Федор Гладков - Повесть о детстве

• Название: Повесть о детстве
• Автор: Федор Гладков
• Жанр: Прочая детская литература

---

Свору собак на нее!" Собак-то выпустили, а она - бежать.

А бежать-то от собак не надо. Ну, в клочья и разорвали. На моих глазах было. С тех пор я до смерти их боюсь... сердце закатывается...

Катя с веселым возмущением набросилась на бабушку - Ну уж, мамка, начнешь рассказывать, что при прадедах было! Тебе все чудится, что мы еще в крепости Теперьча не то время и люди не те. Пускай только управляющий собаками попробует потравить людей - мужики ему не спустят.

- Нет уж... - безнадежно вздохнула бабушка, - так уж от века положено: бедный да слабый всегда виноват Катя озлилась и махнула рукой.

- Да ну вас к шайтану! И слушать-то гошно. Я хочу век прожить поменьше тужить. Свое-то дорогое я никому не отдам.

Она сердито отвернулась и пошла домой. Широкая костью, здоровая, рослая, с ясными, смелыми глазами, она знала себе цену и жила своей жизнью, отдельно от всех, и никто не знал, что у нее на уме. Ее никто не обижал, и она казалась сильнее всех. Она как будто совсем не замечала ни братьев, ни дедушки, и у нее не было подруг, а к моей матери она относилась, как к беспомощной и беззащитной девочке, которую надо иногда утешать и оберегать от обид.

Мы долго стояли втроем у прясла и беспокойно смотрели на далекий барский дом с мезонином, который одиноко и величаво красовался на высоком взлете крутого обрыва.

Собаки не переставали лаять, и мне чудилось, что кричат мужики.

- Не кончится добром... чую, беда будет... - тосковала бабушка. Дедушка-то наш из-за земли себя не помнит. То уж больно расчетливый, а го из узды рвется, ежели чует, что земля под барами зыблется.

Мать и бабушка не дождались возвращения мужиков и, очень встревоженные, неохотно пошли домой. Мать робким голосом отпросилась к бабушке Наталье.

- И я с тобой пойду, невестка, - встрепенулась бабушка. - Навестить надо сваху-то Наталью... Может, и не приведет бог увидеться... Поколь нет мужиков-то, сходить надо... Ведь я ее давно не видала... Тут рукой подать, а из избы домовой не пускает...

Мы спустились к ветлам и мимо колодца прошли к переходу через речку. Мне было скучно идти с ними: бабушка шагала тяжело и медленно, а мать часто поддерживала ее под руку. Я пустился бегом прямо по воде и несколько раз перекувырнулся через голову на снежно-белом песке на том берегу. Песок был горячий и мягкий, как мука, и всюду был прошит красными нитями ползучей травы в крылатых листочках.

Кузница была заперта. Вероятно, Потап тоже ушел с мужиками. Перед избой сидел Петька с ребенком на коленях и играл в камешки. Игра эта и меня увлекала. Нужно было четыре камешка схватить в тот момент, когда пятый камешек подбрасывался кверху.

Петька встретил меня с серьезным лицом и как-то даже с неудовольствием.

- Домовничаю, - сообщил он сердито. - Тятька на барский двор со сходом поплелся, а мамка рубашки стирает.

Тут работы в кузнице невпроворот, а он потащился прямо в фартуке, как пугало, да еще с клещами. А толк-то какой?

Все одно барин прогонит. Он дешевле уступит землю Митрию: Митрий-то деньги ему сразу из кармана выложит, а мы, мужики, в десять годов не выплатим.

Он рассуждал, как взрослый, и не одобрял похода мужиков на барский двор. Но увидел ли он, что я мало понимаю в мирских делах, или ему самому было скучно слушать самого себя, - он снисходительно усмехнулся:

- Ну что, кулугур? Моленную-то прихлопнули, теперь и петь тебе негде? Кто это у вас так ловко иконы-то да книги украл? Богу молитесь, а черта тешите.

- Я не крал и черта не тешу, - обиделся я и хотел пойти дальше.

Но он схватил меня за рубашку и засмеялся:

-Як тебе хотел уж бежать: баушку-то Наталью ты совсем забыл и со мной не водишься. А ей Архип Уколов уж гроб сделал - в сенях стоит. Я и то дивуюсь: больно уж долго она не умирает...

Пока мы разговаривали, он играл в "подкидыши": бросал камешек вверх, хватал горстью кучку голышей и ловил подкидыш. Выходило это у него ловко, без промаха.

Он был этим доволен, и глаза его радостно блестели.

Мать и бабушка прошли мимо нас, но нас как будто не заметили. Ребенок вдруг заорал благим матом, но Петька посадил его, голенькох о, на мягкий песок, вынул из кармана соску из тряпки с нажеванным хлебом и сунул ему в рот.

Ребенок начал жадно сосать жвачку и замолчал.

Я сел около Петьки, взял у него камешки и стал подкидывать. Он следил за моей рукой, потнимая и опуская голову, и лицо его, закопченное и огрубевшее, сразу стало простым, ребячьим, живым. Глаза его заиграли веселым увлечением. Когда я не мог схватить камешки подряд пять раз, он звонко засмеялся и крикнул:

- Эх, ты, сухорукий! Я двадцать раз схвачу..

Так мы, забыв обо всем, соревновались с ним, пока опять не заорал ребенок, упав на песок. Петька подхватил его на руки, нашел соску, вытер ее пальцами и сунул ее опять в рот ребенку.

- Вон! Идут!.. - крикнул он и вскочил на ноги. - Вещь я сказал тятьке: "Куда идешь? Чего тебе там надо-то? Аль работа-то у тебя запьянствовала?.." А он одно долнотит:

"Куда мир? туда и я: от мира нельзя отказываться".

С горы кучками шли мужики и по тропочкам сворачивали к речке. Одни шагали торопливо, обгоняя передних, другие кричали все вместе, спорили, размахивали руками и останавливались, оглядываясь назад.

Я побежал в гору, навстречу мужикам. Старики шли тихо, степенно, опираясь на палки, парни смеялись, передразнивали Измайлова, а мальчишки делали свое дело - сбегали с горы вперегонку. Когда я, запыхавшись, подбежал к пряслу, которое отгораживало барское угодье от села, навстречу мне вылетел Кузярь. По дороге от барского двора тянулась длинная гряда мужиков, и оттуда долетал смутный говор и злые выкрики. Кузярь остановился передо мной как вкопанный и заржал жеребенком.

- Я все видел, а ты проморгал. Чего ты торчишь у прясла-то, как с ярмонки нас встречаешь? Ох, что только было там!..

Мужики шли в открытые ворота прясла густой чередой, и говор их переходил в крик здесь, у ворот, а позади голоса глухо галдели, как на сходе. Желтая пыль дымилась над головами этой длинной вереницы людей. Проходила тесно сбитая куча мужиков и парней. Одни - в сапогах, другие босиком, и ноги их были бурые от пыли. Все были возбуждены, кричали, не слушая друг друга. Шагали степенно старики, опираясь на палки, и с озабоченными лицами разговаривали рассудительно, как подобает старикам. Вот прошли дядя Ларивон и кузнец Потап с клещами в руках, в черном кожаном фартуке, а с ними еще несколько мужиков.

- Барыня бает: золотые нам Митрий высыпал! - с негодованием кричал Ларивон. - За золотые и Христа продали. А кто на ней, на земле-то, горбы гнул? Она с дедов-прадедов наша! Нынче же делить будем и запахивать.

- Чего легче! - согласился Потап. - А разделишь, вспашешь да посеешь все отойдет чужому дяде. Митрий-то только спасибо скажет.

- С кольями пойдем, - кричал Ларивон, мотая бородой. - Всем селом караулить будем.

- Тебя в остроге караулить будут.

Старики, степенно опираясь на палки и уткнув бороды в грудь, рассуждали умственно:

- Зря Микитушка-то... Богатый на правде верхом ездит, а кривдой погоняет.

- Что и баять! Видал, как барыня-то его объехала?

Ежели, говорит, правдой народ держится, так незачем ему за чужую землю хвататься да богатым завидовать.

- Какая там правда! -сердито крикнул высокий и лысый старик и ударил длинной палкой о землю. - Пахать надо... Держи топор в руке - вот тебе и правда...

Подошла большая толпа мужиков. Все были взволнованы и кричали каждый свое:

- Как она улещала-то: "Мужички, мужички! Опамятуйтесь! Беду на себя накличете... Мне вас жалко..."

- Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву.

- А Петруху-то здорово поддела: "Ты в остроге сидел...

Мстишь брату-то... Тебя в Сибирь надо..."

- А чего он лезет не в свои сани?.. Одного поля ягода.

Стодневы всегда из народа жилы тянули...

- Ну, чего вы языки чешете? - рассердился кто-то. - Аль забыли, как Митрий-то Петруху обездолил? В обиде человек.

- Выезжаем, что ли, мужики? Чур, все, как один. Делить надо.

Ванька Юлёнков вертелся среди мужиков.

- Я на корове выеду пахать. Зубами в землю-то вгрызусь. Никакой объездчик меня из бороны не выковырнет

- Колья захватывай, робя!.. топоры!..

Кузярь ткнул меня в бок и, задыхаясь, крикнул:

- Бежим! Я тоже с топором. Ноги буду рубить объездчиковой лошади.

И юркнул в толпу мужиков. Таким взбудораженным я еще никогда его не видел. Черные глаза его горели и жадно впивались в проходящих мужиков. Он снимал костлявые кулачишки, вслушивался и хватал каждое слово, каждый выкрик, и острые скулы его краснели сквозь пыльный загар.

Густая толпа втиснулась в ворота и, толкаясь плечамч, путаясь бородами и лохматыми головами, оглушила меня своими криками. Лица у всех были решительные. В середине толпы увидел я Микитушку, который шел, подняв голову, встряхивая бородой. Суровое лицо его с горбатым носом улыбалось недоброй улыбкой убежденного, сильного духом человека. Он показался мне выше всех ростом. Рядом с ним шел Петруша Стоднев с печальной усмешкой в глазах. Он молчал и думал о чем-то своем. Двое мужиков кричали ему что-то, но он как будто ке слышал их. Дедушки уже не было с ними. Отец шагал, переваливаясь с боку на бок, вместе с Сыгыеем и Филаретом-чеботарем. Сыгней рассказывал им что-то с обычными вывертами: рукк у него делали какие-то запутанные узлы. Отец снисходительно усмехался, скосив голову набок, а сутулый Филарет, уткнув бороду в грудь, испуганно глядел в землю. Микитушка остановился, поднял обе руки и крикнул глухим, внушительным голосом: