Арсений Рутько - Последний день жизни

• Название: Последний день жизни
• Автор: Арсений Рутько
• Издательство: Издательство политической литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Перу Арсения Рутько принадлежат книги, посвященные революционерам и революционной борьбе. Это — «Пленительная звезда», «И жизнью и смертью», «Детство на Волге», «У зеленой колыбели», «Оплачена многаю кровью…» Тешам современности посвящены его романы «Бессмертная земля», «Есть море синее», «Сквозь сердце», «Светлый плен».

Наталья Туманова — историк по образованию, журналист и прозаик. Ее книги адресованы детям и юношеству: «Не отдавайте им друзей», «Родимое пятно», «Счастливого льда, девочки», «Давно в Цагвери». В 1981 году в серии «Пламенные революционеры» вышла пх совместная книга «Ничего для себя» о Луизе Мишель.

Повесть «Последний день жизни» рассказывает об Эжене Варлене, французском рабочем переплетчике, деятеле Парижской Коммуны.

---

— Ты сам… береги… себя.

— За меня не беспокойся! Помни гадалку и красного быка. И не мешай россказням Клюжи о том, как меня расстреливали на обрыве. А теперь иди, послушай возле се дверей!

— Хорошо, Альфонс!

Осторожно скрипнув дверью, Мари ушла. Делакур торопливо затискивал в топку печурки свои гвардейские, с сорванными лампасами брюки и пытался газетными обрывками поджечь их. Варлен думал о Луи и тайнике на рю Лакруа, а Максим Вийом сидел у стола грустный, помрачневший. Неожиданно, будто очнувшись от сна, вскочил, бросился к Варлену, протягивая ему повязку с красным крестом, сорвав ее с собственного рукава.

— Возьмите, Эжен! Возьмите, пожалуйста! Давайте, я повяжу вам! С ней вы даже ночью пройдете всюду, где захотите. Да дайте же вашу руку!

Но Варлен решительно отстранился.

— Благодарю, Максим! Я не могу допустить, чтобы из-за меня рисковали вы. Ваша жизиь в настоящее время представляет не меньшую ценность, чем моя. Вы — известный, талантливый журналист. А что я? Если чудом останусь жив, снова — простой переплетчик чужих книг. Вы напишете воспоминания о Коммуне, может быть, даже роман, расскажете будущим поколениям, как мы боролись и умирали. И это несомненно принесет пользу. А я? Ну, переплету в сафьян или в телячью кожу десятки томов какого-нибудь новоявленного властителя, «спасителя» Франции. Велика ли заслуга? Нет, Максим! Большое спасибо! Я не имею права принять от вас такую жертву!

Едва слышно скрипнули ступеньки, в полуоткрытой двери показалось лицо Большой Мари.

— Она спит, Альфонс! Слышишь? Храпит на весь дом.

— Ага, слышу. Наверно, напилась на радостях, как свинья! Век бы ей не просыпаться, старой шкуре!

— Альфонс!

— Ну, ладно, ладно, Мари! Отныне я больше не сквернословлю! Аминь! Пошли, друзья. Полагаю, что первым лучше всего выйти Максиму, а? Достойный служитель медицины спешит на милосердное дежурство в госпиталь, скажем Сент-Антуан, где его помощи ждут версальские труженики войны, израненные пулями нечестивых и жестоких федератов! А? Сойдет? Потом вылезаю я. А за мной в ста шагах Эжен. Так? Согласны? Я доведу вас, Эжен, до подножия Монмартра. Хотя вы, собственно, куда направляетесь?

— На рю Лакруа, конечно. К Луи. — И, торопливо ощупав карманы, Варлен спохватился: — Да, Альфонс, верните мои часы!

Делакур досадливо поморщился, покачал головой.

— Вспомнили все-таки, черт вас побери! А я-то надеялся — забудете! Глядишь, старина Делакур и нажился бы хоть немного на вас. Так нет! Держите вашу драгоценность! Как бы только она не стоила вам жизни! Тогда я никогда не прощу себе, что именно я собирал деньги на эту памятную серебряную луковицу. Да еще Бурдон с его гравировкой! Держите! — отдав Варлену часы, Делакур повернулся к жене: — Еще вот что, моя маленькая Большая Мари! Где-то у нас в чулане завалялась старая трость. Ну, помнишь, когда в гололедицу я подвернул ногу. Дай-ка ее Эжену. Ему будет легче, упрямому мадридскому бычку. Хотя, прошу прощения, не мадридскому, а вуазенскому!

Мари снова открыла дверцу чулана, покопалась там в отживших и отслуживших свой срок вещах, выбросшь которые у бедняка не всегда поднимается рука.

— Вот, Альфонс, пожалуйста.

— Держите, Эжен! Эх, если бы еще вам в петлицу красную ленточку Почетного легиона! Любой встречный ажан раскланивался бы с вами, как с наследным принцем!

— Перестаньте балагурить, Альфонс! — с укором попросил Варлен. — Скажите лучше Мари несколько добрых слов. Ей эти дни тоже нелегко дадутся, дружище.

Большая Мари кинулась мужу на шею, судорожно обхватила руками.

— Ну-ну! — шепотом упрекнул он ее. — Будь бодрой умницей, какой бывала всегда в трудные минуты. Я вас скоро отыщу, определюсь на работу к мадам Деньер, и зажином спокойно до нового мятежа. Береги синичек!

По лестнице спускались гуськом и тихо, боясь споткнуться, громко скрипнуть ступенькой, прислушиваясь к храпу, доносившемуся из-за двери каморки на первом этаже. У выхода Делакур шепнул:

— Вперед шагом марш, инсургент Максим Вийом!

Тот хотел было обнять Эжена, но что-то помешало ему, только протянул и пожал руку. Чуть смущенный, повернулся к стоявшей рядом жене Делакура:

— До свидания, Мари! Спасибо! И береги вас бог!

— Благодарю, мосье…

Минут через пять — храп за дверью не прекращался — Делакур шагнул через порог.

— Я пошел! Не теряйте меня из виду, старина! И передайте привет Луи. Он у вас — славный и талантливый парень. Может, именно ему и суждено написать правду о Коммуне…

— Спасибо, друг! Увижу — передам, хотя не обольщаю себя надеждой. Я не видел Лун уже целую недолю. С того самого вечера, когда версальцы ворвались в ворота Сен-Клу.

— И все же, удачи, старина!

НЕДЕЛЕЙ РАНЬШЕ

А что же с Луи? Но вернемся немного назад…

…Накануне вторжения версалъцев в Париж, за семь дней до полного разгрома Коммуны и описанных выше событий, вечером 21 мая, по билету, принесенному Эженом, Луи отправился во дворец Тюильри на большой концерт. Комиссия просвещения Коммуны организовывала такие представления в пользу семей убитых в боях и растерзанных в плену федератов. После «Спектакля в пользу вдовы Дюваль» — командира легиона коммунара Эмиля Дюваля зверски убили в начало апреля — такие концерты-сборы устраивались каждое воскресенье. Коммуна и помогала семьям погибших за нее, и свято чтила их память.

Сам Эжен пойти в Тюильри не смог; созывалось чрезвычайное заседание Военной комиссии. Гражданская война разгоралась все яростнее, версальские части Дуэ, Сиссе и Монтодона, а также кавалерийская бригада Галифе стояли у самых ворот Парижа.

Луи в тот вечер отправился в театр один.

Нет слов, чтобы передать, как поразила к восхитила деревенского парня, выросшего в провинциальном Вуазоне, сказочная роскошь дворца французских монархов.

К театральному залу примыкали фойе и галереи, заполненные произведениями величайших художников мира, чудесными, нежнейших расцветок гобеленами, прославлявшнми «бессмертные» деяния Валуа, Бурбонов и Бонапартов, бесчисленных Людовиков и Карлов. На изысканные узоры наборного паркета казалось кощунственно ступить ногой, обутой в пятифранковый латаный и перелатаный башмак, а позолоченная лепка потолков слепила, как солнце.

И было страшно видеть среди этой помпезной несказанной роскоши пропыленные и пропахшие пороховой гарью мундиры рабочих-гвардейцев, белые блузы каменщиков и широченные шаровары рыночных и судовых грузчиков, скромные и дешевые, хотя и праздничные кофточки прачек и белошвеек, шаспо и карабины тех, кто явился в театр прямо с баррикад и боевых постов, даже не успев вымыть руки.

Боясь опоздать и подгоняемый любопытством, Луи приковылял в Тюпльри за час до начала и неспешно бродил среди множества людей, ни с кем не вступал в разговор, но внимательно прислушивался к тому, о чем и ожидании концерта рассуждали собравшиеся.

Во многих голосах звучала тревога: версальцы подвезли с Бискайского побережья тяжелые осадные морские орудия и готовятся из них обстреливать осажденный город, а пруссаки, возглавляемые Вильгельмом и Мольтке, обязавшиеся соблюдать нейтралитет, одну за другой возвращают «правительству национальной измены» дивизии и целые армии, плененные под Седаном и в Меце, но сохранившие верность Версалю. На сочувствие или поддержку этих армий рабочий Париж, Париж Коммуны никак не мог рассчитывать: навербованные в провинции деревенские парии и наемные вояки, мобили из Бретани не понимали, да и не могли понять парижан, восставших против Империи. На последнем фарсе плебисцита, устроенного Баденге незадолго до начала франко-прусской войны, обманутая щедрыми посулами дереваня отдала новому узурпатору больше семи миллионов голосов! А сам Париж она ненавидела лютой ненавистью, почитая его пристанищем развратников и бездельников, напрасно пожирающих хлеб, с великим трудом выращенный деревней.

Луи слушал и отмечал в памяти: что из услышанного нужно передать при встрече Эжену, что занести в очередную дневниковую тетрадь. Вон какой-то бородач, поблескивая очками, гневно утрируя, громогласно повторяет хвастливые заявления Тьера: «Градом снарядов или золота, но мы задушим Париж!»

Кое-где в галдящей людской толно мелькали знакомые Луи лица журналистов и писателей, навещавших в мирное время мастерскую Варленов, но Луи ни к кому не решался подойти. А они или не помнили, или не узнавали его, — ведь во время яростных и страстных спорен на pю Лакруа Луи всегда держался в тени. Он лишь слушал, с жадностью губки впитывая новое, непривычное, обрушившееся на него в огромнейшем многоликом Париже.

Издали Луи увидел в толпе не особенно красивое, но вдохновенное, как всегда, лицо Луизы Мишель, учительницы и поэтессы, она была в заношенном мундире и кепи Национальной гвардии, видимо, тоже сражалась на баррикадах. Рядом с ней — оживленная, смеющаяся Андре Лео, известная писательница, два романа которой — «Скандальный брак» и «Развод»—Эжен и Луи переплетали на своих станках.