Михаил Салтыков-Щедрин - Сатиры в прозе

• Название: Сатиры в прозе
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Жанр: Прочая документальная литература

Самое полное и прекрасно изданное собрание сочинений Михаила Ефграфовича Салтыкова — Щедрина, гениального художника и мыслителя, блестящего публициста и литературного критика, талантливого журналиста, одного из самых ярких деятелей русского освободительного движения.

Его дар — явление редчайшее. трудно представить себе классическую русскую литературу без Салтыкова — Щедрина.

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова — Щедрина, осуществляется с учетом новейших достижений щедриноведения.

Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

В третий том вошли циклы рассказов: "Невинные рассказы", "Сатиры в прозе", неоконченное и из других редакций.

---

Андрей Иваныч. Нет. (Задумывается и вздыхает.)

Иван Андреич (после нескольких минут молчания). Вот и нас с вами, ваше превосходительство…

Андрей Иваныч. Сократили.

Иван Андреич. А мы могли бы еще послужить, ваше превосходительство.

Андрей Иваныч. И очень.

Иван Андреич. Вашему превосходительству и всего-то пятьдесят с небольшим!

Андрей Иваныч. Да и вашему превосходительству не больше шестидесяти…

Иван Андреич. Мы еще много полезных вещей могли бы сделать, ваше превосходительство!

Андрей Иваныч. Да, мы бы… тово…

Иван Андреич. Возьмем хоть инспекторскую часть: сколько бы тут граф новых можно было поделать! Или еще: приказы издаются нынче по ведомствам, а можно бы, сверх того, издавать их и по алфавиту…

Андрей Иваныч. Полезно.

Иван Андреич. Иной, ваше превосходительство, не знает, в каком ведомстве служит лицо, его интересующее, а по алфавиту его в одну минуту отыскать можно.

Андрей Иваныч. Удобство большое!

Иван Андреич. И удобство-с, а главное, что для всех безобидно…

Андрей Иваныч. Это главное.

Новое молчание, в продолжение которого Иван Андреич хочет что-то сказать, но некоторое время не решается.

Иван Андреич (заискивающим голосом). А что, ваше превосходительство, если действительно оправдается слух этот самый, что вас на место Петра Григорьича?

Андрей Иваныч (повертываясь на стуле от внутреннего довольства). Разве слух есть?

Иван Андреич. Ходит, ваше превосходительство, ходит.

Андрей Иваныч (тревожно). Разве сказывал кто?

Иван Андреич. Как же-с, ваше превосходительство, как же-с! Давеча иду я по Гороховой (я нынче от нечего делать моционом больше занимаюсь), и вдруг это, из-за угла, навстречу мне Гаврило Петрович…

Андрей Иваныч. Гаврило Петрович? Он, кажется, благонамеренный?

Иван Андреич. Отличный человек-с! Ни про кого, кроме приятного, ничего не скажет! А уж как ваше превосходительство уважает, так даже захлебывается весь-с!..

Андрей Иваныч. Надо иметь в виду… Ну-с!

Иван Андреич. Ну-с, встречается со мной Гаврило Петрович. «А слышали, говорит, ведь Андрея-то Иваныча на место Петра Григорьича хотят назначать? А мы, говорит, думали, что у нас уж и департамент-то весь прахом пошел!»

Андрей Иваныч (подумавши). Что ж, я послужить не прочь!

Иван Андреич. А уж для службы-то было бы как полезно!.. Уж так полезно! так полезно! Без лести вашему превосходительству доложу!

Андрей Иваныч (повеселев). Ну, уж и вы тогда на меня не пеняйте, Иван Андреич! Я ваше превосходительство опять на свежую воду выведу! В вицы, сударь, ко мне, в вицы! Вот мы, сударь, как вас!

Иван Андреич (внезапно покрываясь маслом). Что ж, ваше превосходительство!.. И я от трудов не прочь!

Андрей Иваныч. Славно мы заживем!

Иван Андреич. Главное, ваше превосходительство, что единодушие будет… Потому что у меня, ваше превосходительство, и ухо, и око, и все, так сказать… Это как перед истинным богом-с!.. Потому что, при исполнении служебных обязанностей, и душа и тело — все это не мое, а начальниково-с. Вот я как себя понимаю!

Андрей Иваныч. Это… основательно!

Иван Андреич. А по тому самому я и позволяю себе думать, что если бы на место Петра Григорьича назначили ваше превосходительство — эта часть большому бы подверглась преуспеянию!

Андрей Иваныч. Да, я бы… тово!

Иван Андреич. Возьмем хоть инспекторскую часть… Сколько тут доброго можно сделать!

Андрей Иваныч. Да, я бы… тово…

Иван Андреич. Или вот насчет определений и увольнений… Ведь это теперь, ваше превосходительство, в младенчестве…

Андрей Иваныч. Да, я бы… тово… Я бы все это двинул.

Иван Андреич. У вас бы, ваше превосходительство, не зазевались!

Андрей Иваныч. Надо так полагать!

Иван Андреич. Одним словом, ваше превосходительство, только бы это устроилось, а уж мы бы… (Махает рукой и задумывается.)

Андрей Иваныч тоже некоторое время рассеянно пускает кольца дыма.

Оба встают.

Вместе (к публике). Да, мы бы… мы бы… (Скороговоркой и решительно.) Да, мы бы… тово!

СКРЕЖЕТ ЗУБОВНЫЙ

(Посвящается любителям отечественного просвещения)

Май у нас нынче особенно душист и радошен. На воле, за городом, так хорошо, свежо, нарядно и благоуханно, что, кажется, век бы не вышел оттуда. Поля в ином месте уже покрыты сильными зеленями, в другом еще сверкают черноватыми полосами только что взрыхленной земли, деревья одеты довольно густою, но еще молодою, искрасна-зеленою листвою, воздух влажен и весь проникнут испарениями нежащейся на весеннем солнце земли; в синем небе не видно ни облачка, и все оно словно играет, словно сверкает, но не тем давящим сверканием, каким бывает облито знойное июльское небо, а каким-то мягким, ласковым, радостным, точно милое, улыбающееся лицо ребенка, только что освеженное студеной водою; в пространстве волнами ходят звуки, бог весть откуда и кем заносимые; радостные и торжествующие, они сплошным гулом стелются по земле, словно сама всецелая природа в этих звуках стонет под бременем внутренней силы и ликования. И неизвестно, посредством какого тайного процесса все это ликование, все это цветение, вся эта сила, звучность и ясность вдруг переходят внутрь человека, и делается ему так легко, так хорошо жить на свете, что даже душа как будто играть начинает… право!

Зато картина пустеющего города с каждым днем делается печальнее и печальнее. Замер последний звук польки, разыгранной усердным оркестром гарнизонного батальона, замерли балы, пикники, рауты и катанья; замерли таинственные речи более или менее любовного содержания, нашептываемые ловкими канцеляристами и обольстительными юристами училища правоведения во время кадрилей и мазурок; белая, едкая пыль густою стеною стоит на улицах; дорожные экипажи различных видов и свойств то и дело снуют по направлению к заставе, унося своих обладателей куда-то далеко-далеко, на лоно неумирающей природы и умирающего крепостного права; все суетится, все рвется вон из города.

Замерли и начатки нашего красноречия.

Да, и у нас оно выросло, это пресловутое древо красноречия, которым до сих пор мы любовались лишь издали; и у нас, под прохладною тенью его, уже многие приобрели для себя мир душевный и невозмутимость сердечную; и у нас, dieu merci,[72] болярин Сергий, насытившись вдоволь разъедающими речами раба божия Павла, может в веселии сердца своего воскликнуть: «Ах, черт возьми, кто бы мог думать, что у нас явятся такие ядовитые бестии!.. да ведь это Jules Favre pur sang!»[73] (только видимый с затылка, прибавлю я от себя), — да, и мы, наконец, с законною гордостью можем сболтнуть изумленной Европе, что в наших

…..parages
Le doux ramage[74] —

уже не мечта разгоряченного воображения, а настоящая, истинная истина!.. И если вам, о любители отечественного просвещения! доселе остается неизвестным сей достопримечательный факт, то это происходит оттого, что вы слишком охотно рассуждаете о свойствах буквы ижицы и из-за ижицы не замечаете обновляющейся России.

Что до меня, то я сам его видел, сам убедился в существовании этого милого растения, называемого древом красноречия, и, если хотите, могу даже сообщить вам «краткое» описание его. Почва, в которой лежат его корни, болотиста и злокачественна; ствол его жидок и тонок, но верхушка объемиста, и если не густа, то космата; листья бледны и бессочны, но снабжены колючками, которые если не наносят положительного вреда, то производят в субъекте, к ним прикасающемся, чесотку и волдыри. Вообще, это дитя хилое, больное, слабосильное и, несмотря на свои колючки, весьма безобидное. При малейшем дуновении ветра оно всей своей растрепанной массой приклоняется к земле и рабски-болезненно притом стонет. «Я безвреден! я безвреден! — слышится в этом жалобном стоне, — меня можно бить, и потому незачем убивать!» И ветры все дуют да дуют, а дерево все живет да живет, как будто для того, чтоб доказать нелепую мысль, что и в мраке есть свет и в смерти есть жизнь.

Приятель мой Иван Педагогов, великий охотник до всякого рода словоизвержений, едва лишь издали завидел вершину этого дерева, как уже не в силах был воздержать необузданность своего сердца, преисполненного благими намерениями и бескорыстнейшими побуждениями. Он вдруг, без всякой побудительной причины, уподобился укушенному шакалу, начал соваться и бегать и в заключение стиснул меня в своих объятиях, в которых, однако ж, я, в качестве наблюдателя, не мог не заметить сильного присутствия реторики. «Любезный друг! ты делаешь сочинение на тему: «Восход солнца»!» — думал я, покуда он задыхающимся от искусственного волнения голосом декламировал передо мной: «О, как мы должны радоваться, как мы должны гордиться тем, что дожили до такого момента! Друг мой! если бы да к этому на место Петра Петровича назначили Федора Федоровича, то нет сомнения, что обновление нашего любезного отечества можно было бы считать совершившимся!» После этой речи мы оба заплакали, заплакали гнусными, деланными слезами, и я до сих пор не могу отделаться от тяжести, которая легла на мое сердце от этих неприличных слез.