Трейси Слэттон - Бессмертный

• Название: Бессмертный
• Автор: Трейси Слэттон
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22231-5

Его жизнь текла, как придется, в блестящем городе Флоренция. Он считал своим наставником великого Джотто, встречался с Петраркой, служил герцогам Медичи. Его учеником был гениальный Леонардо да Винчи. Он сражался во многих битвах и поклонялся многим красавицам.

Прихотливой природе вздумалось сотворить его вечно молодым. Он прожил так долго, что ему дано было исполнение самых несбыточных желаний.

Его звали Лука Бастардо — Лука Безродный, и казалось, что он человек, неподвластный закону смерти.

Но в этой жизни за все надо платить.

---

Трейси Слэттон «Бессмертный»

ГЛАВА 1

Имя мое — Лука, и я умираю. Воистину всяк человек в свой час умирает, уходят в небытие города, угасают царства, блистательные цивилизации развеиваются без следа, как чад догоревшей свечи. Но я был не таков, отмеченный милостью или проклятием Бога, который посмеялся надо мной. В последние сто восемьдесят лет прожитой жизни меня звали Лука Бастардо — Лука-безродный, бастард. Но хотя я не ведал своего рода и племени, зато знал, что я — человек, неподвластный закону смерти. В этом не было моей заслуги: жизнь моя текла как придется в блестящем городе Флоренция, стоящем на вольно струящейся реке Арно. Великий Леонардо да Винчи однажды сказал мне, что прихотливой природе вздумалось однажды на потеху себе сотворить меня вечно молодым и посмотреть на боренье моего духа, рвущегося из тесной бренной оболочки назад к своему истоку. Я не обладаю блистательным умом великого мастера, но со всей скромностью смею сказать, что жизнь моя позабавила Создателя. И если бы не рука инквизитора, вознамерившаяся довершить Его дело, я и впредь был бы еще пригоден для жизни.

Но теперь ожоги и переломанные кости, гниющая от гангрены левая нога и смрадный запах тухлятины говорят о том, что дни мои сочтены. Пускай уж быть тому, чего не миновать. Я не собираюсь кичиться, перечисляя, какие знаменитости ходили у меня в приятелях, к каким красавицам я прикасался, в каких битвах сражался, какие видел чудеса, какую встретил неповторимую любовь. Все это тоже правда, все это было в моей жизни, наряду с богатством и голодом, болезнями и войнами, победами и поражениями, волшебством и пророчествами. Но не ради этого замыслил я свою повесть. Цель ее совершенно иная.

Я прожил так долго, что мне, недостойному, дано было исполнение самых несбыточных желаний. Мне, как и всякому человеку, выпадала возможность выбора. Иногда я выбирал правильное решение, иногда делал ужасные ошибки, иногда на меня обрушивались жестокие удары судьбы, ввергая меня в узилище, и тогда мне в неволе должно было отстаивать свободу моего духа. Сквозь все мучения и триумфы я пронес цель своего существования, достигнув того, в чем прославленный Фичино[1] видел задачу любви: «Союз с прекрасным, соединяющий вечное с бренной жизнью». Не стану утверждать, что достиг этого благодаря высшей мудрости. Просто я, пускай даже бессознательно, проживал каждое мгновение во всей его полноте. Лишь исчерпывающая полнота знаменует свершенность. И я готов предстать перед судом. Я готов предложить мою повесть тем, чья душа жаждет познать мировую душу. За без малого двухвековую жизнь немудрено понять, что в ней важно и в чем заключается истинная ценность земного существования, — ибо, внимая голосу смеющегося Бога, ты начинаешь различать, где в этой музыке кончается ирония и начинается песнь.

Мне неведомо, откуда я появился на свет. Я будто проснулся на улицах Флоренции в 1330 году уже девятилетним мальчиком. По сравнению с другими детьми я был мелковат — наверное, от постоянного недоедания, — зато был смышлен и проворен по жестокой необходимости. В те дни я ночевал на улице в нишах домов и под мостами, а днем подбирал оброненные сольдо. Я клянчил милостыню у богатых дам, обшаривал карманы прилично одетых мужчин. В дождливые дни расстилал у подъезда тяжелые ковры для знатных особ, приезжавших в каретах. Я опорожнял в Арно ночные горшки и чистил щетки для конюхов и трубочистов. Я взбирался на высокие крыши и чинил терракотовую черепицу. Я служил на побегушках у коробейника, знавшего мою исполнительность и расторопность. Однажды я прислуживал священнику, пел «Аве Мария» и длинные куски латинской мессы, потому что был переимчив, как обезьянка, и, раз услышав, мог повторить все что угодно; это так забавляло священника, что он расщедрился на милостыню. Я даже позволял старичкам затаскивать меня под мост и, стиснув зубы, терпел, пока они меня трогали, жадными руками ощупывали мои лицо, шею, спину и зад. Все что угодно — за монету или кусок хлеба! Я вечно был голоден.

Моим излюбленным занятием было подбирать с земли на рынке фрукты, упавшие с телег и прилавков. Обычно хозяева выбрасывали плоды с побитым бочком, запачканные, которые никто не купит, но я был непривередлив. То, на чем есть два-три темных пятнышка, всегда казалось мне интереснее. Иногда я находил потерянные монеты, а однажды даже нашел жемчужный браслет — вырученные за него деньги на целый месяц обеспечили меня хлебом и солониной. Я не мог часто бывать на рынке, потому что городские стражники так и следили за оборванцами вроде меня, а поймав, в лучшем случае избивали. Но хоть раз в неделю я спозаранку отправлялся на один из множества рынков, что обслуживали стотысячное население Флоренции, и глазел на ослепительное богатство всевозможных товаров. Рынок радовал взор и обоняние: душистые красные яблоки и пикантно веснушчатые абрикосы; ряды хлебов с золотисто-румяной корочкой, источавшие теплый дрожжевой дух; бочки и мешки хрустких круп; аппетитные орехи, плавающие в кадках с медом; приправленные специями свиные окорока, розовые говяжьи ребрышки и бледное нежное мясо барашка, пахнущее полевой лавандой; жирные ароматные клинья сыра и шары желто-белого масла… Я пожирал все это глазами и носом, обещая себе, что однажды наемся всего до отвала. И я расчетливо выбирал подходящий момент, чтобы слямзить оттуда лакомый кусочек. Даже несколько зернышек могли спасти от бессонной ночи, вызванной недовольно урчащим животом. Тут важна была каждая крошка.

Семью мне заменяли два мальчика — Массимо и Паоло, такие же бездомные, как я. Массимо был косолапый, лопоухий и с бельмом на одном глазу, этот глаз у него косил и никогда не смотрел прямо. Паоло был по-цыгански черномазый. За это они и оказались выброшенными на улицу. Флоренция была нетерпима к недостаткам. За что выбросили меня, я не знаю. Башковитый Массимо говорил, что я наверняка сын какой-нибудь знатной замужней дамы от вхожего в дом монаха, что случалось не так уж редко. От его шутки и пошло мое прозвище — Лука Бастардо.[2]

— Радуйся, что тебя хоть не придушили! — дразнился он, а в подтверждение его слов мы видели немало мертвых младенцев, брошенных в канавах. Каково бы ни было мое происхождение, мне повезло и я остался жить. Никаких физических недостатков, кроме малого роста и худобы, у меня не было. Я был хорошо сложен и имел приятную наружность. Мне не раз говорили, что у меня красивые белокурые волосы и персиковая кожа, а уж в контрасте с темными глазами это и вовсе неотразимо. Правда, когда меня лапали старики, я старался не слушать, а отвлекал себя мечтами о вкусной еде, пока они не закончат кряхтеть. Потом брал свои деньжата и покупал свежие булочки да ломоть пряной рыбы, чтобы утолить голод и заесть стыд.

Бездомное детство не было беспечным, но дни проходили в простых заботах о том, как бы поесть, укрыться от сырости и холода, а когда выдавался случай, то посмеяться и поиграть. Такую чистую жизнь мне довелось испытать с тех пор лишь один раз, более века спустя, и уж тогда я трепетно дорожил этим счастьем, зная по опыту, как легко можно его лишиться. Когда те безмятежные годы закончились величайшей трагедией всей моей жизни, я хотя бы мог сказать себе, что не растратил их зря и пережил каждый миг мучительной любви во всей его полноте. Это было слабым утешением и не могло залечить моих душевных ран, но насмешник Бог распределяет наш жребий по своей прихоти, неисповедимой для человека, какие бы вопросы он ни задавал.

Дитя улиц, я развлекался тем, что бегал наперегонки и дрался с Паоло, который был сильным и вспыльчивым. Его пылкий темперамент был под стать цыганской крови. Я всегда оставался побежденным, до того раза, когда мы фехтовали палками на заросшей травой площади близ церкви Санта Мария Новелла[3] в западной части города у его высоких стен из серого камня. Стоял ясный весенний день, слабый ветерок носился под бескрайним голубым небом, покрывая рябью серебристо-голубую гладь Арно. Дело было накануне праздника Благовещения. Здесь любили проповедовать могущественные ревнители веры — монахи-доминиканцы, но сегодня они заперлись у себя, готовясь к празднествам. Просторную площадь заполонили толпы народа: бегали и играли мальчишки, наемные солдаты, называемые кондотьерами, играли в карты и свистели вслед женщинам; женщины сплетничали, а их дочурки цеплялись за пышные складки парчовых юбок. Чесальщики и красильщики шерсти и их хозяева высыпали из лавок, чтобы пойти обедать; нотариусы и банкиры вышли будто бы по делам, на самом же деле лишь для того, чтобы сполна насладиться редким солнечным деньком сумасбродного марта. Нищие вроде нас повылезали из своих пристанищ под деревянными мостами через Арно. Я увидел, как мальчики, дети знатных господ, практиковались в фехтовании, и даже остановился посмотреть. На них были накидки из тонкой шерсти, и они тыкали друг в друга тупыми деревянными мечами под бдительным присмотром учителя. Я подбежал поближе, чтобы подслушать его наставления: во мне жила жадная любознательность, к тому же я легко запоминал все услышанное. У шалуна Паоло на уме было другое. Он схватил с земли палку и ткнул ею в меня, дико зафыркал, передразнивая мальчишек.