Михаил Савеличев - Черный Ферзь

• Название: Черный Ферзь
• Автор: Михаил Савеличев
• Жанр: Научная Фантастика

Идея написать продолжение трилогии братьев Стругацких о Максиме Каммерере «Черный Ферзь» пришла мне в голову, когда я для некоторых творческих надобностей весьма внимательно читал двухтомник Ницше, изданный в серии «Философское наследие». Именно тогда на какой-то фразе или афоризме великого безумца мне вдруг пришло в голову, что Саракш — не то, чем он кажется. Конечно, это жестокий, кровавый мир, вывернутый наизнанку, но при этом обладающий каким-то мрачным очарованием. Не зря ведь Странник-Экселенц раз за разом нырял в кровавую баню Саракша, ища отдохновения от дел Комкона-2 и прочих Айзеков Бромбергов. Да и комсомолец 22 века Максим Каммерер после гибели своего корабля не впал в прострацию, а, засучив рукава, принялся разбираться с делами его новой родины.

Именно с такого ракурса мне и захотелось посмотреть и на Саракш, и на новых и старых героев. Я знал о так и не написанном мэтрами продолжении трилогии под названием «Белый Ферзь», знал, что кто-то с благословения Бориса Натановича его уже пишет. Но мне и самому категорически не хотелось перебегать кому-то дорогу. Кроме того, мне категорически не нравилась солипсистская идея, заложенная авторами в «Белый Ферзь», о том, что мир Полудня кем-то выдуман. Задуманный роман должен был быть продолжением, фанфиком, сиквелом-приквелом, чем угодно, но в нем должно было быть все по-другому. Меньше Стругацких! — под таким странным лозунгом и писалось продолжение Стругацких же.

Поэтому мне пришла в голову идея, что все приключения Биг-Бага на планете Саракш должны ему присниться, причем присниться в ночь после треволнений того трагического дня, когда погиб Лев Абалкин. Действительно, коли человек спит и видит сон, то мир в этом сне предстает каким-то странным, сдвинутым, искаженным. Если Саракш только выглядит замкнутым миром из-за чудовищной рефракции, то Флакш, где происходят события «Черного Ферзя», — действительно замкнутый на себя мир, а точнее — бутылка Клейна космического масштаба. Ну и так далее.

Однако когда работа началась, в роман стал настойчиво проникать некий персонаж, которому точно не было места во сне, а вернее — горячечном бреду воспаленной совести Максима Каммерера. Я имею в виду Тойво Глумова. Более того, возникла настоятельная необходимость ссылок на события, которым еще только предстояло произойти много лет спустя и которые описаны в повести «Волны гасят ветер».

Но меня до поры это не особенно беспокоило. Мало ли что человеку приснится? Случаются ведь и провидческие сны. Лишь когда рукопись была закончена, прошла пару правок, мне вдруг пришло в голову, что все написанное непротиворечиво ложится совсем в иную концепцию.

Конечно же, это никакой не сон Максима Каммерера! Это сон Тойво Глумова, метагома. Тойво Глумова, ставшего сверхчеловеком и в своем могуществе сотворившем мир Флакша, который населил теми, кого он когда-то знал и любил. Это вселенная сотворенная метагомом то ли для собственного развлечения, то ли для поиска рецепта производства Счастья в космических масштабах, а не на отдельно взятой Земле 22–23 веков.

Странные вещи порой случаются с писателями. Понимаешь, что написал, только тогда, когда вещь отлежится, остынет…

М. Савеличев

---

Катамаран раскачивался все сильнее, взлетая вверх то правым, то левым корпусом. Гребни волн дотягивались до решетчатой платформы, глухо били в нее, проступали сквозь отверстия мутными шапками и растекались между грудами живых и мертвых тел темнеющими потоками.

В одно короткое мгновение воздух потемнел, наполнился плотным роем снежинок, больше похожих на крупные шестерни от какого-то механизма, которые с жутким воем вращались и впивались в кожу, оставляя на ней вспухающие рубцы.

— Давай отсюда! — заорал раздраженный, втиснув слухач в отверстие платформу, вцепившись в него обеими руками, и шире расставив ноги.

Миролюбивый оскользнулся, упал плашмя, откатился от Свордена.

Взвыла сирена, и скрипучий голос разорвал надсадный рев шторма:

— Всем группам прекратить поиски и занять свои места! Ликвидационной команде приготовиться к сбросу!

Язва Стромданга увеличивалась, быстро застилая верх, выбрасывая все новые и новые метастазы ревущих смерчей, чьи широкие хоботы спрессованного ветра впивались в океан, выкачивая кипящую воду из его стонущего тела.

Свордену казалось, что мир стремительно рушится, больше не в силах выдерживать громоздкую ношу бесконечного кошмара, циркулирующего безумия отчаяния, страха и бессилия.

Надо что-то сделать, иначе вновь провалишься в черное ничто сна, за которым неотвратимо наступит новый день и тогда все таки придется проснуться в невероятно теплом и уютном мире вечного полудня.

А может именно этого он и желает, могучими силами кошмарного мира прекращая скитания души по бесконечной поверхности замкнутой на себя бутылки? Разве не удобный случай попытки бегства дают ему грезы? Кто вправе обвинить его в трусости, в страхе перед честной картографией темных и мерзких сторон собственной души, дотоле заботливо огороженных предупреждающими и запрещающими знаками Великой Теории Прививания?

— Эй! Чья-то рука трогает его за плечо.

— Эй!! Ледяные пальцы впиваются в ключицу, болью выдирая из цепких объятий бессилия.

— Эй!!!

Сворден стонет, боль пронзает тело, что-то мерзкое проникает в рот и дальше, дальше — в горло, в легкие, в желудок, гибко протискиваясь сквозь плотную пробку слизи.

Хочется стиснуть зубы, вцепиться руками в склизкую тварь, что ворочается во внутренностях гадким паразитом, и выдрать ее из себя — с кровью, с кусками плоти, но только бы избавиться от ощущения, будто заживо высасывают изнутри и через несколько мгновений от тебя не останется ничего, кроме сморщенной кожи.

Но руки и ноги крепко привязаны, лоб, грудь и живот перетягивают твердые полосы шипами внутрь, а челюсти раздвинуты крючьями, и нет никакой возможности освободиться от них. Однако тело все равно пытается разорвать стальную ловушку, мышцы напрягаются, холодный пот удушья плотной сеткой проступает на коже, а ужас стискивает сердце, заставляя все сильнее гнать по жилам насыщенную адреналиновую смесь.

— Не дергайся, урод! — скрипучий голос. Так должны скрипеть шпангоуты раздираемого штормом ржавого корыта, но никак не голос человека. — Еще дозу здоровяку!

Острое жало впивается в грудь, и словно разряд молнии пробивает от макушек до пят напряженное тело. Жуткая судорога сводит мышцы. Каждую из них начинили битым стеклом — шевельнешься, и бритвы сколов заживо разделают тебя, превращая в экспонат анатомического театра.

— Ну что, уроды?! — продолжает вовсю скрипеть голос. — Блевать удумали?! Это вам не грелок за коленки щупать! — смех, неотличимый от дребезжания треснувших литавр.

Сворден разлепил глаза.

— Якорь еще не сбросил, здоровяк?! — мир заслоняет перепачканное кровью лицо. Пучки трубок выходят из-под глаз, гноящиеся раны скреплены ржавыми скобами. — Не верю, что в тебе столько дерьма скопилось! — рот раззявливается, исторгая еще одну порцию проржавелового смеха. Почерневшие зубы торчат из распухших десен.

— Эй, блевотина, тащи новую тару! Здоровяк сегодня щедрый попался!

Сворден дернулся.

— Покойся с миром, здоровячок, — почти ласково шепчет гнилозубый. — На борту нашего госпиталя тебе нечего опасаться за свою жизнь. Ведь нельзя опасаться за то, что тебе уже не принадлежит, а?

Крепление легко рвется. Рука свободна. Сворден нащупывает трубку, выдирает ее из горла — невероятно длинную, окровавленную, и садится.

Воздух наполняет легкие, отвыкшие дышать. Наверное так чувствует себя новорожденный, покинув материнскую утробу и сделав первый вздох, — чудовищный приток неконтролируемой силы. Мир превращается в мокрую бумагу — одно неосторожное движение, и он расползется, превращаясь в неопрятные серые комки.

Узкое помещение зажато между ржавыми стенами, ярко освещенно операционной лампой. Пять столов, голые тела, с торчащими изо рта и грудных клеток трубками, которые собираются в толстый пучок и выводятся через потолочное отверстие. Из открытых ран тянется кровь с белесыми прожилками и собирается в большие лужи — загнутые края столов не дают ей стекать на пол.

Впрочем, пол от этого не становится чище — почти все свободное место загромождено ведрами, тазами с окровавленными останками, грязными инструментами — хирургическими или пыточными.

Гнилозубый в побуревшем халате подмигнул Свордену:

— Быстро оклемался, здоровяк. Сколько же я из тебя дерьма выкачал — после такого не живут, поверь мне. Везунчик! Редко такой улов попадается.

— Кто вы? — говорить трудно и больно.

— Рыбари! Вольные рыбари Дансельреха, кехертфлакш! — скрип впивается в уши. Хочется зажать их ладонями, только бы не слышать его.

— Рыбари? Рыбу ловите? — Сворден сплюнул кровавую мокроту.

Гнилозубый засипел, заклекотал, забил в дребезжащие литавры:

— Точно, здоровяк! Точно! Рыбу! Глубинную бомбу — а она вверх брюхом всплывает, ха-ха! Эй, уроды! — гнилозубый повернулся. — Дозу здоровяку! Живо!

В углу комнаты зашевелились и из-под крайнего стола выбралось нечто, смахивающее на жертву вивисекции, — нелепый карлик с огромной головой и бельмастыми глазами. В его черепе имелось еще несколько отверстий, откуда смотрели черные бусины дополнительных буркал. Передвигался урод на коленях, помогая одной рукой, а в другой держал шприц.

— Соображает, тварь, — гнилозубый постучал костяшками пальцев по башке карлика. — Давай сюда руку, здоровяк.

— Что это? — Сворден даже не пошевелился — шприц выглядел на редкость грязным, а толстая игла скрывалась под коростой засохшей крови.

Гнилозубый прищурился, разглядывая плескавшуюся внутри дрянь, пощелкал по стеклянному цилиндру:

— Тебе-то какая разница? Говорю — надо, значит, надо.

Карлик за спиной гнилозубого покачал головой, затряс рукой.

— Не надо, — сказал Сворден.

— Кехертфлакш! Вот почему я не люблю здоровяков, — гнилозубый обернулся к карлику, который тотчас замер. — Им все приходится объяснять. То ли дело вон те, — кивок в сторону трупов, — лежат смирно, не говорят, не сопротивляются, глупых вопросов не задают. Прелесть!

Гнилозубый, не отворачиваясь от карлика, невероятно ловко сцапал Свордена за запястье. Игла почти вошла в кожу, но Сворден перехватил его руку и крепко стиснул ее. Гнилозубый вскрикнул.

— Из плеча вырву, — предупредил Сворден.

— Что же такое делается! — плаксиво заскрипел гнилозубый. — Хочешь по-хорошему, по-хорошему, а тут…

Сворден ударил, гнилозубый обмяк. Шприц покатился по полу и остановился, наткнувшись на таз с ворохом окровавленных бинтов, затем, подчиняясь качке, начал обратный путь. Карлик схватил его и поковылял к себе в логово.

Пол оказался ледяным. Его покрывала какая-то липкая дрянь и казалось, что при каждом шаге за ступней тянутся тонкие нити клея, отчего хотелось выше поднимать колени.

Нормальной одежды Сворден не нашел и пришлось перепоясаться грязным халатом. Он выбрал из груды инструментов парочку поострее и засунул за импровизированный пояс.

Среди ведер и тазов обнаружился люк. Еще одна дверь вела в пустой коридор. Куда лучше направиться и вообще — как себя вести — Сворден пока не понимал.

Судя по запахам и звукам, катамаран являлся чудовищно древней посудиной — воздух густо пропитался ржавчиной, скрипом и, вдобавок, имел резкий привкус работающего на пределе реактора — радиация вблизи котла должна зашкаливать за все мыслимые нормы не то что безопасности, а просто выживания. Людьми тоже ощутимо попахивало, но сколько их находилось на корабле Сворден определить пока не мог — слишком уж воняло мертвечиной.

Тем временем гнилозубый зашевелился. Сворден стянул ему руки грязными бинтами и уложил на стол. Из торчащих проводов на лице сочилось нечто густое. Гнилозубый неумело притворялся все еще потерявшим сознание.

— Отрежу веки, — мрачно пообещал Сворден. — Сколько человек на борту?