Муслим Магомаев - Любовь моя - мелодия

• Название: Любовь моя - мелодия
• Автор: Муслим Магомаев
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-264-00001-8

В 60–70 годы, на которые пришелся пик популярности Муслима Магомаева к звездам советской эстрады еще не прилагались (по крайней мере, официально) такие эпитеты, как «секс-символ», «идол», «культовый», и им подобные, которые на каждом шагу с легкостью «прилипают» к сегодняшним кумирам. Но сам певец вряд ли сможет пересчитать письма, полученные им от восторженных поклонников, а количество женщин, хранивших у себя фотографии Магомаева вообще не поддается учету.

Всенародная любовь, известность, великолепный голос, отменные внешние данные и… тайна. Сотни тысяч людей жаждали узнать подробности жизни своего божества, а он оставался для них загадкой. Отсюда — бесконечная череда слухов и сплетен, порой далеко не безобидных…

И вот наконец — книга, которая станет открытием для всех «фанатов» Магомаева. Неожиданная, откровенная, местами пародоксальная и… оставляющая пространство для читательских вопросов и фантазий.

---

Дядя Джамал как-то сразу сломался, пал духом. Сидел за столом отрешенный, сутулился. Помню, взял сигарету, закурил как заправский курильщик. Я выхватил ее. Он обиженно вздохнул: «Сам бросай, если можешь». Смотреть на него не было сил. Это часто бывает, муж после смерти жены, с которой прожита вся жизнь, теряет опору. Вот и дядя Джамал буквально потерялся. Он часами сидел, уставившись в одну точку. Иногда говорил что-то вслух из глубины своих дум, одному ему известное. Он словно ушел в самого себя, потерял связь с внешним миром. Что-то пытались делать врачи и мы, близкие, старались отвлечь его от горя, вернуть его сюда. Но, похоже, душа тетушки крепко держала его.

Всю жизнь дядя Джамал казался мне домашним Иваном Грозным, суровым к себе и к другим. И вот теперь он был беспомощным. Я приводил его к себе домой, наливал чайку или рюмочку коньяка и говорил с ним неспешно. В такие трудные для него дни он, нет-нет и заговаривал о том, почему он меня не мог усыновить: «Ты, Муслим, сын своего отца. А он был герой. Не забывай об этом». Но я-то всегда знал, что ближе, чем я, у него на свете никого не было и не будет. А любить он умел. Нутром, сердцем, немногословно, скупо. Такое у него было сердце. Все там умещалось, и сила, и слабость. И строгость его была как бы прикрытием его доброты. Он словно стыдился быть сентиментальным. Из породы государственных мужей, он полагал, что нельзя быть добрым открыто. После смерти Марии Ивановны строгая маска дяди Джамала исчезла и открылась его доброта. До жалости.

Он постоянно звал нас с Тамарой к себе на дачу, в Жуковку, просил побыть у него. Ждал нас в выходные дни: в субботу и в воскресенье. Но у нас не всегда получалось. То записи, то концерты, то гастроли. Конечно, он понимал, что у нас, молодых, своя жизнь, свои дела.

Дядя давно жаловался на боли в груди, сквозные, спереди и сзади. Помню, как-то на даче, уже после смерти тети Муры, он жарил нам шашлык, пил коньяк. И шумно, тяжело вбирая воздух, сетовал на прострелы от грудины до лопатки. Его возили в Кунцево, слушали, подключали уникальную аппаратуру и говорили, что ничего страшного. Что вы хотите, сердце-то больное, да и возраст. И дядя терпел эту боль, жил и работал. Работать плохо он не умел. А потом начались неприятности с чиновниками из правительства Азербайджана. Дядя задумал в здании постпредства сделать некоторую перепланировку. Он решил свой большой кабинет переоборудовать под кабинет для Алиева. У Гейдара Алиевича, когда он приезжал из Баку, в постпредстве имелся свой кабинет, где он принимал людей. Но кабинет был маленький, неудобный, да еще находился возле лестничного пролета, и мимо постоянно ходили. Получался проходной двор. Дяде Джамалу было неловко, что первый секретарь компартии Азербайджана ютится в таком месте, в то время как постпред занимает огромный кабинет. Сам Алиев был не в курсе этих планов дяди, но кто-то из правительства республики, не желая возиться с проблемами, связанными с перепланировкой в здании постпредства, и, видимо, не желая выделять на это деньги и материалы, позвонил дяде в Москву и сказал, что Алиев недоволен тем, что затеяли какое-то строительство. Потом Гейдар Алиевич говорил мне, что ничего подобного он и не мог сказать и был бы только благодарен своему постпреду за то, что тот устроил для него более удобный кабинет. Но дядя расстроился, когда узнал о якобы недовольстве Алиева. Не мог же он перепроверять, правда это или нет.

Я говорил ему:

— Да бросьте вы, дядя Джамал, не переживайте. Вы же не для себя, для других стараетесь. Ну, не хотят они новые двери, не надо, оставьте как есть.

Он качал головой:

— Понимаешь, я отдал приказ мастерам. И что, постпред должен теперь отменить свой же приказ?

В это время в Москве ждали приезда Алиева. Ему предстояло делать доклад на очередном важном заседании. Дядя Джамал отправился встречать его в аэропорт. Естественно, он думал, что Гейдар Алиевич может сказать ему о своем недовольстве насчет затеянного в постпредстве строительства, потому был неспокоен. А я в это время по какому-то поводу пригласил друзей в ресторан «Баку». Звоню домой, чтобы узнать, вернулся ли дядя. Мария Григорьевна, наша домашняя хозяйка, ответила взволнованно: «Приезжай, Джамалу плохо». Я сразу приехал. Смотрю, дядя лежит с полотенцем на голове. «Очень, — говорит, — голова болит». Как мог, начал успокаивать его: «Голова может болеть и от погоды. На улице дождь». Спросил про Алиева. Дядя оживился: «Очень хорошо меня встретил, очень хорошо. Сердечно.» Вижу, что говорить ему трудно. Скажет слово и отдыхает, дыхание переводит. Потом ему стало хуже. Неотложка. Одна, вторая… Уколы…

Он держался до последнего, просил нас с Тамарой выйти из комнаты, не хотел, чтобы мы его видели таким, ослабевшим, беспомощным. Последние его жесты были в сторону шкафа. Я понял, о чем он хотел сказать: там, в шкафу дедовские архивы. Дядя завещал мне хранить их.

Его увезли в больницу. Что-то оборвалось во мне. Я сидел у телефона. Выпил водки, но не опьянел. Настолько был в подавленном состоянии, что она показалась мне простой водой. Такой была реакция организма на то, о чем предупредили врачи: дядя безнадежен. Поздно вечером позвонили из больницы и сказали, что мы можем приехать. Я застал дядю Джамала уже без сознания.

Гейдар Алиевич тоже звонил в Кунцево. Не знаю уж что там отвечали ему врачи. Наверное, обычные в таких случаях слова: состояние тяжелое, но стабильное. Возможно, скрывали от него, тянули время. В течение двух дней дядю всячески поддерживали, делали прямые уколы в сердце. Алиев должен был спокойно сделать свой ответственный доклад. Нельзя было в такой ситуации говорить ему о смерти постпреда республики. Как только закончилась телевизионная трансляция заседания, врачи уже могли сообщить о случившемся: Джамал-эддин Муслимович Магомаев скончался, не приходя в сознание.

Я так и помню его живым, дома. Его мечущиеся беспомощные глаза и тот его жест в сторону семейного архива.

Гейдар Алиевич спросил, где бы я хотел похоронить дядю? Конечно, на родине, в Баку, рядом с дедом, его отцом. Мы отправились с телом дяди на самолете Алиева. Похоронили с большими почестями. Гейдар Алиевич нес его гроб…

Пишу эти грустные строчки на нашей даче в Жуковке. Когда-то дядя Джамал звал нас сюда, пожить на его даче. Сейчас июльская жара, ни ветерка. Я жил бы здесь круглый год, и ко мне бы приезжали друзья.

НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ

Я побывал в Израиле с гастролями первым из советских артистов еще тогда, когда у нас не было дипломатических отношений на уровне посольств. Поездка была организована по линии Госконцерта, но опекала нас компартия Израиля: приходилось общаться с этими товарищами, которые рекомендовали нам, что и где надо посетить.

С моим другом, прекрасным пианистом Фархадом Бадалбейли (ныне он ректор Азербайджанской государственной консерватории) мы прилетели в Израиль в тот же день, когда там встречали Натана Щаранского. Помню, что народу на аэродроме собралось очень много, но не по поводу нашего приезда.

Одно из впечатлений, неприятно поразивших меня, было посещение Назарета. Нет, благословенный город тут ни при чем, все дело было в его тогдашнем мэре, коммунисте-арабе. Во время приема этот градоначальник явно перебрал, то есть напился так, что хуже не бывает. И стал требовать: «Ты певец, и все хотят, чтобы ты пел». Видимо, он решил, что если местные коммунисты приняли участие в организации наших гастролей, то я должен быть игрушкой в их руках. Я уже упоминал, что терпеть не могу застольного пения. Правда, бывают ситуации, когда надо петь. Тут как раз такой случай, мэр вцепился, не отвяжется. Тогда я решил схитрить, сказав, что без аккомпанемента не пою. Хитрость не удалась, потому что мэр приказал притащить синтезатор. Я поковырялся в клавишах: «Не смогу на нем играть, клавиши западают. Вот если бы был рояль». Я прекрасно понимал, что рояля им сейчас не достать. В общем, кое-как удалось отвертеться. Мэр, от огорчения, что не удалось заставить меня петь, еще больше начал налегать на горячительное. Войдя в политически-коммунистический азарт, он стал кричать нечто вроде: «Да здравствует Советский Союз, а Соединенные Штаты долой! И всех американцев туда-то и туда-то! И хорошо, что грохнулся этот их „Челенджер“! Пускай американские корабли бьются, а советские „Союзы“ пусть себе бороздят просторы Вселенной». Я не выдержал, встал и ушел с приема. Не потому, что я обиделся за американцев, а потому, что хамство должно иметь предел. Зачем я это сделал? Такой у меня характер. Наверное, не должен был я так тогда поступать. Ведь я был не у себя дома, а в гостях. Но все равно, хлопнул дверью.

На следующий день в секретариате компартии Израиля стали выяснять, что случилось. Я сказал, что ничего особенного, если не считать, что мэр пил, заставлял меня петь, а потом беспредельно хамил. А я всего этого не люблю. «Ладно, это все материальная сторона дела, а представьте себе, что творилось в моей душе: в Святом городе слышать и видеть такое? Или у вас здесь, товарищи, вовсе без веры обходятся?»