Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

• Название: Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
• Автор: Дмитрий Снегин
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В пятый том вошли в основном военные повести автора: «На дальних подступах» — о боях панфиловцев под Москвой; «Парламентер выходит из рейхстага» — о воинах казахстанцах и о Герое Советского Союза И. Я. Сьянове; «Осеннее равноденствие» — о делах и людях одного целинного совхоза в 60-е годы; «Ожидание» — несколько страниц героической летописи батальона Михаила Лысенко — резерва генерала Панфилова; «В те дни и всегда» — о защитниках Брестской крепости.

Военные произведения Дм. Снегина отличаются лаконизмом и реалистичностью письма, документальной основой и повествуют о замечательных качествах советских людей, воинов, патриотов, интернационалистов.

---

— Не уходи.

— Тебе легче, — не спросила, а утвердительно сказала она, высвобождая свою руку.

— Все равно, не уходи.

Аня улыбнулась.

— Завтра еще раз искупаю в карболке, не возрадуешься!

— Не уходи...

Но она ушла. Ночью, когда спал (а он по-прежнему спал крепко и подолгу), на соседнюю, уже несколько суток пустовавшую койку положили безрукого красноармейца. И когда утром Аня пришла, чтобы промыть раны Фурсову, он, безрукий, поднялся и ушел. Фурсов был благодарен ему, но почему-то между ними не возникло ни дружбы, ни даже близости, которые неизбежно возникают между людьми одной трагической судьбы.

Одному страшно

Прикованный к постели, обреченный на долгую неподвижность, Фурсов старался держать себя в узде. Иногда он срывался. Давно пропал куда-то Супонев. И вообще — никого из своих. Ни Кипкеева, ни Аникина, ни Нури Сыдыкова. Все вокруг чужое: и свет в окне, и этот безрукий молчун, и даже Аня со своими «тебе не больно?», «потерпи... потерпи!» Что-то затуманивало сознание, пощечина тети Кати забывалась, и он начинал бушевать. Открывалась головная боль, открывались раны.

В один из таких приступов возле его койки появилась русоволосая, сероглазая и, должно быть, очень энергичная молодая женщина. Она резко сказала:

— Перестаньте паясничать! Забыли, где находитесь? Без вас мало горя? — И обратилась к Ане другим голосом. — Он сам себе враг, ей-богу. — И развела руками.

Когда она ушла, Фурсов спросил Аню:

— Кто она?

— Новенькая... Старший фельдшер Надежда Аркадьевна Шумская.

«Новенькая... Она пришла из недоступного мне мира... Как же это?» — разволновался Владимир.

— Аня, верни Шумскую, позови.

Аня нахмурилась.

— Один ты у нее. — И зашла с другой стороны: — Читаешь «Милого друга»? Нравится?

Он виновато улыбнулся:

— Ты славная...

Так шли дни, недели, приближая сроки, когда закончится вытяжение ноги, сроки исполнения всех надежд. Он принимался за «Милого друга». Читал. Перечитывал. Все меньше и меньше нравилась ему книга. Он начинал ненавидеть Жоржа Дюбуа за его вьющиеся с рыжеватым отливом волосы («Как у меня!»), за его поступки и удачи («И я был удачлив»), за то, что он, такой статный, красивый, сильный, без зазрения совести грабил и убивал в Алжире арабов («Как фашисты нас!»). Фурсова меньше бесило то, что Дюбуа тащил со двора феллаха последних кур и овец, чем то, что это тешило его самого и его товарищей («Фашисты»).

Однажды его отвлек от книги радостный возглас:

— Так вот куда ты запрятался... А я ищу, ищу!

К нему пробирался Миша Супонев. Чистый, в опрятном обмундировании, даже румянец на щеках. Подошел, протянул руки. Улыбается, что-то говорит. Фурсов не слышит его, он слушает голос своей обиды. Хлестнул Супонева, как плеткой:

— Гладенький... отъелся на фрицевских харчах.

Супонев сразу погасил улыбку, будто радость его с разбегу натолкнулась на невидимое препятствие, глухо сказал:

— Если не на харчах, то на объедках.

— Не похоже.

— Я приставлен убирать штаб госпиталя. — Помолчал. — А тебя искал.

Владимир все еще кипел от обиды:

— Я же иголка в сене, трудно сыскать.

— Трудно. — Супонев был терпелив. — Нашего брата тут видимо-невидимо! Да и не разгуляешься в поисках друзей...

Мгновение назад Владимир готов был бросить в лицо Супоневу: «Врешь ты все... почему не приходил», — а теперь смотрел на друга растерянно и радостно. Супонев сунул ему под одеяло кулек с едой.

— Они хотят, чтобы мы подохли. А ты ешь. В нашем положении главное — сберечь силы. Ешь, пока имеется возможность.

Фурсов ел. Тем более продукт был не фашистский, а свой, из крепостного запаса. Начала заживать нога. Появился зуд — значит, заживает. Прежде она болела невыносимо, и он проклинал бога за то, что тот придумал человеку ноги. А теперь вернулась надежда: поправится. После того, как будут разгромлены фашистские захватчики, он снова займется спортом. Он еще не сказал свое последнее слово на всеармейских состязаниях. Он еще потягается с этим «милым другом» Дюбуа! Он так ненавидел этого Дюбуа, что физически ощущал его присутствие в лагере. Он даже приснился Фурсову впридачу с полковым врачом; с тем самым, у которого красные штаны и жирные ляжки. Фурсову снилось, что он их застал за таким преступлением, о котором и рассказывать стыдно. И он шуганул их, бил и пинал той самой ногой, которая сейчас лежала в гипсе — на вытяжении.

«Сон в руку, я встану на ноги», — ликовал он, проснувшись. Бывает такое состояние, когда все в тебе ликует, торжествует, празднует. В то утро Владимир твердо уверовал, что к нему вернутся ловкость и сила, вернется та счастливая довоенная пора.

По-иному смотрел на его будущее, на будущее раненых военнопленных гитлеровский генерал. Однажды он задержался у койки Фурсова, близко проступили через пенсне холодные оловянные глаза. Фурсов почувствовал, что чем-то не поглянулся генералу, потому что тот недовольно сказал:

— Мы здоровым французам даем вдвое больше пищи, и они мрут, как мухи! А эти...

Все это время раненым давали чай. Из цикория. Утром. Часа в три пополудни — обед. Баланда. К чаю полагался хлеб — сто пятьдесят граммов. К баланде ничего не полагалось...

С того дня паек уменьшился наполовину, и кормить их стали один раз в день. Баландой из брюквы. Сладковатой и липкой, от которой вздувался живот и распадались десны. Наступило трудное время, может быть, самое трудное за все годы, которые суждено будет Владимиру Фурсову пробыть в фашистских лагерях смерти. Помимо того, что их по существу перестали кормить, изъяли все лекарства, вплоть до карболки, запретили перевязывать, в лагере совершалось что-то страшное, невидимое глазу и потому неотвратимое. Фурсов читал «Милого друга» со страницы, открытой наугад, с конца и начала, читал, чтобы отвлечься от боли и голода. Ненавидел Дюбуа: фашист. Как и все, он теперь постоянно испытывал голод и оттого ненавидел Дюбуа еще сильнее. Аня и Супонев опять куда-то пропали, а вместе с ними прервался и дополнительный источник питания. И Фурсов, чтобы сберечь убывающие силы, принуждал себя спать не только ночью, но и днем.

И в ту ночь он не сам проснулся. Его разбудили.

— А? Что?

— Тише... Тише!

Рядом с ним, на его кровати, сидел безрукий сосед. Он казался горбатым оттого, что глубоко в плечи втянул голову.

— Тебе что?

— Одному страшно, а ты так стонешь... Тише... тише, — шептал он, наклонившись к его лицу и закрывая себе рот единственной рукой.

«Не сошел ли он с ума?» — пронеслось у Фурсова в голове, и, подчиняясь какой-то таинственной силе, он весь внутренне сжался и затаил дыхание. И услышал ласковый-ласковый, словно светящийся голубоватым мягким светом, тенорок:

— Сильнее всего на свете я люблю сливки. Из погреба, прохладные-прохладные. Нальешь в эмалированную кружку (обязательно в эмалированную! В другой посудине — не тот вкус!). Отрежешь ломоть хлеба от свежей буханки, погрузишь его в сливки по самую корочку, подержишь с минуту — и в рот. Объедение!

Тенорок поперхнулся, будто через край жадно хлебнул из кружки сливок. И сразу взорвалось несколько грубых, до крайности раздраженных голосов:

— Прекрати, в господа-бога!

— Забейте ему в глотку кляп!

— Не надо... и я хочу сливок!

Вспышка, как всякая вспышка, загорелась внезапно и внезапно погасла. В наступившей тишине поплыл, никого не щадя, приятный интеллигентный бас:

О да, поверил я. Мне верить так отрадно...
Зачем же вновь в полночной тишине
Сомненья злобный червь упрямо, беспощадно
И душу мне грызет, и спать мешает мне?

— И так каждую ночь. А ты спишь. — Безрукий судорожно зевнул.

Фурсову стало холодно.

— Что это? Что? — беззвучно спросил он.

Безрукий еще ниже наклонился к его лицу, зашептал:

— Голод, брат, голод. Ты спишь и ничего не видишь. А в палате такое происходит...

«Он сошел с ума!»

— Довольно... хватит! — закричал Фурсов страшным голосом, но никто не отозвался на его вопль, как будто вся палата вдруг вымерла.

— Довольно!.. Не сметь!.. — и захлебнулся, его стошнило.

Утром он не прикоснулся к баланде. Не удивился, увидев возле своей койки Мишу Супонева, безучастно слушал его рассказ:

— Лагерное начальство лютует, уж больно мы живучи, не знают, как нас извести... А тебе я раздобыл, гляди. — Супонев протянул Фурсову кусочек хлеба, загородив его от всей палаты собой: — Тут нынче и углеводы, и белки, и витамины.

Пайка хлеба теперь весила сто двадцать граммов и наполовину состояла из перемолотых кукурузных кочерыжек.

— Не буду.

— Опять за свое, — шептал Миша, делая вид, что поправляет постель. — Кому и что ты этим докажешь?

— Не буду! — упрямо повторил Фурсов и стал иссиня-красным; потом мертвенная бледность обезобразила его лицо...

Позднее Миша Супонев рассказал ему: «Ты сразу, как умер. Я испугался, позвал Шумскую, Маховенко. Врачи осмотрели И говорят — гангрена. Маховенко спрашивает: «Плохо тебе?» Ты отвечаешь с закрытыми глазами: «Плохо». Маховенко опять: «У тебя газовая гангрена, необходимо отнять ногу». А ты: «Не уговаривайте, никогда не соглашусь!» Маховенко: «Потеряешь ногу, зато сам живой останешься». Ты: «Не хочу я без ноги жить». Маховенко: «Послушай, Фурсов, у тебя на плечах умная голова. Пойми, иного выхода нет...» И я поддержал хирурга. Харчей, говорю, тебе потребуется меньше. С перепугу, называется, пошутил».