Мор Йокаи - Венгерский набоб

• Название: Венгерский набоб
• Автор: Мор Йокаи
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

«Венгерский набоб» – один из лучших романов известного венгерского писателя Мора Йокаи (1825–1904). Сатирическое повествование насыщено колоритными картинами быта и нравов, увлекает неожиданными поворотами действия; в нем выражен протест против общественного застоя и несправедливости. Действие романа отнесено к периоду экономических и политических реформ, предшествующих венгерской революции. Один из первых крупных венгерских социальных романов.

---

– Браво, Мати, браво! – загремело на лугу.

Клики эти только подстрекнули Мати показать себя полном блеске, и он сумел-таки, вопреки всем ее шахматным хитростям, поворотить лису обратно, навстречу охотникам, чтобы прямо у них на виду еще побросать ее, как мяч. Дольше минуты он, правда, не решался удерживать хищницу в пасти, зная, что иначе и она его куснет, а о лисьих зубках собаки свое твердое суждение имеют, избегая их пуще всех прочих. Поэтому Мати швырял только да швырял лису наземь, дожидаясь, пока она совсем изнеможет. А та уже и не защищалась больше, бежала лишь, спотыкаясь, ковыляя на трех лапах. Все считали, что лисе конец. И вдруг, завидев стадо быков на тракте, она снова прянула в сторону и устремилась прямо к ним.

Охотникам пришлось перемахнуть через довольно высокие слеги, и двум дамам опять представился случай блеснуть восхитительной ловкостью: обе успешно взяли препятствие.

И обе в тот же миг увидели приближающегося по тракту всадника, которого частью из-за кустов, частью из-за отвлекающих обстоятельств раньше не заметили…

Это он!

Флора еще сильнее зарделась в эту минуту, Фанни побледнела как смерть.

Он!

Обе его узнали. Да, он. Любящий супруг одной, обожаемый идеал другой.

Флора, не помня себя от радости, рванулась вперед с восторженным криком:

– Рудольф! Рудольф!

Фанни, онемев от отчаяния, повернула и поскакала обратно.

– Боже мой! – воскликнул Рудольф, на чьем лице пылал еще поцелуй любимой женщины. – Лошадь той Дамы понесла!

– Это графиня Карпати! – сказала испуганно Флора и подхлестнула коня в надежде догнать ее.

Но та стремглав летела по травостою; все были Уверены, что лошадь ей не повинуется. Флора, старый Палко, Мишка Киш и граф Гергей скакали вдогонку, не в силах, однако, ее настигнуть; лишь Рудольф наконец поравнялся с ней.

Лошадь Фанни взбежала в эту минуту на узенькую запруду на Береттё. Внизу – шестисаженная глубина, стоит оступиться – и конец. Но Рудольф уже тут; из шестерых он лучший наездник. Впервые в жизни видит он эту женщину. Откуда ему знать, что они уже встречались много раз, ведь он ее не примечал. Лошадь Фанни вся в мыле, а как сама она бледна, как вздымается ее грудь!.. Вот он, миг, когда этот юноша скачет рядом: дыхание его, кудри почти касаются ее лица, а у нее больше, чем когда-либо, оснований желать смерти. Ведь юноша этот, обожаемый ее идеал, – муж прекраснейшей, благороднейшей из женщин и любимейшей подруги.

Приходится Рудольфу отказаться от мысли остановить обезумевшего коня; но когда, теряя сознание, Фанни валится навзничь, он успевает подхватить ее и во мгновение ока переносит в своих мощных объятиях к себе в седло. Молодая женщина в беспамятстве поникает ему на плечо, одичалый конь мчится дальше один, без седока!

XXII. Муки адские

Карпати после этого случая тяжко заболела, жизнь ее долгое время висела на волоске. Лучшие врачебные светила были приглашены, консультировались у ее постели, лечили, но никто не знал, что с ней. Сердечные раны, к сожалению, не поддаются лекарственному воздействию.

Долго она лежала без памяти, бессвязно говоря что-то в бреду, как все больные, в чьем воспаленном мозгу роятся беспорядочные видения. Кто обращает внимание на такие речи? Ни к чему это. Страхи разные, призраки, которых нет на самом деле, мерещатся таким больным, знакомых же они не узнают – и сами меняются неузнаваемо: сильные духом становятся пугливыми, целомудренным рисуются всякие фривольности. Кому придет в голову запоминать сказанное в бреду?

«Уйди – и дай мне погибнуть».

Какой в этом смысл? Богу одному известно.

«Не приближайся: конь, на котором я сижу, адом послан за мной!»

А это что должно обозначать?

«Не будь ты счастлив, и мне бы несчастной не бывать».

Нежная, мягкая ладонь опускается на горячий, воспаленный лоб. Это Флора, которая ночь за ночью бодрствует у постели больной, поступаясь и сном, и приездом мужа, невзирая на запугивание Марион, твердящей, что у Фан ни черная оспа.

Ах, кабы оспа! Какая это малость по сравнению со страданиями бедняжки.

Наконец природа победила. Юный организм быстрее, быть может, старого уступает смерти, но яростнее борется с ней. Фанни избегнула ее объятий. Впервые оглядевшись вокруг осмысленным взором, увидела она двух сиделок возле себя. Одна была Флора, другая – Тереза.

То, к чему ничто не склонило бы Терезу – навестить графиню Карпати, – заставила сделать весть о ее тяжелой болезни. Приехав как раз, когда в состоянии Фанни наступил перелом, она сменила ухаживавшую за ней Флору.

Но та нипочем не хотела удаляться, не будучи уверенной, что подруга совершенно вне опасности, и решила остаться еще на несколько дней.

Жизнь, сознание вернулись к Фанни, она перестала бредить, заговариваться, притихла, – поправилась, как говорят лекари.

Но кто знает, что из двух мучительнее? Мысли, которые теснятся в лихорадочно горящем мозгу или тихо, безответно таятся в глубине сердца? Страждет сильнее, кто буйствует, вопит и кого в цепи заковывают, – кто зубами скрежещет, кровавым потом исходя в неравной борьбе, или кто молчит и улыбается, незримо чем-то снедаемый, от чего и с ума недолго сойти?

Теперь можно было хладнокровно обдумать свою жизнь.

Кем была она, чем стала и что будет с ней?

Отпрыск злосчастного семейства, чьей известности стыдиться приходится, каждый член которого с радостью открестится друг от дружки – и от себя тоже: кто из них не поменялся бы судьбой с кем угодно, хоть с дряхлой старухой, лишь бы собственную юность позабыть?

Проклятье, тяготевшее над этим семейством, сняли с нее искушенные в молитвах руки, – они охранили, оградили ее от опасности, уготовив ей тихий, мирный приют, где она безбедно могла просуществовать, как птаха лесная в укромном гнездышке.

Но, погнавшись за фантомом, пришлось покинуть это убежище, покинуть для шумного света, о котором она знала столько устрашающего, который манил ее и отталкивал.

Женское сердце искала, которое поняло бы ее, и мужской лик, достойный стать ее идеалом.

И обрела и то и другое.

Благородную сердцем подругу, которая оказалась лучше, добрее, чем можно даже ожидать, и обожаемого юношу, чью душу, чьи чувства все ценили столь высоко, сколь не могла она возвысить и в своем воображении. И вот эта подруга и этот идеальный юноша оказываются супружеской четой, счастливейшей в мире.

Кем же ей в таком случае прикажете быть?

Немой свидетельницей счастья, которое она – такое лучезарное! – прочила самой себе? Ежедневно видеть блаженное лицо подруги и выслушивать милые любовные секреты, какие женщины имеют обыкновение поверять друг дружке в задушевные минуты? Внимать похвалам заветному имени и лицезреть человека, кого и втайне нельзя боготворить, – видеть и слова не сметь о нем сказать, чтобы невольный румянец, дрожь в голосе не выдали того, чего никогда, никому знать не следует.

Или же предать в сердце своем ту, кто с такой любовью приблизилась к ней, первая предложив опору и защиту, – зло против нее умыслить и строить козни, как поселившийся в доме вор, превзойдя коварством собственных сестер и всех им подобных, ибо те лишь на чужие кошельки, а не на чужое счастье посягают.

И наконец, решись даже она на это, чего этим добьешься? Что принес бы этот грех, на который толкает страсть, ею овладевшая? Ничего, кроме презрения. Есть разве надежда хоть отдаленно уподобиться женщине, на чьей груди познал величайшее блаженство этот мужчина? А коли уж обманывать, губить, обкрадывать, не безумно ль покушение на ту, что так добра, красива и умна? На одно лишь непостоянство человеческой натуры рассчитывать, полагая, будто Рудольф столь же ветрен, как большинство мужчин, и обаятельнейшей, очаровательнейшей женщине изменит с другой, которая сотой доли ее прелести не имеет, потому только, что та знакома уже и ему принадлежит, а эта – новая и чужая, его же скучливый нрав требует перемен? Да, если таким вообразить себе Рудольфа, тогда, пожалуй, можно еще надеяться на какую-то любовь. Но какую? Такую презрит и он сам.

О, горе, горе!

И в таком-то отчаянии видеть у своей постели двух этих женщин, каждой из которых она обязана столь многим, которые бодрствуют возле нее и берут ее руку в свои, не помышляя даже, достойна ли она их участия! С каким ужасом отдернули бы они свои руки, зная, от каких мыслей горит она так лихорадочно.

Какое блаженство не ведать бы никогда этой страсти, не гнаться душой за недостижимым, послушаться в свое время честной одинокой старухи и сидеть бы посейчас бестревожно в мирной полевой хатке, не заботясь ни о чем, кроме цветиков своих.

Конец, всему конец!

Ни вперед, ни назад нет больше пути.

Жить только, существовать со дня на день, вздыхая каждое утро: «Ах, снова день наступил!».

Ну а муж-то как там, добрый этот старик?…

Только теперь ощутил Карпати, как любит жену. Умри она, навряд ли бы он ее и пережил.