Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

• Название: Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

В последнем романе английского писателя Э. Бульвер-Литтона (1803–1873 гг.) "Кенелм Чиллингли" сочетаются романтика и критический реализм.

Это история молодого человека середины XIX столетия: мыслящего, благородного, сознающего свое бессилие и душевно терзающегося. А. М. Горький видел в герое этого романа человека, в высшей степени симптоматичного для своей эпохи.

---

В этих словах слышалась такая безысходная тоска, что Сесилия не устояла против порыва сострадания. Она положила на его руку свою и заглянула в поднятое к звездам печальное лицо глазами, которым небо предназначило быть источниками утешения для страждущего мужчины. От легкого прикосновения ее руки Кенелм вздрогнул, опустил глаза и встретил этот сострадательный взор.

— К великой своей радости, могу сообщить вам, что спас быка! — крикнул им Трэверс, подходя к калинке.

ГЛАВА XX

Когда в этот вечер Кенелм поднимался в свою комнату, он остановился на площадке перед портретом, который хозяин дома осудил на печальное изгнание. Эта дочь вымершего и опозоренного рода могла быть гордостью дома, в который вошла невестой. Лицо, поразительно прекрасное, было по своим чертам в высшей степени патрицианским. В нем сочеталось выражение кротости и скромности, не часто встречающееся в портретах сэра Питера Лели, а в глазах и улыбке удивительное отражение невинного счастья.

"Какое наглядное предостережение против честолюбия, которое прелестная представительница более позднего поколения могла бы пробудить во мне, являешь ты собою, о пленительный образ! — рассуждал про себя Кенелм, обращаясь к портрету. — Сколько десятилетий это полотно хранило твою красоту на радость и гордость всему роду. Владелец за владельцем говорил восхищенным гостям: "Да, прекрасный портрет, кисти Лели. Она была моей прабабушкой Флитвуд из Флитвуда". Теперь же, чтобы гости не вспомнили, что один из Трэверсов некогда сочетался браком с девушкой из рода Флитвудов, тебя скрыли от глаз людских; даже кисть Лели не может придать тебе цену, спасти невинную от осуждения. Последний из Флитвудов, без сомнения самый честолюбивый из них, наиболее стремившийся восстановить и вновь позолотить древнее знатное имя, умер мошенником; позор одного живого человека так ужасен, что может обесславить умерших".

Кенелм отвел глаза от улыбающегося портрета и вошел в свою комнату. Сев за письменный стол, он придвинул к себе бювар и почтовую бумагу, взялся за перо, но, вместо того чтобы писать, глубоко задумался. Лоб его был слегка нахмурен, что случалось редко. Он был очень недоволен.

"Кенелм, — начал он обычные рассуждения с самим собою, — очень тебе пристало, нечего сказать, разглагольствовать о чести родов, которые не имеют никакой связи с твоим! Сын сэра Питера Чиллингли, оглянись на себя. Вполне ли ты уверен, что ничего не сказал и не сделал или взглядом не вызвал чего-нибудь способного внести горе в дом, где тебе оказывают гостеприимство? Какое право имел ты эгоистично ныть, не думая, что слова твои воспринимаются сострадательными ушами и что подобные слова, услышанные девушкой при лунном свете, могут возбудить в ней жалость и нарушить ее спокойствие? Стыдись, Кенелм! Стыдись! И это — зная планы ее отца и зная в придачу, что ты не можешь оправдываться желанием завоевать любовь этого прелестного создания. Что ж ты делаешь, Кенелм? Я тебя не слышу — выскажись! О, я самонадеянный фат, вообразивший, что понравился ей. Да, как иначе меня назвать? Искренне надеюсь, что все это-плод моего воображения. Одно утешительно: не было и, должно быть, не будет уже времени для большой беды. Завтра, Кенелм, мы уедем. Соберись и уложись, напиши письма и потом потуши свечу, потуши свечу!"

Но этот оратор, обращавшийся к собственной особе, не сразу принялся за дело, как было решено его двумя я. Он встал и беспокойно заходил по комнате взад и вперед, то и дело останавливаясь перед портретами на стенах.

Некоторые из них, худшей работы, были обречены висеть в комнате, занимаемой Кенелмом. Эту самую старинную и обширную из спален в доме всегда отводили холостому гостю, потому что в ней не было большого зеркала; к тому же она находилась далеко от главных комнат, и вела к ней только небольшая лестница, выходившая на площадку, куда изгнана была Арабелла; другой причиной была молва, будто в этой комнате водится нечистая сила, а дамы, по общему мнению, более склонны к суеверному страху, чем мужчины. Портреты перед которыми останавливался Кенелм, были разных эпох: от царствования Елизаветы до Георга III[135]; ни один из них не принадлежал кисти знаменитого художника, ни один не изображал предка, оставившего имя в истории, — словом, это были портреты, какие часто встречаются в поместьях сквайров хорошего рода. В чертах и выражении лиц на всех этих портретах преобладал один фамильный тип — черты резкие и смелые, выражение открытое и честное. И хотя никто из этих отошедших в иной мир не заслужил славы, каждый из них просто и непритязательно внес лепту в события своего времени.

Этот достойный Трэверс в брызжах и латах выставил на собственный счет корабль с командой против армады[136]. Он никогда не был вознагражден бережливым Берли[137] за потери и убытки, которые весьма сократили его родовое наследство, и не был даже возведен в рыцарское достоинство. Вон тот джентльмен с короткими прямыми волосами, падающими на лоб, который одной рукой опирается на саблю, а в другой держит открытую книгу, был представителем своего графства в Долгом парламенте[138], сражался под предводительством Кромвеля на Марстон-муре[139], и, восстав против протектора, когда тот отбросил «погремушку»[140], оказался в числе патриотов, засаженных в "Адскую яму". Он тоже сократил свое родовое наследие тем, что содержал на свой счет двух кавалеристов и двух лошадей. Единственной его наградой была "Адская яма"[141]. Третий, с гладким лицом и в большом парике, процветал в мирное время царствования Карла II, был всего только мировым судьею, но живость его взгляда заставляла предполагать в нем весьма дельного судью. Он не увеличил и не уменьшил своего родового имения. Четвертый, в костюме эпохи царствования Вильгельма III[142], несколько прикопил к наследью отцов, избрав карьеру юриста. Должно быть, он в ней преуспел. Под портретом стояло: "доктор прав". Пятый, молодой офицер, был убит под Бленхеймом[143]. На портрете, написанном за год до его смерти, он был очень красив. Портрет жены его висел в гостиной, так как был работы Неллера[144]. Она тоже была хороша собой и после смерти мужа вышла вторично за дворянина, портрет которого, разумеется, не находился в семейной коллекции. Дальше хронологический порядок несколько нарушался, так как наследник офицера был еще ребенком. Но в эпоху Георга II другой Трэверс оказался губернатором Вест-Индской колонии. Сын его принимал участие в совершенно противоположном движении века. Он был изображен беловолосым старцем почтенного вида, внизу стояла подпись: "последователь Уэсли[145]". Его наследник завершал собрание. Он был написан во весь рост, в морском мундире и с деревянной ногой. В качестве капитана королевского флота он, как гласила надпись, "сражался под командою Нельсона[146] при Трафальгаре". Этому портрету было бы отведено почетное место в гостиной, если б лицо не было отталкивающе безобразным, а сама живопись просто безвкусной мазней.

"Понимаю, — вдруг сказал себе Кенелм, — почему Сесилия Трэверс приучена видеть во всем служение долгу. Все эти люди минувших времен, по-видимому, только для того и жили, чтобы исполнять свой долг, а не участвовать в погоне за денежным мешком — кроме одного, но тот ведь был адвокатом. Кенелм, будь внимателен и выслушай меня: какими бы мы ни были, деятельными или ленивыми, разве не верно и не справедливо мое любимое изречение: "хороший человек приносит пользу уже тем, что живет на свете"? Однако для этого ему необходимо быть аккордом, а не диссонансом. Кенелм, ленивец, нам надо укладываться".

Он упаковал чемодан, приклеил к нему билет с адресом Эксмондема и написал следующие три письма:

"Письмо первое

Маркизе Гленэлвон

Дорогой друг и наставница! Ваше последнее письмо я целый месяц оставлял без ответа. Я не принял Вашего поздравления по поводу достижения мною двадцати одного года. Подобное событие — лживая условность, а Вам известно, как ненавистны мне ложь и все условное. Говоря по правде, я или гораздо моложе двадцати одного года, или гораздо старше.

Что касается планов, направленных против моего спокойствия, то есть намерения избрать меня депутатом от нашего графства на будущих выборах, то я хотел их разрушить и своего добился. Теперь же я предпринял продолжительное путешествие. Сначала я думал ограничиться одною родиной. Но намерения меняются. Я еду за границу. Я сообщу Вам о своем местопребывании. Теперь я пишу из дома Леопольда Трэверса, Вашего родственника — как я слышал от его прелестной дочери, — человека, в высшей степени достойного уважения и горячей дружбы.

Нет, несмотря на все Ваши лестные предсказания, я никогда в жизни не буду представлять собой ничего более замечательного, чем теперь.

Позвольте мне, леди Гленэлвон, остаться Вашим благодарным другом.

К. Ч."

Письмо второе