Константин Брендючков - Последний ангел

• Название: Последний ангел
• Автор: Константин Брендючков
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1984

Производственная повесть, написанная с точки зрения критически мыслящего ИТР, с размышлениями на тему «почему нам не дают лучше работать» и осторожной критикой бюрократии. Чтобы обострить проблемный пафос, используется фантастический прием: к герою-инженеру из мест взрыва Тунгусского метеорита попадает артефакт сверхцивилизации — «наблюдатель», похожий на статуэтку ангела. С его помощью герой приобретает особые способности (напоминающие телепатию) и делает для родного завода суперкомпьютер.

А. Мешавкин.

---

— Выходит, я — подопытный кролик!

— Не обижайся. Все мы так или иначе подопытны в процессах всеобъемлющей природы, а тебе даны и некоторые преимущества, которых ты еще не понял и не оценил.

— Пусть так, но кто он, оперирующий законами природы?

— Он — это ты сам, только идущий впереди тебя, такого, каков ты есть в твоем настоящем виде. Он — это лакомство, подвешенное перед тобой и укрепленное на тебе же самом. Ты всегда будешь тянуться за ним и никогда не достигнешь. А теперь прощай, энергия импульса исчерпана.

И Зор неожиданно отодвинулся и растаял.

14

Вскоре после прихода почты Люся, еще издали дразня конвертом, направилась к чертежному сооружению Олега Петровича.

— Пляшите! — потребовала она и добавила: — Правда, письмо адресовано Ометову, Волкову, а потом уже вам, ни первых двух отдел кадров на заводе не обнаружил, так что придется вам отплясывать за троих.

— А нет ли там на конверте еще Яковлева?

Люсенька проверила и подняла выщипанные бровки:

— Яковлева нет. А вы что, знаете всю эту компанию?

— Знавал когда-то. Давайте письмо, раз уж их не оказалось.

— Нет, сперва спляшите.

— Люсенька, в моем-то возрасте…

Олег Петрович выставил из-за кульмана ногу и несколько раз символически пришлепнул подошвой по полу: — Давайте.

— За троих могли бы и больше потрудиться. Держите уж…

Афина Павловна видела, как Олег Петрович, читая письмо, стал почему-то горбиться и густо краснеть. Дочитав, он сунул письмо в карман, поставил локти на желобок чертежной доски и положил лицо на ладони, сдвинув вверх очки. Так он просидел минуты две, потом вздернул голову и вышел из бюро.

«С ним — очень плохо, но не назойливым ли покажется вмешательство», — сочувственно подумала Афина Павловна и все же не утерпела и немного погодя вышла на лестничную клетку, где Олег Петрович докуривал папироску.

— У вас неприятности? — спросила она. Олег Петрович качнул головой.

— Вам кто-нибудь грозит?

И на это он только отрицательно повел головой.

— Так что же произошло?

Олегу Петровичу было совсем не до расспросов, другого он сразу бы оборвал, но Афина Павловна смотрела так участливо, что он даже неожиданно для себя пробормотал:

— Ох, как мне стыдно! Непоправимо стыдно. Знаете… Мне необходимо побыть одному, не до работы, я уйду…

Вернувшись на свое место; Афина Павловна между делом пригляделась, не привлек ли уход Нагого чьего-то внимания, потом посидела за его кульманом и прибрала инструменты, записи и справочники. А после работы пошла к Олегу Петровичу.

— Я так и знал, что вы придете, — сказал он, отперев ей дверь.

— Пришла на всякий случай. Вы, может быть, позволите все же пройти, а то встали, словно памятник.

— Да, разумеется, проходите. Я в самом деле малость обалдел. Присаживайтесь.

— Вы не поделитесь со мной своими огорчениями? Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства.

— Верю. Нет, вы садитесь на диван, а то от окна сегодня дует. Не знаю, чем я заслужил ваше внимание, но оно трогает.

— Так что у вас случилось, в чем грешны?

— А вот читайте! — и Олег Петрович положил перед ней полученное письмо. Оно было помято и кое-где надорвано, а потом разглажено и сложено по старым складкам. Написано оно было неуверенным почерком редко пишущего человека и с таким пренебрежением к грамматическим правилам, что лишь мысленно проредактировав его, Афина Павловна получила следующее:

«Мой далекий и мало знаемый братец Олежка, здравствуй. Пишет тебе первый и последний раз твоя старшая сестра Груня, последняя из тех, кто был тебе кровной родней, с которой ты так и не захотел знаться за всю твою оторванную от нас жизнь.

Пишу тебе это не в упрек, а сожалеючи тебя, потому как чудится мне, будто не сладко жилось тебе без родной души на свете, потому и ожесточился ты, видать, до того, что, коли верить слухам, от тебя и супруга твоя ушла вместе с дочерью вашей и остался ты, стало быть, совсем теперь одинешенек.

На завод тебе пишу потому, что не знаю адреса твоей квартиры, а про завод твой мне говорили. И пишу тебе на все твои фамилии, кроме одной, которую я опять пошто-то забыла да так и не могу вспомнить, а пишу так потому, что не знаю, под которой из этих фамилий ты теперь проживаешь.

Сейчас я, Олежка, помираю, и письмо перешлет тебе соседка уж опосля моих похорон, чтобы не тревожился и не ехал хоронить меня. Может, и зная, ты бы не приехал, но тут уж не мое дело. Мое дело теперь повиниться перед тобой за себя и за всех вас, что оставили тебя на всю жизнь без нашей помощи. Бог да простит нам этот наш тяжкий грех.

Ты, конечно дело, и без нас прожил не хуже, а лучше, да не наша в том заслуга, и вины нашей от этого не меньше. Вот помирая-то я и думаю, как же это я, окаянная, ни разу тебе ни яблочков не купила, ни петушка на палочке не принесла и ничем тебя ни разу не побаловала, покуда ты рос, и даже рукой по головенке не погладила, не приласкала тебя, брошенного твоей семьей!

Что из того, что твои приемные родители запретили строго-настрого сообщать тебе о твоем происхождении, могла бы ведь я и под видом посторонней побаловать тебя, маленького, так ведь не сделала этого и даже не поговорила с тобой ни разочку. А когда ты вырос, ты и сам не хотел с нами знаться, и то было нам заслуженным наказанием.

Единожды только, помню, пришел ты ко мне с великой нуждой, в которой, слава богу, смогла я тебе помочь одним единственным словом, и только это и отрадно мне в мой смертный час. Не иначе как бог просветил меня тогда и дал мне вспомнить фамилию твоей крестной матери, которая стала и твоей первой фамилией. А потом опять я эту фамилию забыла, да и не нужна она теперь, хорошо, что тот раз выручила тебя.

Вот и все, Олежка. Живи дольше. Ты умный, ты весь — в мать твою родную, а гордый, наверно, в Нагого. Может, и впрямь он твой родной отец, а не тот, который меня породил.

Наследства после меня не остается, так что завещать тебе нечего, вот только посоветую тебе поближе к людям быть и уж ежели не время тебе о новой семье думать, то обзаведись хоть котенком или собакой, чтобы было о ком заботиться, — одному-то, ох, как плохо. Прощевай на этом, Олежка, кланяюсь тебе последний раз. Сестра твоя Груня».

— Не расстраивайтесь, — сказала Афина Павловна, складывая послание. — Судя по письму, вы и виделись-то с ней всего раз или два, так что не могли сильно привязаться. Ее, разумеется, жалко, и я вам от души сочувствую, но признаться, я гораздо больше поражена тем, что вы, оказывается, росли у приемных родителей. В наше время, после войны, это совсем не редкость, а с вами это случилось много раньше. Ну, а уж из-за чего вам стыдно стало, совсем не понимаю.

— Тут сложная история, в которой Груня мне очень помогла…

— Так расскажите же, может, легче станет.

— Я расскажу, только надо же вас сначала накормить, а то вы пришли прямо с работы.

— Это будет кстати.

Олег Петрович похозяйничал на кухне и вернулся накрывать на стол.

— Вас не будут искать? — спросил он между делом.

— Наверняка даже не обратят внимание.

— Так вот: как бы то ни было, надо помянуть покойницу, а у меня, кроме коньяка, который вы принесли еще на именины, ничего нет. Можно еще успеть купить, но захотите ли вы ждать?

— Не надо, не ходите, пусть будет коньяк.

Олег Петрович послушался и, наливая рюмки, вздохнул:

— Выходит, даже поминки справляю чужим вином. Ну, ладно, пусть ей будет земля пухом!

Выпили. Закусили. Помолчали.

— Я жду вашей исповеди, — поторопила Афина Павловна.

— Да, хорошо. История эта неправдоподобная и затянутая, и я начну ее не сначала.

— Как хотите.

— Представьте, что в загс рабочего предместья большого города приходит посетитель и просит выдать ему копию метрики, понадобившейся для обмена паспорта. Было это вскоре после окончания войны.

— Представляю. Посетитель этот, конечно, вы?

— Он предъявляет старый паспорт, ему дают узаконенный бланк, и он подходит к столу, на котором стоит казенная чернильница и ручка общего пользования. В заявлении требуется указать, как положено, «фио», год и место рождения и имена родителей. Он отвечает на все, кроме сведений о родителях, и в таком виде подает в окошечко. Через полчаса ему сообщают, что по записям в церковных книгах рождение ребенка, указанного в бланке, не обнаружено.

Олег Петрович прислушался к бульканью на кухне, сходил туда, чем-то побрякал, а возвратившись, продолжал:

— Для нашего посетителя такой результат, по-видимому, не был неожиданностью, он только попросил сотрудницу позвать к нему заведующего загсом.

«Дело в том, — пояснил он заведующей, не старой еще, миловидной женщине, что я — приемыш и толком даже не знаю своих настоящих родителей, а уж тем более не знаю, под какой фамилией я был занесен в книги. Возможно, что я там значусь как Ометов Олег Васильевич».