Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб

• Название: Королевский дуб
• Автор: Энн Риверс Сиддонс
• Издательство: Новости
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-7020-0897-9

Действие романа протекает в небольшом городке американского Юга, куда после разрыва с мужем приезжает с 10-летней дочерью Хилари главная героиня романа Энди Колхаун. Через весь роман проходит образ Королевского дуба — дерева-патриарха местных лесов, символизирующего мощь, красоту и бессмертие девственной природы Юга. Возле него возникает любовь Энди и лесного отшельника Тома, здесь избавляется от замкнутости и апатии ее дочь, здесь они все вместе находят радость и счастье.

---

— Они слишком мало знают обо мне, чтобы с таким дьявольским упорством судить меня, — резко заявила я. — Нельзя сводить все, что представляет собой человек, только к сношению. Я меньше всех в мире похожу на Иесавель[81] ты это прекрасно знаешь.

— Да, знаю. Но вспомни: все, что они знают о тебе, так это то, что ты занималась любовью почти каждую ночь с тех пор, как приехала в Пэмбертон. В городе таких размеров это довольно эффектно.

Я замолчала, сознавая под тонким слоем гнева и обиды правоту подруги. Я, возненавидевшая издевательский акт любви и бежавшая из города и от жизни, чтобы избавиться от него, провела почти всю свою новую жизнь или думая о сексе, или занимаясь им. Вначале — с Картером, а теперь, почти ежедневно, почти постоянно, с Томом Дэбни.

И такая любовь… я не знала, что подобная ей может существовать. Я знала чрезмерность, невоздержанность, почти порочность, я знала это от Криса с самого начала приобщения к физической любви. Деликатность и нежность я узнала от Картера. Том Дэбни дал мне все это одновременно с добавочной закваской смеха. Там, на Козьем ручье, в окутанном зимой, освещаемом огнем камина доме в кровати Тома, на полу, в лесах на меховом покрывале, под деревьями на ковре из листьев и сосновых игл, в горячей ванне и в каноэ, однажды даже на широкой низкой ветви огромной магнолии мы любили друг друга быстро и безмолвно, или медленно и громко, мы занимались любовью любого оттенка и опыта, при солнечном свете, в темноте и даже под дождем; и всякий раз я узнавала новые, потрясающие величины ощущений, и почти каждый раз мы смеялись. Заниматься любовью с Томом Дэбни означало нырять в глубину, погружаться и тонуть, а потом вновь всплывать в радости. За те недели, когда я каждый день отправлялась на Козий ручей, я стала созданием из плоти и дикости; стоило Тому только прикоснуться к моей руке и посмотреть на меня; стоило мне лишь произнести: „Том", как он прекращал свои дела, шел ко мне, и мы соединялись. Мы пытались быть осмотрительными при Хилари, но я замечала, что в те дни она все раньше и раньше уходила в маленькую комнату, которую Том устроил для нее, или оставалась на улице с Мисси и Эрлом, когда это было возможно. Я была глубоко тронута ее деликатностью, ее детской непосредственностью. Но мы старались не пользоваться ее интуитивным тактом, хотя нам было невероятно трудно удержаться от прикосновений друг к другу.

— Может быть, мы занимаемся любовью слишком много? — однажды спросила я Тома. Я лежала, забросив ногу на его бедро, и слушала, как дождь барабанит по окнам. Была суббота, и Хилари неохотно отправилась со своим классом на практические занятия в краеведческий музей в Олбани.

Том указательным пальцем провел вокруг моего соска, оставив на коже след из мурашек.

— Может, мы дышим слишком много?

— Дело в том, что иногда мы слишком громко выражаем себя. Мы кричим, как пара гиен.

— В следующий раз мы сделаем это, как пара кальвинистских миссионеров, будем беззвучно молиться и бичевать себя по окончании. Слушай, Диана, ты ведь не осуждаешь себя за то, что пьешь, ешь, поешь или смеешься?

— Но это не одно и то же.

— Абсолютно одно и то же.

— Может быть, все дело в смехе? — решила я. — Я всегда думала, что занятия любовью подразумевают трепетный восторг и благоговейный торжественный экстаз. Помню кинокартину, которая произвела на меня огромное впечатление, она называлась „Источник".

— Я ее тоже видел. Ее надо было назвать „Мраморная Девственность". Что за пара непробиваемых ослов! Я уверен, что она направила целое поколение американских подростков прямиком к онанизму.

— Дело просто в том… нельзя всегда смеяться.

— Нет, это невозможно. Ты должна смеяться до тех пор, пока не вынуждена заплакать. Разве я нравился бы тебе больше, если бы был всегда таким, как в ту ночь в ванной „Королевского дуба"? И сразу после нее? — спросил Том.

— Нет, но я, наверно, даже лучше понимаю тебя в том состоянии. Я никогда до тех пор не видела тебя уязвимым и чувствующим боль. Это было почти облагораживающим явлением.

— Да, но я с радостью обойдусь и без боли. Особенно когда у меня есть исцеляющая ты. Ты ведь сделала это. Сделала для меня. Ты и занятия любовью.

До некоторой степени слова Тома были правдой; он был близок к помешательству, почти одержим, когда мы начали ездить на Козий ручей каждый день после ночи в „Королевском дубе". Убеждение, что в лесах творится что-то неладное, очень мучило его. Я не могла постичь глубины беспокойства Тома, а он не мог или не хотел объяснить мне его причину. Том часами стоял или сидел, уставившись в темную воду ручья или в гущу деревьев, и молчал, его голубые глаза были непроницаемыми. Он подолгу расхаживал взад-вперед, плохо спал и пил намного больше, чем я когда-либо видела. Не уходил в леса, ни один, ни со Скретчем, Мартином Лонгстритом или Ризом Кармоди, а они не появлялись в его доме. Том больше не играл на гитаре после обеда для Хилари и меня, хотя записи звучали на стерео почти беспрерывно. Музыка была мрачная, траурная и печальная. И, хотя он следил за занятиями Хилари по стрельбе из лука, научил ее рыбной ловле и изготовлению приманок и крючков, он делал это почти машинально, без сосредоточенного внимания, к которому привыкла девочка.

— Том злится на меня? — печально спросила она однажды по пути домой в Пэмбертон.

— Нет, — заверила я. — Он обеспокоен тем, что в лесах творится что-то неладное — с растениями или с животными, и он не может понять, что именно, поэтому Том очень много размышляет об этом. Сейчас нам надо быть такими тихими и спокойными, какими мы только сможем, и дать ему возможность разрешить эту проблему.

— Как ты думаешь, что случилось? — спрашивала я Тома вновь и вновь. — Что-то, чего ты не можешь видеть, слышать, унюхать или попробовать на вкус? Что это такое, как думаешь?

— Не знаю, — отвечал он. — Скретч убежден больше меня. Абсолютно убежден. Говорит, что чувствует это, видит во сне. А такой довод для него решающий. Скретч не ошибается в отношении леса, просто никогда не ошибается. Но он тоже не может определить в чем дело. Но что-то есть, Диана. Там, в глубине лесов, это можно иногда почувствовать… Я соображу, в чем дело. До меня должно дойти. Я найду ответ.

— Может быть, тебе будет лучше, если мы не будем приезжать некоторое время? — предложила я.

— Нет, ради Бога. Ты и Хилари — единственные чистые, теплые существа в этой несчастной зиме. Приезжайте, прошу вас. Вы — мое спасение от безумия. Вы — мое равновесие.

Поэтому мы не перестали приезжать. Мы появлялись каждый день после школьных занятий и оставались почти до десяти часов вечера. В выходные мы приезжали с утра и оставались допоздна. Вскоре получилось так, как я и говорила Тиш: я почувствовала, что не живу нигде или, скорее, обитаю в воздухе, как птица; Пэмбертон больше не был моим домом, не был им и Козий ручей. Я усердно продолжала выполнять свои обязанности у мисс Деборы, а Хилари старательно занималась тусклой школьной работой, причем с удивительно небольшим ворчанием. Том педантично соблюдал свое расписание уроков, но они не были больше согреты его прежним пылом. Временами я встречала его в студенческом городке в перерыве между занятиями, он небрежно махал мне руной, я махала в ответ, но Том не разыскивал меня, и мы не уезжали из колледжа вместе. Единственное отличие Тома нынешнего от Тома тех дней, когда мы еще не стали любовниками, заключалось в том, что теперь, когда я видела его шагающим в сопровождении студентов и коллег, он редко смеялся, не пел и не танцевал.

Он был лишь слабым отблеском прежнего Тома. Любовь, которой мы занимались в первые дни наших отношений, была более настойчивой и необходимой, чем какая-либо другая, памятная мне, за исключением одного совершенно ужасного раза. В те первые дни Том мало принадлежал Хилари и мне, он просто был рядом.

Но затем, в начале февраля, когда на болоте наступили серые, теплые дни, когда позеленели сережки, развернулись первые папоротники, а стальное небо над деревьями, смягчившись, превратилось в молочный свод обманчивой весны, нам показалось, что Том сбросил, как сбрасывают плащ, темный груз лесов со своих плеч и вскоре стал почти самим собой, острием живого пламени, которого нам так недоставало. Он вновь отправился на болото со Скретчем, Ризом Кармоди и Мартином Лонгстритом, пробыл там всю ночь, а вернулся прежним Томом, хотя и очень усталым. И тогда любовь и смех начались всерьез.

— В конце концов, что же произошло? — спросила я Тома в ночь возвращения, после буйной и радостной любви на причале.

— Ничего, — ответил он. — И в то же время все. Мы просто… позаботились о некоторых вещах и осмотрелись кругом. Болото зеленеет так, как и должно. Мы слышали квакш. Это всегда приносит мне радость — видеть, что весна опять возвратилась на Биг Сильвер. Даже эта, ложная весна.