Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

• Название: Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
• Автор: Дмитрий Снегин
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В пятый том вошли в основном военные повести автора: «На дальних подступах» — о боях панфиловцев под Москвой; «Парламентер выходит из рейхстага» — о воинах казахстанцах и о Герое Советского Союза И. Я. Сьянове; «Осеннее равноденствие» — о делах и людях одного целинного совхоза в 60-е годы; «Ожидание» — несколько страниц героической летописи батальона Михаила Лысенко — резерва генерала Панфилова; «В те дни и всегда» — о защитниках Брестской крепости.

Военные произведения Дм. Снегина отличаются лаконизмом и реалистичностью письма, документальной основой и повествуют о замечательных качествах советских людей, воинов, патриотов, интернационалистов.

---

Все это, крепко сдобрив перчиком солдатских острот, выдает Фурсову старшина Кипкеев по пути от склада боепитания к казарме. Он худощав, черняв, жилист. И подвижен, как ртуть. Глаза рысьи — с зелеными и блестящими, как изумруд, прожилками. А тонкие, железной крепости ноги туго обтянуты голенищами. «У человека самое нужное, самое совершенное — ноги», — любит повторять Кипкеев и велит содержать их в чистоте и постоянной боевой готовности. Впрочем, такого же отношения он требует к сапогам и портянкам, ко всему снаряжению. Вот уж кто из службистов службист! Посмеяться бы над старшиной. Но Владимир молчит. Старшина хоть и справедлив, но вспыльчив и может лишить его удовольствия провести субботний вечер в гарнизонном клубе.

Из клуба они возвращаются вместе в приподнятом настроении: посмотрели кинокартину «Ветер с Востока» об освобождении левобережной Бессарабии из-под ига румынских бояр. Содержательная картина, высокоидейная. А молдаванки из красавиц красавицы! Глаза у них, восхищается Кипкеев, как влажные черные сливы. И природа что надо!.. Природу Владимир любит с детства. Вот и сейчас слушает Кипкеева, а сам любуется высокой луной и каштанами в цвету. Каштановая аллея смутно маячит по горизонту — темная, словно облитая чернилами; лишь факелы соцветий серебрятся под луной. Каштаны отцветают, и их едва внятный запах волнует Владимира.

— Слышишь, как они пахнут? — спрашивает он.

— Кто? — Кипкееву все еще мерещатся обольстительные молдаванки с черными глазами-сливами.

— Каштаны.

— Не слышу, — крутит головой Кипкеев. И смеется: — А вот запах твоей посылки слышу. Когда возьмешь? Почтарь грозится распотрошить ее.

Посылка из Пржевальска. От матери. С фруктами. В ней заключены запахи детства, запахи горных зарослей и озорного иссыккульского ветра. Владимир нарочно не ходил на почту: ждал воскресенья... Завтра он принесет посылку, раскроет на глазах всей минбатареи, и они такой пир закатят! «Не жизнь — малина», — скажет тот же старшина Кипкеев, отведав запашистых сушеных яблок. И вообще — славная штука жизнь. Когда тебе стукнуло двадцать, и все тело поет от избытка здоровых сил, когда луна и цветут каштаны, когда завтра воскресенье И солдату будет предоставлена полная свобода... Надо бы втолковать все это службисту Кипкееву, но, вздохнув, Владимир неожиданно говорит:

— Пойду позанимаюсь на брусьях.

Кипкеев останавливается посредине плаца и строго смотрит на Фурсова. Предупреждает:

— Скоро отбой, не опаздывать! — и, круто повернувшись, шагает к казарме тем четким, уверенным, военным шагом, который присущ лишь старшинам сверхсрочной службы.

«Службист», — улыбается Фурсов, и ему становится легко и радостно оттого, что живут на земле такие люди, как Кипкеев. Он снимает гимнастерку и с увлечением работает на снарядах, испытывая не только физическое наслаждение. Один. Под луной, среди теплой ночи. Все убаюкано неощутимым, космическим течением — небо в звездах, земля, воздух, плац, каштаны. И только он в зримом, стремительном движении. Взлет, падение. Падение, взлет. Кровь разгоряченно играет, и сердце азартно стучит. Ах, хорошо! Хорошо жить и знать, что завтра будет еще лучше. Тебе и Кипкееву, небу и каштанам в цвету.

Он так увлекся, что не заметил появления заместителя политрука взвода конной разведки Миши Супонева. Поздоровались. Супонев сказал:

— Давно любуюсь тобой... Ради славы стараешься, что ли?

Владимир понимает: шутит Супонев. А задевает. Крутанул на перекладине «солнце», да так, что растяжки, предупреждая беду, тонко зазвенели. Встал перед Михаилом в напряженной, боевитой позе, сказал с достоинством:

— Во имя славы и добра! — Помолчав, добавил: — Вот так.

Миша Супонев, должно быть, не помнил этого пушкинского стиха, но смысл, в нем заключенный, постиг сразу.

— Точно: добро и слава по земле ходят в обнимку.

К Фурсову возвращается хорошее настроение, и, попрощавшись с Супоневым, он возвращается в казарму.

В казарме — выработанная многолетним распорядком непробудная и чуткая солдатская сонь. Неподвижны серые суконные одеяла. Старшина Кипкеев приподнимает голову, строжится:

— Я предупреждал: не опаздывать на поверку. Завтра ответишь. А сейчас — спать!

— Замполит Супонев задержал, — улыбается от избытка чувств Фурсов, расстегивая неизносимый солдатский ремень. — Да и ночь такая...

Не отзывается старшина: разговорчики в такой час — непорядок. Владимир ложится навзничь рядом со старшиной, кладет под голову разогретые ладони. Над ним, под самым потолком, тускло светит ночник. Потолок толстый, как слоеный пирог. Не простой он — крепостной. Его не пробьешь и тяжелым снарядом. Но сейчас не об этом хочется думать. О каштанах в цвету, о гарнизонных спортивных соревнованиях, о посылке, которую прислала мать. В ней, среди сушеного урюка и вишен, притаилась бутылка домашнего вина: такова традиция. Вино он не пьет. Выпьют товарищи. А он полакомится сушеными вишнями. Возьмет полную жменю — и в рот. Мякоть присохла к косточкам, сморщилась. Зато сколько кислинки в ней, сколько аромата!

Рядом ворочается старшина. С ним такое случается редко. Он сердито шепчет:

— Эй, Рыжий, куда сон пропал? Расскажи про свою Киргизию, что ли...

Фурсов поворачивается лицом к старшине и, подперев голову кулаком, начинает рассказывать. Про красивое озеро Барибаш, про закадычного друга детства своего тезку Вовку Короленко. Вот уж был смельчак и заводила! А ловок, а вынослив! Их объединяла страсть к странствиям, к охоте и коллекционированию птичьих яиц. Вожаком был Короленко, Фурсов во всем ему подражал.

За орлиным яйцом

В разгаре весна — время увлекательных походов, приключений, охоты. А меня за какую-то малую провинность послали копать огород. Тоска. Приходит Короленко, зовет:

— Бросай лопату.

— Мама велела всю грядку вскопать.

— Айда... Я тебе потом помогу. — У тезки такой вид, будто он отыскал клад. Голосом следопыта он продолжает соблазнять: — Ты знаешь высоче-е-нную скалу на Кашкасу? Так вот, на самой вершине я выглядел орлиное гнездо. Вчерась орлица села парить, значит, оба яйца снесла. И тебе, и мне.

Много разных яиц было в моей коллекции, а об орлином только мечтал. Как тут устоишь? Но и нарушать наказ матери совестно.

— Уже поздно, — отлыниваю я, — а туда верст пятнадцать.

— Успеем засветло обернуться. Я захватил буханку белого хлеба. Пошли! — торопит тезка.

Кашкасу — это горная речка. Бежит по камням быстро, вода взбивается в пену и, кажется, кипит. А попробуй нырни — враз закоченеешь. Вовка подгоняет:

— Живее шагай, рыжий увалень! Закаляйся, в жизни пригодится.

Я и впрямь, как увалень: ноги соскальзывают с влажных камней, я оступаюсь, падаю, коленки в кровь сбиваю. А ему хоть бы что! Прыгает резвее тека, синие подошвы будто прилипают к камням. Наконец-то добрались до заветной скалы. Скала отвесная, неприступная, почти без уступов и карнизов. Орлы знают, где вить гнезда! Я задираю голову, смотрю. А там, выше самого синего неба, орел круги выписывает. Над самой скалой. Охраняет орлицу на гнезде. Только сунься, он так спикирует — ни рожек, ни ножек не соберешь потом. У меня дух захватывает и в пятках стынет — как это друг закадычный туда заберется.

А Короленко говорит над самым ухом будничным таким голосом, как будто приглашает клубникой полакомиться:

— Затолкай рубашку в трусы поглубже. И — полезай.

— Я?!

— А кто же? Мое дело — гнездо выследить. Твое — яйца достать.

«Смеется он, что ли?» — разглядываю я дружка, будто вижу его первый раз. А ему как с гуся вода. Скучно так заявляет:

— Выходит, струсил? А я-то думал, ты и вправду Соколиный Глаз... Ладно, полезу сам, достану. Но тебе вместо орлиного яйца — фига!

Полез я. Не ради яйца орлиного. Ради чести... Подумаешь, капитан Немо. Я тебе докажу, какой я есть Соколиный Глаз! Чем выше карабкаюсь, тем беспокойнее, воинственней кружит орел, закладывает виражи — один глубже другого. Ветром меня обдает, в нос шибает запах прелого мха и свежего птичьего пера. Чувствую, закостенели мои ноги, руки стали железными, непослушными. Вовка Короленко вскарабкался на огромный валун, орет, перебивая грохот речки:

— Подтянись еще маленько... еще... еще. А теперь за тот вон уступчик хватайся... Да не пугайся ты орлов, я отгоню их!

А я и не пугаюсь... Напрасно кричите, капитан Немо. Мне бы только дотянуться вон до того карниза. Тезка кидает в орла камнями. Спугнул орлицу; метнул в нее свой картуз. Клекочет орлица, собралась было когтить меня, а картуза испугалась. Я левой рукой — за карниз, правую — в гнездо. Проворно нащупал теплые, крупные яйца. Положил их в шапку. Скорее назад, на дно ущелья. И тут глянул вниз. Знал — нельзя глядеть. А глянул. Подо мной, в темной бездне клокочет Кашкасу, тянет к себе. Я отделяюсь от скалы и вот-вот сорвусь. Затошнило, голова закружилась, а сердце стучит-стучит: «Держись... держись!» и не почувствовал, как остервенелая орлица, осмелев, раза два ударила меня в спину крылом стального пера...