно быть очень плавным и осторожным. Но что же конкретно мне делать?

Я помыл яблоко и стал творчески жевать его. Яблоки выполняют у меня ту же функцию, что у многих других людей — сигареты. Они снимают напряжение и помогают сосредоточиться. Соответственно, роль окурков выполняют у меня огрызки. Их тоже нужно куда-то выбросить или выплюнуть, довершив тем самым сакральный акт.

На глаза мне попался простой карандаш с разноцветно разрисованным пластиковым корпусом и многоступенчатым грифелем. Его пишущий конец был довольно острым, другой конец — голубым и пушистым. Мне подарила его еще в школе на какой-то маленький праздник, а может, и просто так моя первая девушка. Он был для меня чем-то светлым, священным и чисто духовным. Тогда еще я не видел ее тела без одежды. А потом, когда я увидел его, о карандаше я уже особо не думал. Но теперь… теперь… когда я думал о ней, то не в последнюю очередь вспоминал и ее обнажение в поезде, когда она норовила раздеться, а ее нудная и некрасивая подружка норовила одернуть ее короткую маечку ниже, когда она сама, по своей воле, стала, пусть и на уровне роли, соблазнительной и глупенькой девочкой-куклой, выносящей что-то на подносике. Карандаш стал для меня физическим, темным… как ее смуглое, солнечное южное тело с жесткими черными волосиками внизу живота.