Михаил Савеличев - Черный Ферзь

• Название: Черный Ферзь
• Автор: Михаил Савеличев
• Жанр: Научная Фантастика

Идея написать продолжение трилогии братьев Стругацких о Максиме Каммерере «Черный Ферзь» пришла мне в голову, когда я для некоторых творческих надобностей весьма внимательно читал двухтомник Ницше, изданный в серии «Философское наследие». Именно тогда на какой-то фразе или афоризме великого безумца мне вдруг пришло в голову, что Саракш — не то, чем он кажется. Конечно, это жестокий, кровавый мир, вывернутый наизнанку, но при этом обладающий каким-то мрачным очарованием. Не зря ведь Странник-Экселенц раз за разом нырял в кровавую баню Саракша, ища отдохновения от дел Комкона-2 и прочих Айзеков Бромбергов. Да и комсомолец 22 века Максим Каммерер после гибели своего корабля не впал в прострацию, а, засучив рукава, принялся разбираться с делами его новой родины.

Именно с такого ракурса мне и захотелось посмотреть и на Саракш, и на новых и старых героев. Я знал о так и не написанном мэтрами продолжении трилогии под названием «Белый Ферзь», знал, что кто-то с благословения Бориса Натановича его уже пишет. Но мне и самому категорически не хотелось перебегать кому-то дорогу. Кроме того, мне категорически не нравилась солипсистская идея, заложенная авторами в «Белый Ферзь», о том, что мир Полудня кем-то выдуман. Задуманный роман должен был быть продолжением, фанфиком, сиквелом-приквелом, чем угодно, но в нем должно было быть все по-другому. Меньше Стругацких! — под таким странным лозунгом и писалось продолжение Стругацких же.

Поэтому мне пришла в голову идея, что все приключения Биг-Бага на планете Саракш должны ему присниться, причем присниться в ночь после треволнений того трагического дня, когда погиб Лев Абалкин. Действительно, коли человек спит и видит сон, то мир в этом сне предстает каким-то странным, сдвинутым, искаженным. Если Саракш только выглядит замкнутым миром из-за чудовищной рефракции, то Флакш, где происходят события «Черного Ферзя», — действительно замкнутый на себя мир, а точнее — бутылка Клейна космического масштаба. Ну и так далее.

Однако когда работа началась, в роман стал настойчиво проникать некий персонаж, которому точно не было места во сне, а вернее — горячечном бреду воспаленной совести Максима Каммерера. Я имею в виду Тойво Глумова. Более того, возникла настоятельная необходимость ссылок на события, которым еще только предстояло произойти много лет спустя и которые описаны в повести «Волны гасят ветер».

Но меня до поры это не особенно беспокоило. Мало ли что человеку приснится? Случаются ведь и провидческие сны. Лишь когда рукопись была закончена, прошла пару правок, мне вдруг пришло в голову, что все написанное непротиворечиво ложится совсем в иную концепцию.

Конечно же, это никакой не сон Максима Каммерера! Это сон Тойво Глумова, метагома. Тойво Глумова, ставшего сверхчеловеком и в своем могуществе сотворившем мир Флакша, который населил теми, кого он когда-то знал и любил. Это вселенная сотворенная метагомом то ли для собственного развлечения, то ли для поиска рецепта производства Счастья в космических масштабах, а не на отдельно взятой Земле 22–23 веков.

Странные вещи порой случаются с писателями. Понимаешь, что написал, только тогда, когда вещь отлежится, остынет…

М. Савеличев

---

Медленно сползая вниз, капли, больше похожие на крупных улиток, постепенно мутнеют, напитываясь частичками тела Флекиг.

— Мне больно… — дрожь сотрясает нагое тело. — Убей… Убей… Убей…

Улитки проложили дорожки среди выпуклостей и впадин — тропинки вьются в скульптурной красоте сжираемой заживо плоти.

— Ты должна жить, — Сворден рассудителен. С этими глупыми девчонками нужно только так. — Ты обязана жить. Здесь вы все чересчур привыкли умирать! — нечто, похожее на нежность, охватывает его истомой.

Темная жижа вытекает из отверстий в теле Флекиг. Сворден сгребает с груди жмень липкой слизи и залепляет раны. Флекиг корчится.

— Так нельзя, — качает головой присевший рядом тощец. — Так нельзя. Еда — отдельно.

Сворден не обращает внимание на крохотное существо. Их много здесь. Они творят ужасные вещи, которые лучше не замечать. Он даже название им придумал — тощецы. Навязчивая деталь пейзажа.

— Он попросил меня найти человека, — Сворден доверительно берет Флекиг за руку. — Думкопф. Ищу человека! Ха! Ты ведь помнишь — тогда мы и встретились? Печальные, печальные обстоятельства, — Сворден скорбно умолкает, краем глаза наблюдая за тощецом.

Тот делает очередную Очень Ужасную Вещь. Впрочем, как всегда. Их репертуар неистощим. Оксюморон. Неистощимые на выдумку тощецы.

— Я выдавал себя не за того, — сказал Сворден. — Я всегда выдаю себя не за того. Даже сейчас. Я — на я. Покрыт непробиваемой броней забытья. Понимаешь?

Назойливая улитка вползла в глаз Флекиг. Заворочалась в глазной впадине, окуталась слизью, протискиваясь внутрь головы.

— Вот так рождаются впечатления, — поучает Сворден мертвое тело. — Механика тела проста и понятна. Как проста и понятна механика общества. Главное — не обращать внимания на жертвы, на кровь, на муки. Младенец счастья криклив, грязен и, что скрывать, ужасен на вид.

— Чучело, — хрипят обглоданные кости, что валяются в яме с отбросами. — Подойди сюда, чучело.

Сворден отпихивает ногой тощеца, который выдумал очередную Очень Ужасную Вещь и самозабвенно ей предается, взваливает на плечо толстое щупальце, вросшее в грудь, и подходит к яме.

Принюхивается, недовольно шевелит носом, щурит глаза:

— Дерьмо!

— Уместное замечание, — скалится голый череп Кронштейна. То, что это Кронштейн, легко догадаться по зажатому челюстями болту. — Дерьмо должно накапливаться и испражняться.

Сворден дергает щупальцу, перехватывает ее покрепче и наклоняется над ямой. До черепа не достает полпальца.

— Бедный, бедный Кронштейн, — скорбит Сворден. — Когда-то я знавал его.

— Не из той пьесы, — сурово осаживают Свордена кости. — Оглядись, чучело!

Сворден делает вид, что осматривается, крепко зажмурив глаза и хихикая — ловко же он провел валяющийся в дерьме костяк.

— Что видишь?

— Прекрасный мир, полный чудес.

— Теперь я понимаю, что видели съеденные мной куски мяса, — ворчит череп. — Они узрели прекрасный мир желудка и набитый чудесами кишечник.

— Оп-па! — Сворден поднимает палец. — Несчастный Кронштейн вряд ли знал строение пищеварительного тракта. «Желудок» и «кишечник» — не из его лексикона, череп.

— Будь ты поумнее, чучело, ты бы задумался — а как может разговаривать скелет, — застучал гнилыми зубами череп. — У меня ведь и легких нет.

— Легкие! — Сворден счищает с лица слизь, что постоянно проступают из под кожи. — Знавал я некого Парсифаля, так он учудил не менее забавную штуку. Воскрес, представляешь? Ну, не так, чтобы уж совсем стал живым, но те останки, что провалялись в грунте, он носит с большим достоинством.

— Значит, ничего не замечаешь? — челюсть отходит чересчур далеко, и ржавый болт проваливается внутрь костяка.

— Я все замечаю, — говорит Сворден. — Ведь нам так и сказали — будете вооружены, но оружие не применять ни при каких обстоятельствах, кехертфлакш! Только наблюдать! А уж кто свой, а кто чужой — разберемся сами.

— А из брюха что торчит, чучело?

Сворден довольно хлопает по щупальце. Слизь обильно стекает по телу. Под ним раскрылись отверстия, похожие на раззявленные рты, жадно глотающие вязкие потеки. Подбирается парочка тощецов и робко лижут Свордену спину. На противоположной стороне ямы усаживается копхунд. Круглые глаза пристально наблюдают за Сворденом.

— Разуй зенки, чучело! — сухим костяным смехом давится череп. — Тебя превратили в такой же корм!

Нетерпеливый тощец кусает под лопаткой. Сворден морщится, но терпит.

Тени сгущаются в мешках слизи и мышцах кракена. Мир обретает объем. В нем обнаруживается непрестанное движение. Могучие потоки крови и лимфы прокачиваются сквозь колоссальные сосуды, обвивающие веретена мышц. Плотные ячеистые перегородки разделяют наполненные слизью полости, где тощецы копошатся вокруг бесконечных рядов коконов с полупереваренными телами людей, дервалей, громовых птиц и других созданий, что никогда не покидают бездны, если только не попадают в щупальца кракена.

— Тужится, — клацает зубами череп. — Готовится, тварь.

— К чему? — становится зябко, и Сворден трет предплечья. Легкие с усилием вдыхают и выдыхают густеющую слизь, в которой появляются кровавые прожилки.

— Испражняться, чучело, испражняться! — костяк заходится в смехе. — Наложить огромную куча дерьма на весь этот мир! Или ты думаешь оно предается глубоким размышлениям, глядя из океана гнилыми глазами?!

Сфинктер сжимается. Внутри что-то бурлит, перекатывается. Копхунд опасливо отходит от ямы. Тощецы тянут Свордена прочь, но тот упрямится. Отверстие расширяется, вверх бьет струя отвратной жижи. Ноги оскальзываются, и Сворден съезжает на дно.

Пусто. Никаких следов останков. Бедный, бедный, Кронштейн…

— Прекрати, — строго говорит себе Сворден. — Сказано же — не из той пьесы.

— А что такое пьеса? — в яму заглядывает копхунд, морщит лоб, чешется.

Тварь, как всегда, вылаивает нечто грубое, шершавое, отчего ее шерсть стоит дыбом, но Сворден обнаруживает, что таинственный переключатель понимания вновь находится в позиции «вкл».

Он шевелит челюстью, готовясь к ответному наждачному лаю:

— Сгинь, псина! Я тебя открыл, я тебя и закрою.

Псина распускает язык, тщательно вылизывает лапу. Откуда-то Сворден прекрасно осведомлен о повадках если не всей головастой своры, то этого отдельного экземпляра — точно. Ее поведение — признак смущения. Копхунд вообще трогательное существо, пока держит себя в лапах.

К краю ямы на коленях подбирается тощец. С ним что-то неладно — тельце бьет дрожь, живот распух, на губах пузырится кровь. Копхунд косится, морщится, точно и впрямь человек, рядом с которым испортили воздух. Ленивый взмах лапой, и обезглавленный тощец скатывается в яму.

— Вылезай, — говорит копхунд. Отправляет вслед за телом раздавленную головенку тощеца.

Сворден смотрит на плавающий среди нечистот труп. Крохотная горка живота шевелится, словно в нем ворочается готовая к метаморфозу личинка.

— Думаешь — это страшно? — копхунд склонен поразмышлять над тем, что не понимает своей звериной натурой. — Думаешь — это мерзко? Вы, люди, склонны действовать по первому впечатлению.

Живот трупа шевелится сильнее. Видно, как изнутри нечто бьется, тужится, пытаясь выбраться наружу. Сворден, на всякий случай, отодвигается подальше, насколько позволяют склизкие стенки. При жизни тощец был беременной самкой.

— Вы хотите все переделать под себя. Куда бы вы не пришли, вы первым делом начинаете рыть уютную нору, а потом удивляетесь — почему в такой удобной земляной дыре не желают жить рыбы, — разговорчивый копхунд полуприкрытыми глазами наблюдает за Сворденом.

Живот тощеца раздувается еще больше, а затем с громко лопается. Разлетаются кровавые лоскуты. Труп раскрывается бутоном, среди мокрых лепестков шевелится полупрозрачное существо.

— А когда оказывается, что рыбы не могут жить в земле, то вы объясняете это не своей ошибкой, а уродством рыб.

Личинка походит на помесь тощеца и копхунда, втиснутую в хитиновый футляр насекомого. Словно природа так и не смогла изобрести ничего более прекрасного по облику, нежели членистоногие, и от бессилия принялась подгонять под их прокрустовы формы свои дальнейшие изыскания в области рептилий и млекопитающих.

— И поэтому вы начинаете переделывать рыб. Вырезаете им жабры и плавники, приставляете руки и ноги. Селите их в норах, а потом удивляетесь — почему из них получились черви, а не люди, — копхунд облизывается, чешется задней лапой за ухом.

Сворден наблюдает за личинкой. Та продолжает вяло шевелится в мясе родительницы. Затем подтягивает к себе кусочек плоти и начинает ее поглощать. Ротовой аппарат твари — сложнейшая система резаков. Но хитин еще не затвердел, поэтому лезвия больше перемалывают, чем отсекают.