Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917

• Название: Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
• Автор: Виталий Оппоков
• Издательство: Яуза, Эксмо
• Жанр: Политика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-25205-3

Октябрьскую революцию 1917 года не зря поначалу именовали переворотом. В отличие от подлинных революций, совершаемых «снизу», заговоры и перевороты планируются в высоких кабинетах, и именно «верхи» подталкивают народ к осуществлению этих планов. Не стали исключением и Февраль, и Октябрь 17-го.

Горячие споры о тех роковых для России событиях не стихают до сих пор. Был ли Ленин «германским шпионом»? Как объяснить ту сравнительную легкость, с которой Николай Романов отрекся от престола? Почему первой на верность Временному правительству присягнула ближайшая родня низложенного монарха?

И самый главный вопрос: следует ли считать гибель Российской Империи «политическим самоубийством», как твердят учебники истории? Или это было «заказное убийство» — умышленное, расчетливое, жестокое?

В своей новой книге В.Оппоков исследует причины и тайные пружины величайшей катастрофы русской истории, определяя место Октябрьского переворота в мировой политике и роль Европы в уничтожении Российской Империи.

---

Мои разоблачения Мясоедова и K° начались в 1911 году и продолжались до их казнений, что я сделал безвозмездно, не жалея ни труда, ни времени…“

Сделал Бурштейн и довольно неосмотрительное обращение к члену военно-морской комиссии Государственной Думы Д.Н. Чихачеву. Причем — за два месяца до письма Белецкому. Двурушничество Бурштейна было воспринято с большим неудовольствием не только его хозяевами, но и контрразведкой. Об этом в материалах, собранных Александровым, свидетельствует примечательный документ:

Начальнику секретно

Копия контрразведывательного отделения

Главн. упр. Генеральн. Штаба

8 октября 1915 г.

№ 147

Петроград

Доклад

Докладываю Вашему Превосходительству, что автор письма на имя Члена Государственной Думы Чихачева — еврей Зельман Бурштейн является лицом, не заслуживающим никакого доверия.

Целым рядом расследований выяснено, что Бурштейн представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями. Неоднократно подвергался взысканиям и ограничениям в административном порядке и в настоящее время не имеет права жительства во многих местах империи.

Едва ли не последнее обстоятельство и заставляет его искать реабилитации через посредство Члена Государственной Думы…

Подписал: подполковник кн<язь> Туркистанов…»

Вообще-то, трудно поверить в то, чтобы такой ушлый человек, как Зельман Бурштейн, не понимал, что не Дума лишила его «права жительства во многих местах империи» и не она восстановит его в этих правах. А только уж чье-то сильное и активное воздействие могло его заставить лишний раз «мелькнуть» в глазах общества и сыска. Ну а целью такого риска могла быть попытка налаживания контактов этой довлеющей над Бурштейном силы (не исключено, что бунда) с думской фракцией кадетов, меньшевиков и других антибольшевистских сил.

Думается, не случайно, что и Александрову был «рекомендован» именно такой свидетель. Не может не вызывать удивления то, что он воспользовался так доверительно показаниями столь сомнительной личности, но это иная сторона дела, о которой еще пойдет речь. Сейчас же передам суть их беседы.

«Я занимаюсь комиссионными делами, и в июне 1915 года я поехал за границу, — рассказывал Бурштейн, — в Англию, Голландию с целью найти лиц, которые согласились бы финансировать возникающее в России пароходное общество под названием „Помор“… Собственником устава этого общества состоял Павел Иванович Лыкошин (Шпалерная, 9), и встретилась необходимость в том, чтобы Лыкошин свиделся с финансистами в Бергене, однако ему не удалось туда поехать, и он вместо себя послал Абрама Максимовича Рабиновича, ныне проживающего в Копенгагене».

Дальше Бурштейн поведал о своей встрече в Бергене с Рабиновичем, передал рассказ последнего о знакомстве в дороге с соотечественником — социал-демократом, бывшим членом Государственной Думы, присяжным поверенным Мечиславом Юльевичем Козловским. Вскоре после этой встречи (Бурштейна с Рабиновичем) Козловский прислал письмо, а затем телеграмму с просьбой приехать в Копенгаген или Христианию (Кристиания; с 1914 года — Осло) для завершения деловых переговоров, начатых при дорожном знакомстве. Компаньоны выехали из Бергена в Копенгаген, где их ожидали Козловский и Фюрстенберг. «…Считаю долгом отметить, — показывал Бурштейн, — что у обоих вид был довольно сильно поношенный, и их вид не позволял мне даже предполагать об их близости к финансовым сферам…»

С вокзала все вместе они отправились в гостиницу, где снимал номер Козловский. От того узнали, что он является юрисконсультом у некоего крупного капиталиста Гельфанда. Позже Бурштейн узнал, что у того имеется и вторая фамилия — Парвус. Ему также стало известно от служанки Гельфанда Марии (ей в свою очередь рассказала подруга Эмма Ольм; вот такие «достоверные» сведения поставлялись охранному отделению, такие же использовал для гласного обвинения большевиков и Александров!), что Гельфанд имеет связь с Берлином. В это же время, по словам Бурштейна, в русских газетах, главным образом в «Речи», появились статьи, «разоблачавшие некоего Парвуса, проживающего в Копенгагене и занимающегося шпионажем, по газетным сведениям, он субсидируется Германией, состоя в непосредственном сношении с Германией, в интересах которой и работает в Германии». В Копенгагене Бурштейн также узнал, что двойная фамилия и у Фюрстенберга — Ганецкий, что он и Козловский тоже шпионы. Об этом он решил сообщить своему знакомому журналисту — Александру Кону. Но, опасаясь отправить письмо обычным порядком, попросил военного атташе при русской миссии в Копенгагене Потоцкого переправить свой «сверхсекретный донос». Потоцкий же поставил якобы условие, чтобы письмо было адресовано официальному лицу. Зная о близости Кона к директору департамента полиции Белецкому, Бурштейн написал на конверте фамилию последнего. Вот такое наивное сокрытие бывалым человеком своей роли агента.

После этого по поручению Лыкошина, который отказался иметь дело с Парвусом, Бурштейн через Голландию отправился в Америку проворачивать их коммерческие дела. В конце июля 1916 года возвратился в Европу, а месяц спустя в Копенгагене встретил Фюрстенберга. Тот сразу на него набросился с угрозами, предупредив, что ему известно о доносе Белецкому под видом частного письма. Бурштейн так описывал эту сцену Александрову: «Когда я встретился с Фюрстенбергом в Копенгагене в последний раз, и он стал мне говорить в угрожающем тоне и передал мне дословно содержание моего письма на имя Кона через Белецкого, то я, зная, что никто, кроме меня, содержания письма не знал, сказал Фюрстенбергу так: „До сего времени я был убежден в том, что вы немецкие шпионы, а, как теперь вижу, вы служите нашим и вашим“.[103]

Вообще-то, на первый взгляд произошел как будто рядовой случай: столкнулись два агента в стремлении подставить один другого под удар. И все же факт этот, если бы Александров дал ему ход, мог бы перекроить все следствие. Ну признай он, что Фюрстенберг „свой человек“, тогда, конечно же, отпадало бы обвинение против него как большевика — немецкого шпиона. Но ведь это изменяло весь ход следствия. Кстати, когда о причастности Фюрстенберга к агентурной деятельности Александров получил подтверждение, да еще от более ответственного лица, он не на шутку переполошился.

Приведу выдержку из протокола допроса „важного“ лица, зафиксированного следствием 23–24 сентября 1917 года:

„Я, нижеподписавшийся начальник контрразведывательной части штаба Верховного Главнокомандующего Генерального штаба полковник Николай Васильевич Терехов, православный, 38 лет… С 1909 года почти непрерывно до сего времени я нес службу по разведке и контрразведке. С 1909 года до начала войны — в должности помощника старшего адъютанта разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа, затем с начала войны — на той должности в штабе 2-й армии, где с 1915 года, будучи старшим адъютантом, выполнял особо секретные поручения штаба Верховного Главнокомандующего по разведке и партизанской организации на многих фронтах нашего театра военных действий. Настоящую должность занимаю с июня месяца текущего года… Под именем и фамилией Якова Фюрстенберга мне известен еврей, бывший в самом начале войны в августе—сентябре 1914 года подагентом у моего агента-разведчика Иосифа Герца; он зарекомендовал себя мелким шантажистом, и, ввиду его ненадежности и за негодностью, он был уволен. Впоследствии, вместе с тем же Герцом и другими лицами, он был командирован по разведке одним из штабов за границу, в Копенгаген. В результате этой деятельности было назначено предварительное следствие по подозрению их в шпионстве. Дело о них находится в Военно-судной части штаба Западного фронта. Яков Фюрстенберг всегда имел репутацию темной личности. К сему присовокупляю, что командирование Фюрстенберга в Копенгаген относится к лету 1915 года, именно к началу июня. Фюрстенберг жил в Варшаве…“

Ставка Верховного Главнокомандующего, где нес свою контрразведывательную службу полковник Терехов, находилась в Могилеве. Именно там последний давал показания следователю по важнейшим делам Гродненского окружного суда Сцепуре, переславшему протокол допроса Александрову в Петроград. И что же делает, получив такие неожиданные сведения, Александров? Посылает в экстренном порядке запрос в штаб Западного фронта, где, по словам Терехова, в Военно-судной части находилось дело на Фюрстенберга, Герца и других лиц? Ничего подобного. Да, он принимает экстренные меры — шлет гонца в Могилев с депешей прокурору окружного суда. В ней требование к следователю немедленно провести повторный допрос Терехова и предъявить ему для опознания фотографию Фюрстенберга, которая прилагалась к депеше. Все это зафиксировано в документе, датированном 25 сентября 1917 года. Не исключено, что с нарочным было отправлено и предупреждение Терехову быть более осмотрительным при повторном допросе. 26 сентября тот, перепугавшись, что наговорил лишнего, неуверенно заявил следователю: „…как мне кажется, на означенной фотографии изображен не тот Яков Фюрстенберг, о котором я говорил в своих показаниях, данных 23–24 сентября…“ Именно вот это — „кажется“ изобличает подлог с повторным допросом. Опытному контрразведчику с таким наметанным глазом очень уж трудно было без должной уверенности удостоверить личность своего агента, которого не видел два года и портрет которого так четко описал на первом допросе. Кстати, сравнивая это подробное описание („худощавый, брюнет… лоб высокий, нос… типичный еврейский, усы черные, подстрижены по-английски, бороду брил, уши крупные, слегка оттопыренные, шея длинная, жилистая, с небольшим кадыком…“) с фотографией, сохранившейся в материалах дела, мне показалось почему-то обратное — это было одно и то же лицо. Хотя на этом не настаиваю. Разве что приведу, на мой взгляд, более веские доказательства александровского подлога. Конечно, бывают и исключения из правил и исключительные совпадения, но чтоб вот так уж… Получается, что в контрразведке имеется на учете два Якова, два Фюрстенберга, оба — сомнительные личности, оба посылаются с агентурными заданиями в один и тот же город и в одно и то же время. Но если бы были такие двойники, сомнительно, чтобы о них не знала контрразведка. Ну а если знала, то показания Терехова, совпадающие во многом со сведениями Бурштейна, заставляют более пристально присмотреться и прислушаться к той травле, которой подвергло большевиков Временное правительство при активной поддержке их политических противников. Они, эти „суперагенты“, тайные пружинки и винтики всевозможных партий, волнений, мятежей, революционных ситуаций, предпринимали скандальные международные сделки, денежную пенку оставляя себе, а скандальную — российскому правительству и противникам, распространяя через бурцевых и алексинских „разоблачительные“ сведения. Они приветствовали Февральскую революцию и арест царской семьи, подталкивая ее к гибели и радуясь удачной затее, чтобы через некоторое время поднять волну протеста против Временного правительства и в защиту „невинных жертв революции — Государя-Императора и Его Детей“. Они, если касалось гласности, лицемерно писали с заглавной буквы и произносили с почтением то, что в сущности осмеивали и продавали, что приговаривали к истреблению. Они оседали во всех комитетах, советах и штабах, где на время воцарялась власть и где появлялась возможность поживиться, что-то узнать, напакостить. Этих „суперагентов“, подобно жестоким и коварным привидениям, можно было встретить в окружении Керенского и Корнилова, Деникина, Колчака и Семенова. Они заправляли политической и пропагандистской работой у Махно и давали советы Троцкому и Котовскому. После „самоликвидации“ они, подобно эсерам, растворившись в большевистских организациях, как до этого разбавляли собой кадетов, меньшевиков, монархистов и прочих, наводнили партийные и советские учреждения. Они, по своей извечной традиции, расшатывали новые устои, готовили новые взрывы, проникнув с этой целью в особо важные органы управления, в правоохранительный и судебный аппарат, брали в свои руки руководство финансами, торговлей, прессой, пытались влиять на армию. Они снова готовились к бунту, пытливо изучая историю и свой прошлый опыт по уничтожению монархии.